"Libri legendi"

(что в вольном переводе

Стругацких означает "книги,

которые не могут не быть

прочитаны, жаждут прочтения")

Пролог

...Давайте попробуем

Думать сами,

Давайте вступим

В двадцатый век.

Слушай, двадцатый,

Мне некуда деться,

Ты поёшь

У меня в крови.

И я принимаю

Твоё наследство

По праву моей

Безнадёжной любви!

Дай мне в дорогу,

Что с возу упало —

Вой электрички,

Огонь во мгле.

Стихотворцев много,

Поэтов мало.

А так всё отлично

На нашей земле.

Прости мне, век

Танцевальные ритмы.

Что сердцу любо,

За то держись.

Поэты — слуги

Одной молитвы.

Мы традиционны,

Как мода жить.

Это "Песня про радость", автор которой — Анчаров. Точнее — это первоначальные строфы песни, которая частично вошла в повесть "Этот синий апрель...", автор которой — Анчаров. Которую я прочёл когда-то, и которую совсем недавно мне удалось перечесть (к слову сказать, не без помощи членов клуба)

Я всю жизнь был книгочеем, во всяком случае, сколько себя помню. Я есть книгочей сейчас, и очень. Я буду, намерен быть книгочеем и далее — до... в общем, надеюсь быть им довольно долго. Но это неважно... (Хотя, если поразмыслить, всё, что происходит когда-нибудь, происходит для чего-то...)

Очень коротко хочу рассказать, как это начиналось. А начиналось оно, книгочейство, добрых три десятка лет назад, если не ещё раньше. И первое, что сохранила моя память, было бессмертное стихотворение для младшего дошкольного возраста:

— Где обедал, воробей?

— В зоопарке у зверей...

И ещё:

— Отчего бежит вода

с этого младенца?

— Я недавно из пруда,

дайте полотенце!

И ещё, и так далее, в общем:

— Эй, не стойте слишком близко!

Я тигрёнок, а не киска.

Замечательная была книжка! Правда, память почему-то сохранила в основном картинки, а автора я затрудняюсь назвать даже сейчас, хотя кажется, что Михалков. Но это мелочи.

Неизгладимый след (это уже несколько позднее) оставила в моём сознании книга "Абхазские сказки", объёмная, мудрая, перечитанная не раз и не два. Параллельно с этой вспоминается ещё одна книжка — "Урфин Джюс и его деревянные солдаты" — с иллюстрациями художника Владимирского.

Чуть позднее этого были "Туманность Андромеды" и "Баркентина с именем звезды", прочитанная в "Уральском следопыте". Надо ли говорить, что и эти вещи не однажды перечитывались.

И ещё был Анчаров. Небольшого формата томик с лёгким, в одну ниточку, женским профилем на чёрной обложке. "Теория невероятности" — так называлась книга. И оказалась она не просто интересной, а ещё и необычной. Причём с первых строк до самого конца: "Этой весной у меня наступила пора любви. Я совсем юный. Мне сорок лет." — "До свидания, друг. До встречи на холсте. Ведь творчество — это всегда воспоминание о будущем".

Мне страшно понравилось. Потому что я был уже почти старшеклассником и начинал догадываться: если книга берёт за душу, значит — хорошая книга. Нет — нет. А чем сильнее берёт — тем она лучше. Эта — брала. Конечно, я не мог не перечесть её. И перечитывал... едва ли не каждый год.

Однако понять, что такое Анчаров, суждено мне было только лет через десять, когда появилась неожиданная возможность посещать читальный зал "герценки" — очень солидной областной библиотеки в г.Кирове, где я прочёл все произведения Михаила Леонидовича, какие только отыскались — сначала в картотеке, потом в наличии. Разумеется, не без радости и восхищения.

С тех пор интерес к его творчеству уже не ослабевал. Скорее — наоборот. Сейчас, думаю, он гораздо сильнее, чем был тогда. И глубже. А ослабеть ему не дано. Впрочем, моё отношение к этому автору сегодня уже значительно больше, чем просто интерес... Но об этом несколько позже — где-нибудь в эпилоге. А пока — несколько слов о жизни и творчестве, из жизни и творчества, из различных источников, и даже, если можно так выразиться, из собственной головы.

Пустыри на рассвете.

Пустыри, пустыри...

Снова ласковый ветер,

Как школьник.

Ты послушай, весна,

Этот медленный ритм.

Уходить — это вовсе

Не больно.

Это только смешно —

Уходить на заре

Когда пляшет судьба

На асфальте,

И зелень свиданий,

И на каждом дворе

Весна разминает

Пальцы.

И поднимет весна

Марсианскую лапу.

Крик ночных тормозов —

Это крик лебедей.

Это синий апрель

Потихоньку заплакал

Наблюдая апрельские

Шутки людей.

Наш рассвет был попозже,

Чем звон бубенцов,

И пораньше,

Чем пламя ракеты.

Мы не племя детей

И не племя отцов,

Мы — цветы

Середины столетья.

Мы цвели на растоптанных

Площадях,

Пили ржавую воду из кранов.

Что имели, дарили,

Себя не щадя.

Мы не поздно пришли и не рано.

Мешок за плечами,

Сигаретный дымок

И гитары

Особой настройки.

Мы почти не встречали

Целых домов —

Мы руины встречали

И стройки.

Нас ласкала в пути

Ледяная земля,

Но мы,

Забывая про годы,

Проползали на брюхе

По минным полям,

Для весны прорубая

Проходы...

Мы ломали бетон

И кричали стихи,

И скрывали

Боль от ушибов.

Мы прощали со стоном

Чужие грехи,

А себе не прощали

Ошибок!

Дожидались рассвета

У милых дверей

И лепили богов

Из гипса.

Мы сапёры столетья!

Слышишь взрыв на заре?

Это кто-то из наших

Ошибся...

Это залпы черёмух

И залпы мортир.

Это лупит апрель

По кюветам.

Это зов богородиц,

Это бремя квартир,

Это ветер листает газету.

Небо в землю упало.

Большая вода

Отмывает пятна

Несчастья.

На развалинах старых

Цветут города —

Непорочные,

Словно зачатье...

