Кисловодская пастораль
Игорь Паньков
На кислых водах, в наказанье
из ада изгнанному в рай –
как полюбить ожог нарзаний
и струй воздушных пастораль?
Как сделать сердцу неопасной
мечту, и шутку, и игру,
и нежность мяты карабахской,
и кремня горского искру?
Свой путь пройдя до середины,
как Данте в сказочном лесу,
в округе смуглые детины
миры исследуют в носу...
Пейзаж подобный, право слово,
испортить зрение горазд,
но из столетья золотого
спешат навстречу всякий раз
Фомин, и Рославлёв, и Уптон,
и Бернардацци – сонм имён,
нам не чета! – да был ли Ньютон
столь образован и умён?
В их баснословные строенья,
приняв цимлянского, с тобой
поныне мы не без волненья
ступаем робкою стопой.
И деды наши не пускались
пешком под лавку на своих,
на эполеты опускались
там ножки фрейлин и купчих.
Ах, как всё это вспомнить мило!
Из царских спален упорхнув,
сама Кшесинская шалила,
пуанты скинувши на пуф.
И все российские поэты
и небрежители утех
угрюмо драили лорнеты
в тиши глухой библиотек.
И все российские повесы,
и весь российский декаданс
мешали с новостями прессы
смирновский шнапс и преферанс.
И тенора, и баритоны,
жабо навесивши на грудь,
бросали хазы и притоны,
чтоб на Шаляпина взглянуть.
Доселе там Сухая Балка
скалу отвесную таит,
над ней пальба и перепалка
мусью Печорина стоит.
Там дача скромного поэта
с простой фамилией Паньков
на все четыре части света
дверями ловит простаков.
Там сам Паньков, с похмелья страшен,
полночной музе весь свой жар
отдав, шампуром грозно машет
вслед карачаевских отар.
Там сосны смотрят густоброво
как бьёт нарзан сквозь доломит.
У Лукоморья дом Реброва
свои преданья там хранит...
