Пальчиков Виктор

Странное это занятие — писать о себе... Трудно выдержать правильный тон, трудно не покатиться по рельсам воспоминаний — а уж блуждать по дебрям памяти можно бесконечно.

Только придет в голову хорошая мысль — хвать-похвать! — а она уже улетучилась и смеется над тобой с высоты своего полета, а следующая уже пикирует на распухшую памятью голову...

Первое впечатление от авторской песни — Мурманск; мой одноклассник (нам было по 13 лет) поет нарочито хриплым голосом: "Бесшабашно жил в тоске и гусарстве ..." Словно зажглось синее солнце, или черно-белый мир внезапно стал многоцветным. Такие дела происходили в мурманских парадных, не странно ли?

А вот впечатление второе — Ленинград, школа-интернат для "психов", решивших посвятить свою жизнь науке... Утренний подъем. Честное слово, мы ждали той минуты, когда включат динамики, потому что мы просыпались под записи Новеллы Матвеевой, Юрия Кукина и Евгения Клячкина, чьи его записи почти целиком состояли из песен на стихи Иосифа Бродского. Поверьте, дети начала 70-х очень любили чистить зубы под "Пилигримов" или "Солдата Киплинга".

Желание освоить гитару представлялось совершенно естественным, по-другому и быть не могло. Очень скоро изучение гитарной игры методом подглядывания зашло в тупик, пришлось заняться ею серьезно. Просто учить гаммы и этюды было скучно, приятнее было отвлекаться на сочинение собственных маленьких этюдиков и микропрелюдий — не более четырех-восьми тактов.

Химический факультет университета — таков был мой выбор. Выбери я тогда Академию художеств или "Муху", всё сложилось бы по-другому. Знать бы как... Но химия перевесила, и я вместе с большинством моих одноклассников стал студентом университета. Сколько здесь было потрясающих, интересных ребят: Леня Шумный, великий знаток Галича, харизматичный Соколиков — тот самый, основавший КСП в Магадане. Тогда он увлекался Афанасьевым, очень интересным автором, о котором мне больше не довелось услышать. Волей-неволей пришлось запеть самому, к тому же появился увлеченный авторской песней Валера Бредихин, обладавший редким исполнительским талантом. Играть на гитаре он не умел, так что пришлось учить. Зато потом, мы могли выступать дуэтом, компенсируя недостатки друг друга — его бархатный голос, неизменно верная интонация, я как мог подыгрывал на гитаре, красавице красного д ерева, с гэдээровским нейлоном. На нее я угрохал первый стройотрядовский заработок. Валера поступил так же, только его палисандровая гитара была еще лучше. В репертуаре у нас были Галич, Окуджава, Кукин, Визбор, Клячкин, Дольский, Никитин.

Общежитие химфака находилось на Пятой линии Васильевского острова, в старом дореволюционной постройки здании, где по слухам размещалась то ли гостиница для моряков, то ли обычный для портового города бордель, а, может, и то и другое. На лестнице — огромные окна с низким и широкими подоконниками. На одном из них по вечерам устраивались мы с Валерой и потихоньку пели все, что вспомнится. Постепенно, лестничный пролет заполнялся слушателями, большинство приходили с конспектами и книжками. Импровизированный концерт продолжался час-два. Слушатели уходили и приходили, потихоньку отыскивая свободную ступеньку, садились, погружались в свои конспекты, выныривали, чтобы послушать что-то полюбившееся. Все были друзьями, все были свои, все влюблены в своих однокурсниц и счастливы тем, что вместе.

В нашем тогдашнем представлении хорошие песни означали хорошие стихи, а спасать бездарные стихи виртуозными аранжировками и хорошо поставленным многоголосием

казалось верхом глупости, пустой тратой времени. Только потом стало ясно, что этим занимаются профессионально и полупрофессионально очень и очень многие.