Эта "Большая апрельская баллада" пусть будет чем-то вроде эпиграфа.

Михаил Леонидович Анчаров... Его уже нет среди живых. 11 июля 1990 года — почти середина лета — безжалостная старуха, которую чаще зовут Смертью, посетила Поэта. Она пришла не в гости...

Урна с прахом захоронена в колумбарии Нового Донского кладбища в Москве.

Он ушёл из жизни с достоинством и скромно. Без заслуженных почестей. Впрочем, как и жил — без должного, на мой взгляд, внимания и признания тех, для кого он, собственно, и творил. Всю жизнь. Пробуя себя в песнях и стихах, живописи и графике, драматургии и прозе. Вероятно, как это принято в российской практике, всё впереди...

А возможно, он сам так хотел. "Я пел, закрыв глаза, потому что избегал популярности: она — западня. Начинаешь работать на публику, боясь, однажды заглянув ей в глаза, прочесть разочарование. Я вглядывался в единственное зеркало на свете, которое заслуживает этого, — зеркало работы".

И всё-таки лично мне сие кажется несправедливым: едва ли не все знают о том же Высоцком (и, бесспорно, заслужившем свою славу, и также любимом мною, и, по какому-то стечению обстоятельств оставившем этот мир тоже почти в середине лета, любимого моего времени года), наверное, все знают, но очень немногие, почти никто — об Анчарове. А ведь никто иной, как Владимир Семёнович, шутил когда-то: "Я вышел из МАЗа". Это песня о водителе "МАЗа", которую — было и такое — исполнял когда-то Высоцкий. А перед исполнением говорил, что автор её — Михаил Анчаров, Михаил Анчаров, на песнях которого он учился. А потом исполнял Высоцкий ещё одну анчаровскую — "Балладу о парашютах".

Парашюты рванулись

И приняли вес.

Земля колыхнулась едва.

А внизу — дивизии

"Эдельвейс"

И "Мёртвая голова".

Автоматы выли,

Как суки в мороз;

Пистолеты били в упор.

И мёртвое солнце

На стропах берёз

Мешало вести разговор.

И сказал Господь:

— Эй, ключари,

Отворите ворота в Сад!

Даю команду

От зари до зари

В рай пропускать десант.

И сказал Господь:

— Это ж Гошка летит,

Благушинский атаман.

Череп пробит,

Парашют пробит,

В крови его автомат.

Он врагам отомстил

И лёг у реки,

Уронив на камни висок.

И звёзды гасли,

Как угольки,

И падали на песок.

Он грешниц любил,

А они — его,

И грешником был он сам.

Но где ж ты святого

Найдёшь одного,

Чтобы пошёл в десант?

Так отдай же, Георгий,

Знамя своё,

Серебряные стремена.

Пока этот парень

Держит копьё,

На свете стоит тишина.

И скачет лошадка,

И стремя звенит,

И счёт потерялся дням.

И мирное солнце

Топочет в зенит

Подковою по камням.

"Я не знаю, — сказал автор этой песни, — кто имеет право считаться его учителем. Для меня Владимир Высоцкий — самородок. И этим всё сказано..."

То же самое мог бы сказать Владимир Семёнович — о нём. И, разумеется, не только... Мог бы и я. Но мне не хочется — то же, а главное — мне хочется больше... Пусть даже и не своими словами.

Анчаров родился и вырос на Благуше, которая тогда была окраиной Москвы. Год его рождения — 1923-й. Год рождения тех, кто первыми взяли в руки оружие, когда пришла война... Война здорово повлияла на его творчество.

Но до войны ещё были и детская изостудия, и музыкальная школа, разумеется, параллельно со средней, и были первые песни. Самую первую Миша Анчаров написал в 12 лет на стихи Александра Грина. С ней связано одно из самых больших потрясений детства. Потому что было знакомство со вдовой писателя, Ниной Николаевной Грин, запомнившееся на всю жизнь.

"Я спел ей песню, и она заплакала. И я понял, что она-то и есть настоящая героиня Грина, потому что была его родною душой. Когда она ушла, я навсегда понял, что нужно для обновления души. Восхищение. От любви до ненависти один шаг. Но только художник знает, что от ненависти до любви столько же".

А вот отрывок — о том же — из другого интервью: "Я спел песню. Она заплакала. Это было для меня как орден. Можно сказать — хоть дальняя, но посылочка от Грина. От Грина я тогда балдел совершенно".

А песня такая:

Не шуми, океан, не пугай —

Нас земля испугала давно.

В тёплый край, в южный край

Приплывём мы всё равно.

Припев:

С детства шхуна и клипер,

И стройный фрегат

На волне колыхали меня.

Я родня океану:

Он старший мой брат,

И игрушки мои — русленя!

Южный крест нам сияет вдали.

С первым ветром проснётся компас.

Бог, храня корабли,

Да помилует нас!

Припев.

Ты, земля, стала твердью пустой.

Рана в сердце... Седею... Прости!

Это твой след такой.

Ну — прощай и пусти!

Припев

Спустя несколько лет, как-то незаметно для себя, Михаил Анчаров начал писать песни уже на свои стихи. Это было в начале войны, когда он учился в ВИИЯКА — Военном институте иностранных языков Красной Армии, по окончании которого был направлен в качестве переводчика китайского (!) языка на Дальневосточный фронт, участвовал в военных действиях в Манчжурии.

Буфер бьётся

Пятаком зелёным.

Дрожью тянут

Дальние пути.

Завывают

В поле эшелоны

Мимоходом

Сердце прихватив.

Паровоз

Листает километры.

Соль в глазах

Несытою тоской.

Вянет год,

И выпивохи-ветры

Осень носят

В парках за Москвой.

Это из песни "Прощание с Москвой". Стихи автора. "...менестрельская песня. Я занялся ею ещё до войны. Нынешние эксперты и знатоки утверждают, что я был первым бардом в стране. Наверное, так оно и было..."

После демобилизации Анчаров поступает в МГХИ им.Сурикова, Московский государственный художественный институт, на отделение живописи.

