Памяти Джона Ф. Кеннеди

                  Герман Плисецкий

Газеты проданы. В них всё объяснено.
В учебном складе верхнее окно
старательно кружком обведено.
Стрелой показан путь автомобиля.
А из кружка, похожего на нуль –
прямой пунктир трассирующих пуль...
"О, Господи! Они его убили!"

И этот одинокий женский вскрик
звучит уже отдельно от газеты,
звучит над ухом, словно рядом где-то
он сам собой из воздуха возник.
Прошёл через вагоны проводник.
У двери двое курят сигареты.
Храпит пьянчуга. Шляпы и береты
виднеются из-за газет и книг.

На электричке, следующей в Клин,
без остановок докачусь до Химок,
разглядывая бледный фотоснимок,
где всё ещё счастливая Жаклин,
всеобщей окружённая любовью,
вот-вот в лицо увидит долю вдовью...

Остановись, убийственный момент!
Не надо оборачиваться, Джеки!
Поднявши руку, ныне и навеки,
пусть едет по Техасу президент!
Бывают же обрывы кинолент?
Плотинами перекрывают реки?
Остановись! Пусть будет прецедент.

Но нет, не остановишь катастроф.
Лязг буферов звучнее наших строф
на горках, где тасуются составы,
где сцепщик мановением руки,
как Бог, вагоны гонит в тупики,
вывихивая ломиком суставы.

Отгадчик детективного романа,
я ощупью брожу среди тумана.
Сюжета мне никто не объяснил.
Стараясь превзойти Агату Кристи,
ищу во всём какой-нибудь корысти,
хитросплетенья закулисных сил...

А дело проще: просто этот мир,
в пространстве не имеющий опоры,
летит по кругу, наклоняя горы,
колеблясь от Гомера до громил.
И океаны мира, и леса,
и преисподняя, и поднебесье –
всё это в ненадёжном равновесье,
как и черты любимого лица.
Как одухотворённые черты,
накрытые внезапно злобной маской.
И ты с луны свалился, и с опаской
их трогаешь рукою: "Это – ты?"

Или с улыбкой в комнату входя,
вдруг попадаешь в силовое поле
тяжёлой воли вражеской, хотя
дискуссия всего лишь о футболе.
Так, друг на друга поглядев едва,
немеют, ничего не видя кроме,
два жителя чужих галактик, два
химически чужих состава крови.
И фанатизм, хмелея постепенно,
свой оловянный взгляд вперяет в них...
Из всех щелей, коричневый и пенный,
из всех щелей – из мюнхенских пивных!

Но есть надежда! Есть ещё, Земля,
в твоих амбарах сортовое семя.
Есть золотые, как пшеница, семьи:
зерно к зерну отборная семья.
Отцы, преодолевшие моря,
и матери, спокойные, как реки.
Закройщик их кроил наверняка:
ткань, словно кожа чёртова, крепка
и в детях не износится вовеки.
Есть крепость человеческой семьи!

Враскачку, на другом конце земли,
в полупустом заплёванном вагоне
я думаю об основном законе –
о поединке птицы и змеи.
О небе, слепо верящем в крыло,
о хлябях, облегающих село,
плодящих гадов и враждебных хлебу.
О том, что жизнь земная рвётся к небу,
сама себя за волосы схватив.
Я думаю, что это – лейтмотив
всех Рафаэлей, Моцартов, Гомеров...

...У двери двое милиционеров
храпящего пьянчугу тормошат.
Грохочет мост, как путепровод в ад,
коптит закат, измазанный мазутом,
цистерны чёрные ползут своим маршрутом,
подбрасывая топливо в закат.
Скользят без остановок рельсы лет.
Под нами то и дело путь двоится.
Колеблется вагон, словно боится
свободы выбора: да или нет?
Вслепую тычется: чёт или нечет?
Не веря, что сошёл с ума диспетчер,
следящий за движением планет.

1967