|
Городницкий Александр | Послушать (исп. Александр Городницкий) |
М. Спиридонову.
Александр Городницкий М. Спиридонову. Крики чаек сливаются в общем хоре. Ветеранам военные будни снятся. Мы идем через Баренцево море По следам конвоя PQ-17. Штормовую синоптик сулит погоду. Волн глухие удары как залп орудий. Мы везем венки, чтобы бросить в воду На местах, где гибли суда и люди. Новый день встает за Югорским Шаром. Приникает вахтенный к эхолоту. Мы идем в былое на судне старом С адмиралом, что жизнь свою отдал флоту. Над сонаром колдует отряд поисковый, За работу готовый вот-вот приняться. Мы идем через Баренцево море По следам конвоя PQ-17. Злая память — ее никуда не денешь, Точит сердце, как волны прибрежный камень. На покатой палубе судна "Сенеж" Я стою с уцелевшими стариками. Здесь моих соотечественников трое, Англичанин, немец и два канадца, — Их свела воедино судьба конвоя, Рокового конвоя PQ-17. Капитан Хил Вилсон, еще кадетом Моряком в неполных семнадцать ставший, Побывал на транспорте в море этом, Где отец капитанил — Хил Вилсон-старший. Он стоял у зениток, готовых к бою, Самолеты высматривая в небе, И не зря на судно привез с собою Этот флаг: "Canadian Merchant Navy". Англичанин, сержант ВВС Билл Лоус, Вспоминая морозные русские зимы, Загрустил, перелистывая былое, Где архангельский порт и подруга Зина. Он об улочках деревянных узких До сих пор вспоминает благоговейно, Где когда-то жил, обучая русских Оседлать британские "харрикейны". Роберт Ферли. С шестнадцати лет на флоте, Уроженец туманного Ливерпуля. Он привык в конвоях к морской работе, Там, где бомбы рвались и свистели пули. Он возил самолеты, танки, моторы, А под осень сорок четвертого года — Русских пленных в Мурманск возил, которых На заклание Сталину Черчилль отдал. В сорок пятом о гибели судна внезапно Из немецкого радио мать узнала, Но подбитое судно уже назавтра Дотянуло все-таки до причала. Алексей Нахимовский, это имя Получивший от крейсера, ставшего домом, Много сотен миль в пароходном дыме Пропахал по этим полям ледовым. И ему довелось подорваться на мине В октябре сорок пятого, после победы. Все механики флотские и доныне Своего старейшего любят "деда". Боевой офицер Анатолий Лившиц, Что войну курсантом безусым встретил И в своей стране оказался лишним В пятьдесят печально известном третьем. Много раз, по команде отдав швартовы, Уходил он от мурманского причала, Жизнь свою за отчизну отдать готовый, Что его не слишком-то привечала. Смотрит Яковлев в воду Евграф Евлогьич, От поморов ведущий свой корень древний. В сорок третьем пришел он, подобно многим, В школу юнг из голодной своей деревни. Он горящий брезент с бензиновых бочек Под бомбежкой сбрасывал молчаливо, Не своим спасением озабочен, А желанием танкер спасти от взрыва. А профессор Дремлюг Валентин Валентиныч, Сорок пять моряков от гибели спасший, Не пошел в этот рейс — врачи запретили: Обветшалое сердце уже не пашет. Он грустит в ленинградской своей квартире — И ему войну вспоминать непросто, Бывший штурман Дремлюг Валентин Валентиныч, Человек большой небольшого роста. Нас качает медленною волной Над могилой конвоя PQ-17. Мысли странные овладевают мною, В чем, боюсь пока что себе признаться. День горит перед нами полярный летний, Полыхая бледною синевою. Рядом немец стоит девяностолетний, Что топил когда-то суда конвоя. Бывший оберст люфтваффе Хайо Херман — Глаз арийских сияние голубое, Что в атаке был неизменно первым И последним всегда выходил из боя. В тридцать пятом, начав с легиона "Кондор", Он сражался в Испании, храбрый воин, В сорок первом бомбил Ленинград и Лондон И полярные атаковал конвои. Сетка жилок старческих возле глаза Напряженно пульсирует — не до шуток. Он в военном небе горел три раза, Всякий раз выбрасываясь с парашютом. Выдвиженец Геринга Хайо Херман Не скупился своей и чужою кровью. Бог недаром дал ему крепкие нервы, Долголетие редкое и здоровье. Мне припомнится год сорок первый жуткий, Вой сирен за оконною хлипкой рамой. В комнатушке питерской над буржуйкой Я дрожу от холода рядом с мамой, И на дом наш бомба летит со свистом, От которой, возможно, сейчас умру я. Я стою над мерцанием серебристым И себе говорю по-немецки: "Руе". Он недаром свой крест заслужил Железный, Пробивая бомбами наши крыши. Я стою с ним рядом над темной бездной И себе повторяю по-русски: "Тише", Вспоминая о людях, им обреченных. В сорок пятом, в Австрии арестован, Десять лет доходил он голодный в зонах, Бороздя их от Воркуты до Ростова. Он валялся на нарах, худой и слабый, В пересылках от Липецка до Урала, И совали куски ему русские бабы, У которых война мужей отобрала. Жить на свете немного ему осталось, Подгибаются ноги, слезятся веки. Он вернулся сюда, одолевши старость, Чтоб оплакать друзей, молодых навеки. Разгоняет волну налетевший ветер, За кормою чайки кружатся в гаме. Он вернулся сюда через полстолетья, Чтоб обняться с выжившими врагами. И жена возражала ему, и дети, Но упрямо, сквозь время и расстоянье, Он вернулся в суровые воды эти, Совершив нелегкое покаянье. Ветераны надели свои медали, Становясь моложе в мундирах чистых, Лишь ему надеть ордена не дали, Потому что заслужены при нацистах. Низко тучи несутся над головою, А внизу под нами, во тьме кромешной, Проплывают неспешно суда конвоя С самолетами сбитыми вперемешку. И собравшие свой невеселый кворум, В сотый раз пересчитывая потери, Старики запевают нестройным хором "Розамунду", "Катюшу" и "Типерери". Мы на грунте погибшее ищем судно, Доверяя архивным местам и датам, Но отдельно лежащее судно трудно Обнаружить по этим координатам. Потому что, сколько бы ни искали, На какие бы цели ни попадали, Это дно от Норд-Капа и до Усть-Кары Сплошь усеяно сгинувшими судами. Потому что мертвым на дне не больно. Продолжается жизнь, остальное — ложь все, И венки на корме — как глубинные бомбы: Их куда ни бросишь — не промахнешься. Над "Ижорою", "Олопаной", "Курском" Стая рыб стремительная несется. В двадцать первый век мы уходим курсом, И над Новой Землею восходит солнце. 19.VII.2003. Борт ГИСУ "Сенеж". Баренцево море.
|
|