"И живопись стала для меня целой эпохой жизни... В картинках для меня было главное передать впечатление. Неважно как, хоть нос макни в краски и рисуй носом, но лишь бы картина передавала живое чувство и заражала зрителя этим чувством. Словом, я писал далеко не в академической манере, а в манере, которая называется импрессионизм. А с импрессионизмом тогда боролись...

В общем, мне доставалось по шапке... хотя и не всегда. Картины мои всё-таки выставляли и иногда хвалили".

И всё-таки эпоха живописи завершилась с окончанием Суриковского — в 1954 году. Конечно, Михаил Анчаров не раз ещё возвращался к изобразительному искусству: и как таковому, то есть практически, и как к теме, которую он затрагивал во многих своих произведениях. Эпоха, какая бы она ни была, обычно оставляет след — заметный, памятный. Глубокий.

"Законченным живописцем я не стал... Почему? Скажу откровенно: в один момент я понял, что вполне овладел ремеслом художника, и могу написать картинку в любом стиле, но только не в своём. А когда такое случается, искусство уходит и остаётся один только голый и самодостаточный, как задница, профессионализм..."

Он, творец по натуре, быть ремесленником не мог, не хотел. Значит — нужно было искать себя в чём-то заново. Разумеется, потихоньку продолжалась работа над песнями. А потом... Приятель предложил ему написать сценарий, и это стало началом новой... если не эпохи, то полосы творчества. Хотя первый период оказался периодом провальных сценариев. Но их сочинитель был упорным в достижении своей цели...

Пусть созданные и в соавторстве, но появляются, наконец: первый, литературный, опубликованный в журнале "Искусство кино" (N 6/1956), — "Баллада о счастливой любви; а после учёбы на курсах киносценаристов — сценарии кинофильма "Мой младший брат" (1962) и телефильма "Апассионата" (1963). Это было уже что-то.

Но ещё раньше было начало "второй полосы" песенного творчества и первые публичные выступления со своими песнями.

"Песня об органисте, который в концерте Аллы Соленковой* заполнял паузы, пока певица отдыхала"

Рост у меня

Не больше валенка:

Все глядят на меня

Вниз.

И органист я

Тоже маленький.

Но всё-таки я

Органист!

Я шёл к органу,

Скрипя половицей,

Свой маленький рост

Кляня.

Все пришли

Слушать певицу,

И никто не хотел

Меня.

Я подумал: мы в пахаре

Чтим целину,

В войне —

Страх врагам.

Дипломат свою

Представляет страну,

Я представляю

Орган!

Я пришёл и сел,

И без тени страха,

Как молния, ясен

И быстр,

Я нацелился в зал

Токкатою Баха

И нажал

Басовый регистр.

О, только музыкой —

Не словами —

Всколыхнулась

Земная твердь.

Звуки поплыли

Над головами,

Вкрадчивые, как смерть...

И будто древних богов

Ропот,

И будто дальний

Набат,

И будто все

Великаны Европы

Шевельнулись

В своих гробах.

И звуки начали

Души нежить.

И зов любви

Нарастал.

И небыть, нечисть,

Ненависть, нежить,

Бежали,

Как от креста.

Бах сочинил —

Я растревожил

Свинцовых труб

Ураган.

То, что я нажил, —

Гений прожил.

Но нас уравнял

Орган!

Я видел:

Галёрка бежала к сцене,

Где я

В токкатном бреду.

И видел я:

Иностранный священник

Плакал

В первом ряду.

О, как боялся я

Не свалиться,

Огромный свой рост

Кляня.

О, как хотелось мне

С ними слиться!

С теми, кто, вздев

Потрясённые лица,

Снизу вверх

Глядел на меня!

(* Алла Соленкова — камерная певица, которая успешно выступала в 50-60-е годы)

1964-й год. В журнале "Смена" печатается первый рассказ Анчарова — "Барабан на лунной дороге". Потом второй — "Венский вальс" — там же. Серьёзная проза, которая всё равно поэзия. И это уже — на всю оставшуюся жизнь.

"Проза у меня образовалась из песен и картин. Как это может быть — я не знаю. Но это так".

"...Как писатель я многим обязан менестрельской песне. Она научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть жёстким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души, иначе песня не состоится. Ведь менестрельская песня это не музыкальное явление — это музыка со словом. Слово здесь главенствует".

"Проза, по моему глубочайшему убеждению, настоящая проза — это тот же стих, только с более трудно уловимым ритмом. А то думают: проза — это когда один человек знает интересную историю и пересказывает её грамотно другому. Проза рождается так же, как и стих. И там и там — образ... А образ — это живая вещь, он приходит сам".

Я сижу, боюсь пошевелиться...

На мою несмятую кровать

Вдохновенья радужная птица

Опустилась крошки поклевать...

Это из песни — того же, 1964-го года. Крошки... Хм, как говорится. Крошки не крошки, а на следующий год вышли в свет две повести и роман, и это было только начало...

В 1966-м году отдельным изданием выйдет первая книга М. Анчарова "Теория невероятности", которую составят две вещи: первая опубликованная повесть "Золотой дождь" и первый роман, одноимённый с книгой, которая в своё время первой из всех встретится мне — чтобы навсегда запасть в душу. Ну, и тэ дэ и тэ пэ, — как говорят, а точнее, пишут братья Стругацкие. Вот — кстати!..

Анчарову сказали: слабо написать фантастику?! Он сказал: у меня другие планы. А через месяц принёс 3 листа с хвостиком. Так в альманахе "Фантастика-65" появляется — опять же первая и к тому же очень своеобразная — фантастическая повесть "Сода-солнце". А следующем вторая — "Голубая жилка Афродиты".

В 1967-м году в журнале "Москва" (N 5) появляется новая повесть "Этот синий апрель...", которая вместе с "Теорией..." и "...дождём" образуют своеобразную трилогию. Тоже — первую. Позволю себе из этой трилогии кое-что процитировать. Например,

"...такую притчу:

Первый сказал: "Счастье — это когда много работы и много любви, и тогда работа толкает к любви, а любовь порождает работу".

Второй сказал: "Чепуха. Счастье — это когда нет ни занятий, ни домашних заданий, ни работы, ни отпусков, ни каникул, а есть только весна, лето, зима, осень и можно писать их красками и кистями, и резцом, и пером круглосуточно и без отдыха".

