Случай Визбора

В удушливом 1994-м, уместившимся аккурат между всероссийским триумфом провинциального фюрера и кровавым психозом в Чечне, у меня был разговор с довольно известным деятелем московского КСП, чья идейно-психическая эволюция к тому времени укладывалась в убийственную формулу "дважды защитник Белого дома". (То есть я не знаю, участвовал ли он хотя бы в одной из этих защит — я имею в виду его радикальный антикоммунизм в 1990-м и столь же радикальный антиельцинизм в описываемом 1994-м.) К тому времени из него уже вперемешку сыпалось "на самом деле свержение коммунистов было реализацией плана ЦРУ" и "коммунистов свергли мы, а эти Ельцины и Гайдары уже потом примазались". Он доказывал мне, что страна гибнет, я иронизировал, он злился... И вдруг спросил: "А как ты думаешь, что сказал бы обо всем этом Визбор?" И я не решился что-либо ответить ему.

Совсем недавно мне вновь пришлось столкнуться с апелляцией к имени Визбора — в статье Ксении Жаворонковой "Чтобы компас души верный путь указал..." ("Правда", 20 июня 1996 года). Госпожа-товарищ Жаворонкова, правда, никаких вопросов уже не задавала. По ее мнению, Визбор, будь он жив, конечно, был бы на стороне КПРФ и, глядишь, напомнил бы несмышленышам-интеллигентам, что на самом деле они пролетарии умственного труда и бессознательные коммунисты, что советская власть была их властью и нужно ее восстановить.

Сам по себе этот ошеломляющий вывод не стоит упоминания. Коммунисты всегда очень любили призывать под свои знамена покойников — и тех, кто при жизни с ними рядом и присесть-то не соглашался, и тех, кого они сами этой жизни и лишили. ("Берегите, дети, этот мир, за который отдал жизнь ваш дядя!" — говаривал, по утверждению Феликса Кривина, своим чадам Каин.) Можно, конечно, напомнить незваной душеприказчице, что помянутые ею наряду с Визбором ныне здравствующие Ада Якушева и Александр Городницкий стоят, мягко говоря, на иных политических позициях, а вдова Визбора и вовсе работает в одной из структур НДР. (Да и вообще заметим — никто из серьезных бардов при всем различии их взглядов, темпераментов и судеб даже краешком каблука не замарался о "народно-патриотический блок".) А можно и просто отмахнуться — чего не напишешь, когда на носу решающее голосование, а электорат не расширяется, хоть тресни! Что-то не замечалось у "Правды" интереса к Визбору не только при его жизни, но даже и пару лет назад, когда визборовские вечера и их огромный успех у публики были не традицией, а новостью, а вот скорых выборов не предвиделось...

Все так. И все же агитационной суетой, дежурными иеремиадами и физиологическим неприятием самого понятия свободы содержание статьи Жаворонковой не исчерпывается. Предмет-то разговора есть, и во многом г-жа агитатор совершенно права. Конечно, представить себе Визбора в роли сторонника Зюганова (или кого бы то ни было из "народно-патриотической" оппозиции) невозможно. И дело даже не в политических взглядах Юрия Иосифовича, но прежде всего в его отношении ко лжи вообще и к эстетической фальши и пошлости — в особенности. "У меня с советской властью нет никаких политических разногласий, а только стилистические" — сказал как-то Иосиф Бродский, и это было не кокетством и не наивной самозащитой, а почти точным анализом: политические-то, наверное, все-таки были, но стилистические неизмеримо важнее. В сущности, о том же сказал и Наум Коржавин: "Если бы у всех был художественный вкус, Октябрьской революции бы не было". Не знаю, как насчет Октябрьской, я ее не видел, но что многие нынешние политические феномены самим своим существованием обязаны исключительно отсутствию у многих наших сограждан даже тени художественного вкуса — это я могу под присягой подтвердить. И партия (да и сама фигура) Зюганова занимает в ряду таких феноменов далеко не последнее место. А у Визбора с художественным вкусом было очень хорошо, фальшь он чувствовал безошибочно даже в следовых концентрациях.

Кстати, тем, кто после сорока лет напряженных раздумий решился, наконец, предложить ему почетную должность затычки зияющих дыр в собственной бездарной культурной политике, нелишне было бы вспомнить, что речь идет о человеке, сказавшем самую, может быть, беспощадную фразу, диагноз и приговор "развитому социализму", да и всему "особому российскому пути" ХХ века: "Зато мы делаем ракеты...". Вот уже четвертое десятилетие эта строчка, оторвавшись и от автора, и даже от самой песенки, бродит по умам и текстам. Столь чеканной и сокрушительной формулы не создали ни язвительный Ким, ни Высоцкий с Галичем, которым как благодарный народ, так и натравленные властью критики упорно приписывали ее авторство. Но...

