Владимир Ланцберг - "Германия, зимняя сказка"

Германия, зимняя сказка

Исполняет Владимир Ланцберг Концерт в Екатеринбурге,2002 г.

Владимир Ланцберг 1 Уважаемый господин философ, справедливы ли слухи о том, что Вы прожили целую жизнь в своём родном Кенигсберге – от первого до последнего дня? Что все Ваши странствия были – в булочную и театр, в кирху и поликлинику – куда ещё ходят философы? – в районную библиотеку, на рынок или в ломбард? Что, когда возникала потребность потолковать с коллегами, Вы слали им письма или они приезжали к Вам? Справедливы ли слухи, что будто у Вас и нужды-то не было ногами мерить планету, ибо вся она умещалась в просторном Вашем мозгу? И дело дошло до того, что Вы не пошли на кладбище, а легли у соборной стены, и надпись на ней в переводе означает: "Не кантовать!"? Уважаемый господин философ, если правы Ваши биографы, что Вы совершенно сознательно провели свои дни в Кенигсберге, то какого Вам чёрта понадобилось после смерти – в Калининград? 2 Германия, зимняя сказка в окрестностях города Маркса, где бродит потерянный призрак колхоза "Заря коммунизма". Там Грета в обнимку с Гансом – рельеф пивного фаянса – веками ждут не дождутся, когда же осядет пена... Они временами наивны, но чаще инициативны. У них на руках мозоли, а песенки всё в мажоре. И я убеждаюсь лично, как звонко хохочут дети, как туго сходится лифчик на жизнелюбивой Грете. Идиллия в сказочном мире – с тотальной доставкой на дом. И Грета встаёт в четыре, и Грету будить не надо. А Гретхен спешит к коровам с обыденным добрым словом, что сена хватит навеки, что нынче войны не будет... Пока не совсем погасло, я трону угли в камине. Мне жаль и Грету, и Ганса, что их уж нету в помине, что кончилась эта сказка в Поволжье у города Маркса, где идиш с польским акцентом не ведал слова "Освенцим". Ах, чистые улочки эти, где с Гансом уютно Грете под шелест губных гармошек, под жизнь, что иных не плоше, где красная черепица и не к чему прицепиться, но можно однажды ночью скомандовать: "По вагонам!" 3 Мой милый Каспар Давид Фридрих! Когда бы ты мог увидеть, какие у вас в Кокчетаве стоят погожие дни, как всюду приветливы люди, какое царит изобилье, какие стада пасутся на здешних пологих холмах! А помнишь наш старый Бальцер – его островерхие крыши, счастливых рождественских деток, слинявших с твоих холстов, где в лунную полночь над Волгой восторженный Хайнрих Хайне нам пел, как прекрасен наш Бальцер, что ныне – Красноармейск? Нас учат: беспомощна вера. Нам шепчут: бессмысленна память. Да, да, мы-то их понимаем, но разве можно забыть одесскую степь и хутор, где ты писал Маргариту, вокруг которой крутился какой-то саксонский гусак? Да, да, я с тобою согласен: что письма писать, если проще дойти, долететь, доехать – поговорить, помолчать... Но тяжкой придавлен плитой ты, лишь слышится из глубин: – Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, daß ich so traurig bin... 1989–2001