Третий сказал: "Счастье — это когда можно выдумывать и бросать идеи пачками и не заботиться о том, что они не осуществляются".

Четвёртый сказал: "Счастье — это когда спасаешь, помогаешь, стоишь насмерть за правое дело, защищаешь и делаешь подарки".

И только пятый молчал. Ибо он боялся признаться, что его счастье — это сожрать всё то, что придумают и добудут остальные четверо".".

Это из "Теории невероятности". Оттуда же — песня. (Автор включает стихи и песни очень во многие прозаические произведения).

Тихо капает вода —

Кап-кап.

Намокают провода —

Кап-кап.

За окном моим беда,

Завывают провода

За окном моим беда —

Кап-кап.

Капли бьются о стекло —

Кап-кап.

Всё стекло заволокло —

Кап-кап.

Тихо-тихо утекло

Счастья моего тепло.

Тихо-тихо утекло —

Кап-кап.

День проходит без следа —

Кап-кап.

Ночь проходит. Не беда —

Кап-кап.

Между пальцами года

Просочились — вот беда.

Между пальцами года —

Кап-кап.

Следующий отрывок — из "Золотого дождя". И на мой взгляд — это уже не мудрость философа, а мастерство писателя. То самое, которое вызывает восхищение — анчаровское восхищение, о котором ещё будет сказано чуть ниже. Отрывок я сильно подсократил, а вообще-то он занимает в книге пять страниц...

"Рассвело. Изморозь. Взрывы. Всё летит. Чувств никаких нет, ни рук, ни ног, ни тела нет, ни внутренностей. Только кожа лица, затвердевшая, как ноготь. И вдруг соображаю, что ползу по кочкам и хватаю губами красные капельки клюквы. Ясно, что свихнулся. Потом сваливаюсь в воронку и вижу там нашего комсорга. И тут понимаю, что я не бегу. Я отступаю. [...] ...и подумал: я тоже человек, может быть, последний живой из нашей роты, почему я должен ползти на четвереньках, как пёс? Я вылез из воронки и пошёл пешком обратно. Разрывов было столько, что воздух стал густым и липким. Но меня не убило ни разу. Я был малой дробью. Убить роту оказалось легче, чем убить одного человека. Я шёл как человек, с презрением смотрел на клюкву под ногами, ни разу не свернул в сторону и не хотел пить. [...]

А потом к вечеру я влился в чужой полк со всей убитой ротой и с солдатом, которого печка застрелила единственным патроном, и с Гришкой Абдульмановым, который так тосковал по сушёной дыне, и с комсоргом, который сказал "давай" и захлебнулся, и с тремя танкистами, которым я испортил кашу, они могли меня убить, но пожалели. И ещё со мной было детство, отрочество и юность — мои и всех писателей, которых я прочёл, и золотой листик луны, который видел только я один, и он всегда был со мной, а больше ни с кем, ведь у каждого внешний мир всегда свой, мы только внутри все одинаковые. И это меня убивали шесть раз в мой первый день фронта. И вот теперь вечером вся моя рота в полном составе сидела в открытом окопчике полного профиля на одного человека, а рядом слева и справа были такие же, как я, Дон-Кихоты, а из-под шлемов Мамбрина виднелись острые глаза и бесцветные лица, на которых было написано ожидание танков. [...]

Нас было много, и каждый хотел опрокинуть ту мёртвую силу, которая пёрла на нас, и пахла бензиновой гарью, сыростью и кровью.

Я успел ещё высыпать патроны в каску и дозарядить диски, вложить в них запалы поновее, поблестящее, надеть каску, положить автомат под руку. И ещё я успел закурить. Бумаги у соседа справа и у соседа слева не нашлось. Сварога мы раскуривать не стали, потому что вспомнили челюскинцев. [Речь идёт об акварели художника Сварога, которую герой, сам, кстати, художник, вырвал как-то из книги про челюскинцев и постоянно носил с собой. И, понятно, она для него что-то значила. — В.К.] Мы не пожалели денег на хорошую жизнь и свернули длинную цыгарку лёгкого табака из мятой десятки, которая нашлась у соседа справа. [...]

...впереди, наконец, появились маленькие танки. И я ещё успел подумать о Доске почёта на Самотеке, где мы встречались с Валей, и что у её волос был вишнёвый запах. А когда она шла мне навстречу под мокрыми фонарями, то тень её на мокром асфальте была плотней и телесней, чем она сама, и казалось, что вся она сразу, без поправок, написана акварелью чьей-то мастерской рукой и у мастера того была просветлённая душа.

Поэтому атака немцев захлебнулась, и это я их победил. Потому что у них были танки, а у меня фонари на Самотеке, убитая рота, сосед справа, сосед слева, акварель в кармане, которую мы не раскурили даже перед смертью. А раскурили мы десятку. Хо, конечно, они захлебнулись! Мы на это не пожалели затрат".

В повести "Этот синий апрель..." главный герой — поэт Гошка Памфилов, в котором, на мой взгляд, больше всего от Анчарова-автора, чем от него же в других героях. (Заметьте: герои трилогии — друзья).

"...прилично было ответить — да, и тебя уже считают за человека, и все сидят с горящими глазами и любуются друг другом.

— А ты? — спросили Гошку.

— А что — я?

— Все насторожились.

— Что — ты? Ты мог бы прыгнуть из окна, если человек, которого ты любишь...

— А он? — перебил Гошка. — Любит? Этот человек?

— И он любит.

— Как же он меня попросит прыгнуть в окно, если любит?

Все как-то опешили.

— Не в этом дело... — нерешительно сказала вожатая.

Конечно, не в этом дело. Дело было в энтузиазме того сорта, когда не вдумываются в смысл обещаний. А Гошка этого не понял и испортил всем настроение.

Он так за всю жизнь и не понял, что обещания можно и не исполнять. Он выкручивался как бес, чтобы не связывать себя обещанием, но когда удавалось выбить из него обещание, то он выполнял его, упорный, как осёл, и нередко уже в одиночку".

В 1967 году М.Анчаров вступает в Союз Писателей СССР, что, несмотря ни на что, о чём-то да говорит.