"Эта песня была скорее шутливой, чем диссидентской. В сущности, он гордился тем, что "мы делаем ракеты"..." — пишет по этому поводу г-жа Жаворонкова. На это не то что возражать — даже формулировку менять не хочется. Права красная критикесса, абсолютно права. Как права и Нина Филимоновна Тихонова-Визбор, сказавшая на первом вечере памяти своего мужа, что у него вообще нет злых песен. Никогда — ни в период, когда родилась эта песенка, ни потом, до самой смерти — Визбор не хотел быть обличителем. Наоборот — ему всегда хотелось восхищаться, воспевать, гордиться своей страной. Всю жизнь — от "Я вас люблю, столица!" до песни гималайской экспедиции — он старательно искал для своих песен сюжеты, где можно было бы обойтись без сарказма, горечи, боли, одними только светлыми красками.

Сюда относятся и его "военные" песни (к которым он обращался вновь и вновь, несмотря на ряд неудач), и навязчивый интерес к "экстремальным" профессиям (летчики, полярники, альпинисты и т. п.), и даже попытки создания чего-то вроде песенного эквивалента советского производственного романа — "песни-репортажи", песни из фильмов "Нежность к ревущему зверю", "Морские ворота" и т. п. (Эту статью я начал писать еще до знакомства с трудом г-жи Жаворонковой — насколько же забавно было мне найти в нем не только те же мысли, но подчас и те же примеры к ним!). Венцом этой неутоленной страсти стало "Многоголосье" — песня, сколь искренняя и сильная по чувству, столь же и расплывчато-неконкретная, состоящая из одних переживаний автора. По своем у стилю, строю, интонации эта песня могла бы стать жемчужиной позднесоветского лирического официоза... если бы официальная эстетика проявила хоть тень интереса к могучему волонтеру! То, что в "пресветлом отчем краю" оставалось все меньше и меньше тем, на которые можно было бы с чистой совестью писать оды (а вкус Визбора никогда не позволял его энтузиазму не только обольщаться заведомыми фальшивками, но даже ограничиваться одной лишь светлой стороной, если имелась и темная) — это было еще полбеды. Вторая ее половина состояла в том, что уже к моменту выхода Визбора к широкому слушателю выступавшая от имени предмета его нежных чувств корпорация (та самая, по мысли г-жи Жаворонковой, "власть трудящихся" — двух властей в то время в стране точно не было!) вообще перестала нуждаться как в таланте, так и в искренности.

Для сочинения панегириков у нее специальные штатные сотрудники (некоторых из них Визбор поминает в песне "По прекрасному Чюрленису..." — редчайший в его творчестве случай, когда отвращение к самой дряни оказалось сильнее нежелания говорить о ней!) и целые учреждения. И любое проявление самочинной инициативы в этом вопросе воспринималось — и самими штатными славословами, и их работодателями — исключительно как беззаконное покушение не только на кусок хлеба первых, но и на прерогативы вторых. Примерно так, как в любом нормальном государстве власть и полиция восприняли бы попытку частного лица самостоятельно следить за общественным порядком на улице. На самом деле Визбор вовсе не претендовал на кормушки и регалии "топи", "заезжего двора" или "пустыни". Он вообще ничего не просил, кроме права БЫТЬ СЛЫШНЫМ тем, кто готов был его слушать. Поэтому он с таким упорством добивался ничего ему не дававшего членства в Союзе писателей, поэтому же с такой готовностью брался за госзаказы — спецкорские поездки, песни к фильмам, сценарии к абсолютно официозной "Летописи полувека" (правда, он и тут остался верен себе — взял военные годы, где можно было обойтись без вранья). Но и в этом ему было отказано — сам факт независимой, хотя и вполне лояльной инициативы к тому времени пугал "нашу власть" даже больше, чем та или иная конкретная крамола.

В сущности, с этой проблемой столкнулся весь наш жанр в целом. Все его основатели прямо-таки жаждали ПРИМИРЕНИЯ со своей державой ("Я ж пути не ищу раскольного, я готов шагать по законному..." — пел не кто-нибудь, а Галич, причем тогда, когда никакого "законного пути" для него уже не было), они только не соглашались отречься ради этого от самих себя. Спустя некоторое время уже следующее поколение, казалось бы, не имевшее с самого начала никаких иллюзий относительно "нашей власти", так же мучительно искало способ обойтись без тотального противостояния государству. Вспомните "звуковое письмо" Виктора Луферова московскому КСП в 1983 году! А Валерий Абрамкин? Человек получил по 190-й два срока красноярских лагерей подряд, вышел на волю уже при Горбачеве. Его встречают как героя, а он: "нельзя было идти на лобовую конфронтацию с властью, нужно было найти формы сосуществования"! Но как прикажете "сосуществовать" с чудовищем, которое в ответ на самые искренние и приветливые слова знай себе рычит: "Если вы хотите со мной разговаривать, вы должны ма-а-алчать!!!"?