Зима 1979 года застала меня в Колпино. Тогда моим пристанищем на пять месяцев стало общежитие Ижорского завода. Я жил там нелегально у своего друга,

одноклассника и однокурсника (двойные узы!), Арне Ритари. Зима выдалась на редкость морозная, в стене комнаты оказалась дыра, Арне был страшно занят

ухаживанием за своей будущей женой, я грелся на кухне возле включенных электроплит, пил крепкий чай и чадил "Беломором". Передо мной лежал клочок бумаги,

исписанный с четырех сторон — так внезапно пришли стихи, словно только и ждали удобного момента. Проходили дни и ночи, и каждую ночь — чай, папиросы и

очередной клочок бумаги. Благословенная та зима оставила больше сотни стихотворений и ни одной песни. Писать стихи оказалось интересней.

В 1981 году родилась Соня. Жизнь разделилась между работой и семьей, стихи и музыка ушли на второй план, на первый же вышли семья и носители для

лазерной записи информации — будущие компакт-диски. Работать было интересно, возиться с дочерью еще интереснее. И хотя мы по-прежнему встречались с

Валерой Бредихиным, но вспоминалось почему-то все меньше песен, все больше была доля Булата Окуджавы, все меньше — некогда столь любимого Александра Дольского.

Всё могло сложиться иначе, если бы не "Восток" и Юра Этингер, который познакомил меня с Яшей Шайкевичем. Это произошло примерно в 1985 году.

Яша возглавлял созданную по его же инициативе секцию молодых авторов. Я тогда принес песни на стихи Александра Кушнера, Булата Окуджавы, раннего Луговского,

Роберта Грейвза... Но уже были сделаны первые (и надо признать весьма неудачные) попытки писать на свои стихи.

Чаще всего мы собирались у Шайкевича, у Володи Игнатьева, у Валеры Чалидзе. На одном из таких собраний появился в солдатской форме высокий и тонкий

Сережа Данилов, а вскоре и Александр Гейнц. Несколько позже присоединился к нашему собранию Игорь Зайц, все чаще появлялся уже известный Виктор Соколов,

в то время он только начинал чувствовать свою тему, еще позже пришел Дима Быковицкий, самый старший из нас.

Искра божия горела в каждом, может, от них и мне немного перепало. Как-то незаметно стали получаться песни. Все-таки стихи и песни не одно и то же,

есть какое-то неуловимое различие. Аккомпанемент пришлось резко упростить (да здравствует ля минор!), чтобы не затенять стиха, на первый план выдвинулась

интонация. И принцип — звучание должно быть не красивым, но верным, и как следствие — некоторое снижение стиля. Очень важной была для меня поддержка Игоря Зайца,

но особенно Виктора Соколова. Вот кто умел слушать и слышать!

Первое мое выступление в "Востоке" стало и первым выступлением Игоря Зайца. Организация этого концерта неожиданно встретила сопротивление

в руководстве клуба.

Впрочем, тогда он походил более на концертную организацию типа Ленконцерта: абонементы, лауреаты, мэтры... Наша возня была им ни к чему.

Концерт состоялся благодаря усилиям Шайкевича и неожиданно поддержавшего нас Михаила Крыжановского, который по окончании сказал: "Такой хороший концерт!

И чуть не зарубили". Были изумительные фотографии того же Крыжа, только где они теперь!..

Секция потихоньку прекращала свою работу, но наши отношения уже переросли в крепкую дружбу, которая на протяжении многих лет освещает мою жизнь,

а нашим детям кажется, что это было всегда. На самом деле чуть больше четверти века. Не срок...

Только нет уже Вити Соколова... Мы еще перед ним в долгу.

Наступили бандитские девяностые годы, раскрашенные в цвета демократии, как проститутки на Старом Невском. Встали заводы, закрылись тысячи НИИ,

прекратились исследования и в области лазерной записи информации. Уж совсем стало не до песен. Тогда и подвернулось маленькое частное издательство "Аполлон".

Основал его все тот же Валера Бредихин. Сначала я занимался оснащением предприятия компьютерной техникой, потом пробовал обучить работе с дизайнерскими

программами художников издательства. Попытка оказалась тщетной, пришлось сменить профессию инженера на профессию дизайнера и верстальщика.