Чуть позднее в издательстве "Молодая гвардия" выходит его новая книга, включающая три фантастические повести: две вышеупомянутые и "Поводырь крокодила", сумму которых можно считать второй трилогией.

По-моему, даже названия этих вещей уже фантастичны. Своеобразно фантастичны. Таковы, на мой взгляд, и сами произведения. И не только эти три...

"Сейчас фантазия, — говорил Анчаров, — чаще всего проходит по ведомству научной или ненаучной фантастики. Между тем даже самое реалистическое произведение без фантазии просто не может быть создано. Всем, конечно, ясно, что гоголевского "Вия" не было, но как-то не осознаётся, что и гоголевского "Ревизора" тоже не было. И значит, правда о жизни может быть в искусстве высказана в любом виде и в любой форме.

Фантазируют все — от сплетника до ученого, несмотря на разницу в целях. Эйнштейн, например, утверждал, что для учёного фантазия важнее, чем знания.

Роль фантазии огромна, хотя почти не осознаётся. И прежде всего без фантазии невозможен творческий акт. Что это такое, тоже не знает никто, но что его результаты не похожи ни на какие другие — видно каждому. А если результаты непохожи, значит, и причины разные.

Надо различать открытия и творчество. Открывают то, что в природе уже есть, а творят то, чего в природе ещё не было. Ни автомобиля в природе не было, ни табуретки, ни частушки, ни Героической симфонии, ни "Илиады". Война греков с троянцами была, а "Илиады" не было. Её сотворил Гомер в форме эпоса".

Как с содержанием, так и с формой у Михаила Анчарова всё в порядке, а с фантазией — подавно.

К сожалению, фантастическую трилогию, эту книгу можно найти сейчас разве что ориентируясь на анчаровскую теорию невероятности. Как я слышал от Геннадия Черкасова, одного из наших, её нет даже в доме писателя, то бишь автора: кто-то умудрился "увести" прямо с полки. Я лично читал её всего раз, а это было больше десяти лет назад, и найти эту книгу — в настоящий момент моё жгучее желание. (И не только, впрочем, моё). Но это так, к слову...

А Михаил Леонидович продолжает творить. Начинается третий этап песенного творчества, издательство "Советская Россия" выпускает отдельной книжкой повесть "Этот синий апрель..." с... короче – обложка и рисунки Михаила Анчарова, появляются публикации за рубежом.

В 1971-м году ЦТ демонстрирует телеспектакль "День за днём", снятый по его сценарию. Это была киноповесть — непредсказуемая, как жизнь. Так получилось, что никто не лез и не правил. Договор был заключён на 2 серии, потом продлили на 6, потом на 9. Актёры не ожидали продолжения и выкладывались на каждой серии. Успех был поразительный.

"Многих экспертов тогда удивляло, что спектакль пользуется успехом, хотя в нём ничего не происходит, нет никаких грандиозных событий, нет остро увлекательного сюжета, а есть только ограниченное пространство коммунальной квартиры и её обитатели. Пытались установить, в чём же секрет. Секрета никакого не было. Я писал о том, что тогда меня волновало — жизни и судьбы, скрытые за стенами коммуналки. Меня не устраивал взгляд на неё, как на какой-то кастрюльно-склочный бедлам, где всё мелко и пошло и где, в лучшем случае, обретается подсобный материал для сатирика. Вздор! Там живут люди, а жизнь людей всегда значительна".

В телесериале звучали песни на стихи М. Анчарова. Правда, музыку писал И. Катаев.

"Песня о России"

Ты припомни, Россия,

Как всё это было,

Как полжизни ушло

У тебя на бои,

Как под песни твои

Прошагало полмира,

Пролетело полвека

По рельсам твоим.

И сто тысяч надежд

И руин раскалённых,

И сто тысяч салютов,

И стон проводов,

И свирепая нежность

Твоих батальонов

Уместились в твои

Полсотни годов.

На твоих рубежах

Полыхают пожары.

Каждый год — словно храм,

Уцелевший в огне.

Каждый год — как межа

Между новым и старым.

Каждый год — как ребёнок,

Спешащий ко мне.

На краю городском,

Где дома-новостройки,

На холодном ветру

Распахну пальтецо,

Чтоб летящие к звёздам

Московские тройки

Мне морозную пыль

Уронили в лицо.

Только что там зима —

Ведь проклюнулось лето!

И, навеки прощаясь

Со старой тоской,

Скорлупу разбивает

Старуха-планета —

Молодая выходит

Из пены морской.

Я люблю и смеюсь,

Ни о чём не жалею.

Я сражался и жил,

Как умел — по мечте.

Ты прости, если лучше

Пропеть не умею.

Припадаю, Россия,

К твоей красоте!

А одна из песен, впервые прозвучавшая в телефильме, стала, если можно так сказать, бесспорным шлягером начала семидесятых. Начиналась она так:

"Стою на полустаночке

В цветастом полушалочке,

А мимо пролетают поезда..."

Через год вышла на экраны вторая, 8-серийная часть телеспектакля. Кажется, она (хотя вполне возможно, что не она, а телефильм "В одном микрорайоне", созданный по сценарию Анчарова и увидевший свет позднее — в 1976-м году), в общем, что-то понравилось Брежневу, и кое-кто поспешил назвать автора конъюнктурщиком. На мой взгляд, это было не совсем то и не совсем так. Михаил Леонидович был скорее врагом конъюнктуры, чем её сторонником, но, как гласит поговорка, нет дыма без огня... Впрочем, вот слова одного из тех, кто был знаком с Анчаровым: "Он был, если так можно выразиться, одним из последних рыцарей идеи социализма, которую защищал неизменно и яростно". Я, между прочим, тоже думаю, что идея эта не такая уж плохая штука, какой её сейчас принято выставлять, просто не надо спутывать её с методами и результатами этих методов, с системой, которая 70 лет якобы пыталась воплотить эту идею в жизнь. А ещё я думаю, что ей и не суждено было и не суждено вообще воплотиться, пока все люди (за исключением, пожалуй, мизерного процента, ибо без этого тоже невозможно) не станут такими, как герои произведений Анчарова (разумеется, те — которые не отрицательные) — дерзкие, талантливые, несгибаемые, философы, художники, мечтатели. В общем — поэты. Как и сам их создатель... Невольно на ум приходит строчка "...по образу и подобию своему..."

