Друзьям
А идите вы к черту с вашей версификацией,
С вашим
ладом неладным,
размером и ямбом нескладным,
с вашей пломбой на сердце,
с александрийским апломбом,
с вашей темой готической
и снулым холодным стихом!
– Боже мой! – говорю я, –
пока мы надменные лиры наладим,
эта женщина, этот подкидыш в пустой электричке,
будет длиться и длиться в пустой электричке
меж холодным стеклом
и сивушным дурным мужиком...
– Боже мой! – говорю я, –
по всевышней поденной привычке
будет, зябко нахохлившись, тупо глядеться в окно
эта женщина, эта ворона...
Считать перегоны
и читать полустанки, солидно нахохлившись, но
глядеть из угла,
как нашкодивший малый ребенок
смотрит длинное, скучное взрослое наше кино...
Боже мой! Неужели же нам все равно!
С нашей мыслью готической
и заостренным стихом,
с нашим словом аттическим,
где царит, словно в римском каре, железный закон.
Как пробиться в ее одиночество,
в холод космический –
за стекло, за предел, за барьер –
в отраженный вагон?
Там, в другом – отраженном – вагоне,
ее волосы рвутся о кроны.
Там, в другом – отраженном – вагоне,
колошматят ее светофоры.
В пристяжном эфемерном вагоне
сквозь нее пролетают столбы.
Боже мой...
Что могу совершить я хорошего,
кроме –
попросить пересесть,
чтобы бешеный встречный скорый
не хлестал,
не считал бы ее,
как штакетник кривой, разноперый –
когда вылетишь прочь из седла
этой жизни катящейся...
этой многоколесной судьбы...