Художники в издательстве были великолепные: мастер литографии Александр Кабанин и живописец Ольга Шведерская. Часто работа перерастала в вечерние посиделки,

а вскоре на кухне обосновалась гитара. Я с удовольствием показывал Саше свои гитарные пьесы, он с удовольствием рассказывал бесконечные байки из жизни

Академии Художеств, Бредихин травил свои знаменитые анекдоты, красавица Ольга очаровывала. Жизнь была тяжела, но прекрасна.

Тогда и произошло одно из определяющих судьбу событий. В издательстве появился заказчик, показавшийся на первый взгляд навязчивым, слишком шумным

и даже несколько пошловатым. Но впечатление было каким-то туманным, расплывчатым. И растаяло оно, как туман, едва я прочел две страницы его рукописи.

Эта повесть назвалась "Мокошь" (если кто не знает, так звали одну из славянских богинь). Написана она была весело, глумливо и невероятно талантливо.

Автора звали Александр Максимович Сушко. Жаль, что повесть так и не вышла в "Аполлоне". Остались только прекрасные иллюстрации Саши Кабанина.

Сушко в то время издавал альманах "Колпица", по обычаю девяностых годов — тоненькую в один печатный лист тетрадку. Но обложки рисовали знаменитые

петербургские художники Алена, Чач, Гаврильчик, а под обложкой можно было найти стихи Кривулина, Горбовского, Фонякова, самого Сушко, однажды под такой

обложкой обнаружилась подборка моих стихотворений. Это было неожиданно. Никогда не предполагал, что их когда-нибудь напечатают.

Александр Максимович оказался не только талантливым писателем, но и знатоком русской истории, русской литературы — здесь он обладал чудовищной эрудицией,

к тому же был превосходным рассказчиком. Вскоре в одном из таких разговоров, — а беседовали мы о Хлебникове, о его знаменитой наволочке, набитой стихами,

о том, что купить его трехтомник 1925 года можно только на одесском Привозе, — возникла мысль издать совместную книжку. На осуществление этого проекта

потребовалось чуть больше недели. Книжку назвали "Тень Хлебникова нас объединила". Планета Гуттенберга взошла надо мной огромным металлическим шаром и

надолго приковала к себе. Издаваться тоже оказалось интересно.

Следующим нашим проектом стал литературно-исторический альманах "Михайловский замок". В редколлегию вошли незаурядные личности: главный редактор

"Царскосельской газеты" Александр Нестеренко, историк Юрий Кривошеев, критик Геннадий Муриков, знаменитый петербургский поэт Владимир Нестеровский,

ваш покорный слуга и главный редактор Александр Сушко. Долго обсуждалось название журнала. Предлагались всякие вестники, сборники материалов и проч.

Наконец, кто-то подошел к окну, на другой стороне Фонтанки красовался Михайловский замок — так и назвали. Это было солидное издание в 250-300 страниц,

печатавшееся в самой дешевой типографии на самой дешевой бумаге. Но если б вы видели, как его расхватывали в Союзе писателей! В первом номере были

напечатаны уже упомянутая "Мокошь", стихи Гаврильчика и Нестеровского, исторические изыскания академика Бегунова, альманах открывался моим стихотворением

"Инженерный замок". Наступило новое тысячелетие.

После смерти Александра Максимовича надолго приостановилось издание альманаха. Только усилиями Кривошеева и сотрудников его кафедры удалось издать

подготовленный еще при жизни Сушко 6-й номер журнала.

Признаюсь, мне не хватает безумных сушковских идей, его новых романов, его веселых анекдотов о самом себе, его едких эпиграмм на петербургских литераторов,

словно половина моей жизни легла в ту могилу в Усть-Ижоре на месте Невской битвы возле храма Александра Невского.

Словно заполняя образовавшуюся пустоту, снова пришли песни, не петь же их самому себе. Их много, доведется ли спеть их все? Я надеюсь успеть.