К слову сказать, касаясь этой, отдельной темы — "Анчаров и социализм", — более конкретную и интересную аргументацию, а также комментарии и прочее мог бы предоставить Яков Иосифович Цукерник, который не только, как и я, ярый поклонник таланта Анчарова, не только поклонник творчества Крапивина и член клуба "Лоцман", но и имел счастье сам встретиться и разговаривать с Михаилом Леонидовичем. В том числе и о социализме — из первых рук. Анчаров думал о нём иначе, чем все.

От себя добавлю только одну его потрясающую строфу из "Баллады об относительности возраста". Это — цель, и яснее быть не может.

Чтобы Земля,

Как сад благословенный,

Произвела

Людей, а не скотов;

Чтоб шар земной

Помчался по вселенной,

Пугая звёзды

Запахом цветов.

Ещё. Может быть, это и не совсем верно, но данная тема мне лично позволяет провести некую параллель, или, наоборот, возможно, найти точку, одну из точек соприкосновения творчества Михаила Леонидовича Анчарова и творчества другого, также любимого мною писателя — Владислава Петровича Крапивина. Не впрямую, понятное дело, а где-то в моём сознании или подсознании...

А рассказ "Корабль с крыльями из тополиного пуха" — это ли не ещё одна точка соприкосновения двух "многогранников"? (Правда, сам я этот рассказ ещё не читал, но ведь и название тоже кое-что значит. Разве нет?) А первый — "Барабан на лунной дороге"? А песня на слова Грина? Я уже не говорю об уникальном совпадении — часть третья "Самшитового леса" (о нём позднее будет сказано) называется... "Крик петуха".

И ещё — герои произведений Анчарова, присутствуя, или появляются, или упоминаются то в одной, то в другой вещи, связывают в один блок почти все произведения писателя, во всяком случае, большую часть их. И мне лично это очень нравится. Некоторая аналогия — крапивинские мальчишки-лоцманы...

Однако, это всё, конечно, не главное. Хотя...

В конце семидесятых М. Анчаров начинает отдавать предпочтение работе над прозой. "...потому что стих, да ещё под музыку, своё отработал. Почему это так — объяснять не берусь, я сам не знаю".

Пишутся рассказы, сценарии, повести, даже — либретто оперы. "Рыжая лгунья и солдат" — так она называлась. И была поставлена.

1981-й год был ознаменован рождением сына. Ему, своему сыну Артёму, посвятил Михаил Анчаров последнюю трилогию, трилогию о творчестве — "Самшитовый лес", "Как птица Гаруда", "Записки странствующего энтузиазма".

Кое-что хочется процитировать.

"Кем бы я не стал — вы узнаете об этом. Даже если я поступлю в дворники к вам в дом — я буду не из последних дворников и постараюсь стать первым. Чёрт побери, ведь это же великолепно, стать великим дворником!"

"Спор — вещь неглубокая, по-моему, гораздо плодотворнее обмениваться идеями".

"Поэты всегда немножко клоуны, но клоунада — это петушиный крик на заре".

("Самшитовый лес")

"И значит человеку до Человека надобно дорасти, дорасти до собеседника вселенной, поскольку скот не виноват, что он скот, а человек, ежели он скот, — виноват".

"Дети родятся гениями, потом их переучивают во взрослые".

"Если ты лебедь — неважно, что ты родился в курятнике. Важно, что ты вылупился из лебединого яйца".

"Когда давным-давно непослушная Пандора открыла запретный ящик и из него разлетелись несчастья, то на донышке осталась Надежда. Мало кто помнит эту деталь".

("Как птица Гаруда")

"...искусство (любое!) — это сочинение. [...] Искусство — это то, чего не могло быть, но было, и что могло быть, но не было".

"Художник не может изображать чужой мир. Или свой, или никакой".

"-Что есть искусство? — вопрошал я себя, сколько себя помню. — Зачем оно?

Много надо было пройти дорог, прежде чем понял, что искусство — это предчувствие.

Встречи, любовь, страх, смерть, работа — всё это жизнь. Иногда кажется, что искусство подсобно ей. Но и искусство — жизнь. Разве затем песня, чтобы рассказать о чём-нибудь? Нет. Рассказать можно и не в песне. Песня — чтобы петь.

Потому что человек поющий — это человек иного качества, чем он сам же, но не поющий. [...]

Поэзия — это хорошо. Плачет ли она или смеётся — это хорошо. Никто не знает, почему это хорошо, но это хорошо. Может, она помогает родиться в человечьем мозгу органу, заведующему восхищением".

"А всякое искусство начинается с восхищения. [...]

Восхищение — природное чувство, но если им вероломно пользоваться, то чего удивляться, что вера ломается?

Это не игра словами, это их забытый смысл. И самое страшное вероломство — это когда у человека ломают веру в то, что его смекалка, его жажда и сила жить, его способность излучать свет всё одолеет и будущее будет".

"Малыш, я совершенно не умею воспитывать. Я могу только рождать идеи, которыми можно воспользоваться.

Всё равно ты не станешь меня слушать, когда вырастешь. Поэтому я сейчас, пользуясь твоей беззащитностью, выскажу одну мысль, которой я сам пользуюсь, когда её вспоминаю, и потому жив.

"Если тебе объективно плохо, не будь субъективно несчастным".

Ты понял? Если уж тебе худо, то на хрена ещё и страдать? Это трудно выполнить, но когда удаётся, то ты — свободен".

("Записки странствующего энтузиаста")

...Рождать идеи, которыми можно воспользоваться. Пожалуй, этим Анчаров занимался всю жизнь. Совершенно оригинальные суждения имел он почти о каждом предмете, причём мог ком угодно и вполне аргументировано доказать верность своего взгляда на ту или иную вещь или явление. Размах, дерзость мысли, полное ниспровержение авторитетов было отличительной чертой Анчарова. И это подкупало. И подкупает, я думаю.