Повторяю — с этим сталкивались все наши авторы и все испытали не только обиду, но и недоумение: неужели, мол, "они" (характерное словечко — именно так мы звали то, что по мнению г-жи Жаворонковой было "нашей властью"!) не понимают, что сами себе вредят? Но в случае с Визбором контраст между силой его патриотического чувства и оскорбительностью державного пренебрежения был особенно сильным — и потому особенно нестерпимым. В любом обществе, при любом режиме есть недовольные, непризнанные, чему-то там "несоответствующие". Но когда власть неумолимо загоняет в диссиденты человека, отчаянно желающего поставить свои таланты ей на службу — такую власть пора даже не свергать, а сливать.

Впрочем, хрен с ней, с "нашей властью", подохла — туда и дорога, давно пора было. Что это мы даже сейчас меряем поэта его отношениями с давно мертвым политическим режимом? Г-же Жаворонковой, видимо, искренне надеявшейся на его возвращение (в то время как ее единомышленники наперебой обижались на то, что "ельцинская пропаганда" выставляет их сторонниками возврата в прошлое), это еще простительно, нам же интересней другое. Что же все-таки сказал бы, с кем был бы Визбор, доживи он до наших дней?

О возможности его сочувствия КПРФ и вообще "народно-патриотической оппозиции" сказано выше. Но и представить его радостно приветствующим долгожданные реформы (хотя бы даже так, как это делает его многолетний друг Юлий Ким — без песенных дифирамбов и с ядовитыми выпадами в адрес совершающих их лидеров) — немногим легче. Невозможно отрицать, что реформа бульдозером прошлась абсолютно по всему, что было дорого Визбору в этой стране за пределами семейного и дружеского круга: армия, Север, альпинизм, конструкторские бюро, фундаментальная наука, национальный кинематограф... Прибалтика закрыта, в Бакуриани и Пицунде — война, и даже по центральной России не очень-то поездишь: одинокий автомобиль имеет все шансы попасть в лапы к бандитам.

Но и это еще не все. Если от этих потерь Визбор бы тосковал или печалился, то идущие им на смену "приобретения" были бы для него, вероятно, просто оскорбительны. И прежде всего — безудержное половодье торговли, тотальная распродажа всего и вся, от былых государственных знамен до мест в хит-параде. В отличие от большинства авторов его поколения, Визбор не просто с подозрением относился к торговле и торговцам. В сущности, именно он наиболее точно выразил удивительное мироощущение советских "пролетариев умственного труда" (снова мой поклон г-же Жаворонковой — точнее не скажешь!) — инженеров, мэнээсов, учителей, врачей, журналистов незнаменитых газет, актеров незнаменитых театров и прочих носителей массовых интеллигентных профессий, причем именно тех из них, кто работал, что называется, за совесть. Вопреки теории доктора Маркса и интуитивным представлениям современных прагматиков, эти люди воспринимали выплачиваемую им зарплату не как эквивалент затраченного ими труда (какой там эквивалент! зарплату, как известно, платили за факт выхода на работу, а уж чем ты на ней занимаешься, было твоим личным делом!), а как своеобразный расходный материал, необходимый для обеспечения работы. В циркуль, чтобы им можно было пользоваться, нужно время от времени вставлять грифель, в машину — заливать бензин, а инженеру выдавать 140 рэ ежемесячно. А теперь они вынуждены не просто терпеть торжество "торгашей", но и самим быть "торгашами". В нынешней экономической ситуации их труд — товар, за который из работодателя или клиента надо выжать максимальную цену. А это в их понятиях — стыдно.

Эту коллизию — на мой взгляд, тяжелейшую и глубочайшую среди всех конфликтов, что раздирают сегодняшнюю Россию — Визбор игнорировать никак не мог. Слишком уж он любил этот тип людей — настоящих мужиков, профессионалов, ловящих кайф от своей работы. Он, может быть, и не стал бы пенять реформаторам за то, что этих людей в одночасье лишили даже их куцего советского достатка. В конце концов, тут Гайдар и компания выступали лишь ревизорами, обнаружившими и предавшими огласке факт растраты, совершенной совсем другими людьми (именно теми, что сейчас громче всех кричат о "грабительских реформах"!). И Визбор при его чутье на правду это, вероятно, понял бы.

Но вот то, что его любимцам недвусмысленно дали понять, что их ценности в новом мире никого не интересуют, и что если они хотят жить, то им придется переступить через себя, — этого он новой власти не простил бы точно.

Нет смысла гадать, за кого бы он голосовал в 1993-95 годах. Возможно, как и его друг Городницкий и многие из их круга — за "Яблоко" с его заманчивыми обещаниями накормить волков, не трогая овец. А может быть и просто не ходил бы на участок. Впрочем, важнее даже не это — в конце концов, даже у великого художника на выборах только один голос, — а то, что все эти годы наверняка были бы провалом в его песенном творчестве. И тут он тоже не был бы одинок (вспомните, как обмелел поток песен у его друзей и ровесников и какие вымученные однодневки стали в нем попадаться!), но, вероятно, дал бы другим фору. Не скоро его горечь перебродила бы во что-нибудь вроде спокойной и беспощадной трезвости "Подполковника Трубячинского":

Где бы ни были мы, все мы — жертвы кораблекрушенья,

Наше старое судно ушло безвозвратно на дно.