Проза его поражала (и поражает) необычайной насыщенностью философскими, эстетическими и этическими идеями. А главное — Михаил Анчаров никогда не поучал, хотя и высказывал свои мысли остро, резко, разрушая удобные и обкатанные стереотипы мышления, хотя и размышлял о таких вещах, в которых заложен соблазн поучения — о взаимоотношении добра и зла, веры и познания, личности и истории, материи и духа, творчества и "ремеслухи", — и потому им нельзя не зачитываться. И ещё — в прозе его, заряженной неиссякаемой энергией философской мысли о человеке, о его духовных силах и творческих способностях, находили то (и находят то), что противостояло идеологии тоталитаризма — непререкаемую веру в ценность человеческой личности.

Конечно, это не мои слова, но я вряд ли сказал бы так же, или лучше. И хуже — нельзя. А вот лучше, чувствую, надо бы. И значит, снова не обойтись без самого Анчарова.

"...философские идеи доступны всем, ибо в каждом изначально живёт философия, любовь к мудрости. Я не люблю, когда меня охмуряют, и сам не люблю охмурять — возводить вокруг философских идей дебри терминов и шаманский вой. Зачем? Для чего? Есть язык, который все понимают, и на этом языке можно выразить любые мысли. [...]

Писатель и философ, по моим понятиям, не более чем повивальная бабка: он должен помочь читателю родить свою мысль — таковы его роль и функция. И если он не верит, что читатель способен понять самую сложную философскую мысль, то пусть оставит своё дело и отойдёт в сторонку. Ибо дело это, как и повивальное искусство, очень ответственное — вытащить на свет живое существо, в одном случае, из материнской утробы, в другом — из глубины души. А там, в глубине души, у каждого есть и мудрость и талант. Я в этом убеждён. Не талантливы только принципиальные злодеи и принципиальные скоты — они скованы своими гневными вонючими страстями. Но люди же... люди талантливы".

"Я не верю в бездарных людей. Все люди одарены "жизнью". И перед этим невероятным фактом всё остальное — мелочь и подробности. [...] Противников этой мысли я встречал много. Но это не страшно. Потому что противник — это человек, который способен переменить своё мнение: если ему растолковать, что ты имеешь в виду. Но вот враг у этой мысли всегда один. Это не тот, кто хочет работать лучше меня, а тот, кто хочет, чтобы я работал хуже него.

И тут стоп. На это я пойти не могу.

Потому что если я выполню это удивительное пожелание: непременно работать хуже, чем он, и значит, хуже, чем я на самом деле могу, то я потеряю с читателем, зрителем, слушателем тот контакт, который и есть единственный смысл и содержание такого странного занятия, как искусство.

Занятие это странное потому, что реальную пользу от него не вычислить никаким компьютером, а реальный вред от его отсутствия виден даже незрячему".

Не правда ли — мысль достойная того, чтобы каждый хотя бы познакомился с ней. А ещё лучше — попытался бы копнуть немножко вглубь и немножко вширь.

Как бы там ни было, а я точно знаю: не коснись меня это его, Михаила Леонидовича Анчарова, странное занятие, которое — искусство, — быть бы и беднее, и приземлённее моей душе.

Есть у него картина — "Летун" называется. Гордо вскинув голову, ликуя от восторга, летит на самодельных крыльях над современными домами бесшабашный мужичок... Анчаров писал его для диплома, но картину не приняла комиссия. "Его отвергли, — шутит писатель (или лучше — художник), — а он летит". И это — здорово!

Когда я читаю Анчарова — у меня вырастают крылья — как у того летуна. И это, на мой взгляд, ничуть не менее приятно, чем оседлать Пегаса. Хотя разница, конечно, есть...

А ещё — когда я читаю Анчарова — мне кажется, что происходит то самое обновление души, о котором не однажды говорил он, а до него — Грин.

А ещё — когда я читаю Анчарова — у меня возникает странное желание поздравить себя с днём рождения – Его днём рождения, с фактом появления его на нашей грешной Земле. Это факт — март, двадцать восьмое. Прелестно!.. Три дня на то, чтоб отрастить, опробовать в полёте крылья, а потом... — этот синий апрель...

Эпилог

Мы дети эпохи.

Атомная копоть,

Рыдают оркестры

На всех площадях.

У этой эпохи

Свирепая похоть —

Всё дразнится, морда,

Детей не щадя.

Мы славим страданье,

Боимся успеха.

Нам солнце не в пору

И вьюга не в лад.

У нашего смеха

Печальное эхо.

У нашего счастья

Запуганный взгляд.

Любой зазывала

Ползёт в запевалы.

Любой вышибала —

Хранитель огня.

Забыта основа

Весёлого слова.

Монахи, монахи,

Простите меня!

Не схимник, а химик

Решает задачу.

Не схема, а тема

Разит дураков.

А если уж схема,

То схема поэмы,

В которой гипотезы

Новых веков.

Простите ж двадцатому

Скорость улитки,

Расчёты свои

Проведём на бегу.

Давайте же выпьем

За схему улыбки,

За график удачи

И розы в снегу.

За тех, кто услышал,

Трубу на рассвете.

За женщин

Упрямые голоса,

Которые звали нас,

Как Андромеда,

И силой тащили

Нас в небеса.

Полюбим наш век,

Забыв отупенье,

Омоется старость

Живою водой.

От света до тени,

От снеди до денег

Он алый, как парус

Двадцатых годов.

Мы рваное знамя

"Бээфом" заклеим,

Мы выдуем пыль

Из помятой трубы.

И солнце над нами —

Как мячик в аллее,

Как бубен удачи

И бубен судьбы.

Давайте же будем

Звенеть в этот бубен,

Наплюнем на драмы

Пустых площадей.

Мы, смертные люди, —

Бессмертные люди!

Не стадо баранов,

А племя вождей!

Отбросим заразу,

Отбросим обузы,

Отбросим игрушки

Сошедших с ума!

Да здравствует разум!

Да здравствуют музы!

Да здравствует Пушкин!

Да скроется тьма!

Это "Песня про радость", автор которой — Анчаров. Не знаю, почему я выбрал именно её — из многих не менее достойных. Наверное, потому, что именно это чувство — радость — испытываешь, когда берёшь в руки любую его вещь. Потому, что заканчивая эту самую любую вещь, чувствуешь, что не просто стало радостней у тебя на душе, — жизнь стала гораздо привлекательней, ярче. Радостней. Громадное ему спасибо за это!

Но жизнь, увы, это обычно радость пополам с печалью... Ну, может быть в несколько иных пропорциях. У всех по-разному в разное время. Тут главное понять, что — и от тебя зависит, чего в жизни твоей (а возможно, не только твоей) будет больше.

Впрочем, понять — это ещё не всё. Необходимо искать (или хотя бы не проходить мимо), и находить, и решаться, и действовать. Ведь это элементарно: если радостей на Земле станет больше, то печалей — наоборот. И пусть даже не сразу (не сейчас, не в ближайшем будущем) оно скажется, но всё равно — скажется. Обязательно. И даже если твои усилия не оценят по заслугам те, что придут в этот мир следом за тобой, — это не повод для печали. Это, скорее, повод для улыбки. И значит — для радости всё-таки.

А ещё — многое (если не всё) зависит и от того, под каким углом зрения смотреть на вещи: на предметы и на явления. У Михаила Леонидовича был свой, особый взгляд почти на всё. И в этом убеждаешься не однажды, читая его произведения. Особый и, в общем, радостный взгляд.

И здесь, наконец, пора сказать о последнем, незавершённом творении Анчарова — романе-клипе "Третье Евангелие — Евангелие Святого Духа".

"Я человек с земным индексом АНЧАРОВ МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ, сообщаю всем, что никаких наций нет, а что есть живое существо под названием человек, которое отличается от остальной живности только одним — мозгом, который способен понимать слова. Об этом я узнал первым из людей. И узнал от Святого Духа, больше ни от кого..."

"Бог может всё. Можно молиться, можно — нет. Может сделать жизнь вечную, как у того жида Агасфера, и может сделать его жизнь счастливой, потому что нет для Бога ни иудея, ни эллина. И всё это для него — звук пустой.

Бог есть радость, а всё остальное — выдумка и ошибка. Бог есть слово, потому что он сам так решил. Но мог бы решить и иначе.

Я мог бы писать Евангелие от Святого Духа, а мог бы не писать вовсе. Но я пишу, потому что это приятно, и ещё потому, что по какой-то причине он мне открылся.

Во всех библиях описано одно и то же: и когда Бог-отец один, и когда к нему добавилось ещё два — Сын и Святой Дух. Только не сказано, что такое Святой Дух. А теперь открылось, что дух — это материя. Это всё одно — чудо. Но только теперь открылось, что Святой Дух — это материя вакуума. Видно, космос решил, что человек созрел, и открыл ему третью порцию. Можно прожить и без хлеба. На том свете не едят, а живут вечно и, главное, счастливо".

Эти два небольших кусочка я выписал из газеты Московского городского центра авторской песни "Менестрель" (спецвыпуск), где материала о "Третьем Евангелии..." ещё два раза по столько, не больше, и потому остаётся только сожалеть, что возможности прочесть весь роман-клип — нет. Здесь не подойдёт даже слово "пока", которое я могу применить к уже изданным, хотя и не читанным мною, отдельным его произведениям... И можно было бы сказать "увы!", но я не скажу потому, что помню одну деталь, помню, что в ящике Пандоры кое-что осталось.

А теперь ещё одна цитата. Здесь — последняя.

"Я всю жизнь мечтал об учителе, к которому бы я пришёл, а он бы объяснил — как писать хорошо. Такого учителя не оказалось. Теперь я знаю, что так вообще не бывает.

Но об одном человеке я всё же скажу. Потому что он абсолютная точка отсчёта для всего, что и теперь пишется стихами, прозой или на театре. Ясно о ком речь, о Пушкине. Учиться у Пушкина писать стихи, прозу или пьесы так же бессмысленно, как учиться по учебнику рожать детей, дышать или видеть. Дышат, рожают и видят — каждый сам по себе. Но если на белом свете есть проза, в которой тебе нравится всё (буквально), то это, хочешь не хочешь, влияет на тебя не как факт твоего сознания, а как факт твоего бытия. И хочешь не хочешь, а этому учишься не как у учителя, а как у жизни.

Что это такое — легче понять, чем объяснить. Но если вдруг понял, что это такое — состояние, повадка, поведение этого человека, когда он берёт перо в руки, можешь писать в любом стиле, любым словарём — всё равно скажется. А не скажется — значит, не понял".

Здорово сказано! Замечательно, по-моему, Не могу утверждать с полной уверенностью, что Анчаров для меня — то же, что для него, для Анчарова, Пушкин, но — не в прозе Пушкина нравится мне всё и буквально, а в прозе Анчарова; и это оно которое всё и буквально, но которое в прозе Анчарова, — влияет как факт моего бытия — на меня. Во всяком случае, я думаю, что это — так.

А что до Пушкина, то, наверное, я просто не знаю его хотя бы так же, как знаю (знаю ли?) Михаила Анчарова. И пусть Александр Сергеевич простит меня за это!

Я всё сказал. Что смог. Про любимого своего автора. А в заключение — немного про себя. Логика подсказывает мне, что это будет правильно.

Сказки доблестных абхазов

Мне причалом в детстве стали,

Урфин Джюс построил лодку,

Грин, Ефремов — вёсла взяли...

Кто-то — брус, другой — дощечку, —

Скоро лодка судном стала.

Паруса Крапивин поднял,

Встал Анчаров у штурвала.

Так — меж Вымыслом и Жизнью —

Я — с Мечтою-капитаном —

И хожу — по рекам книжным,

По морям и океанам.

Плыть легко. Но я, наверно,

Пассажиром быть устану...

И, быть может, даже... сваей

Под причалом чьим-то стану.

Всё! И — Уф-ф!

Если эта статья будет напечатана, и если по прочтении её (а потом кое-чего из Анчарова) у него не прибавится хотя бы дюжины поклонников... буду считать, что нас не поняли...

И вот теперь действительно — всё.

Приложение

Краткая библиографическая справка (М.Анчаров).

1. * Баллада о счастливой любви (сценарий) — "Искусство кино", N 6/1956.

2. Барабан на лунной дороге (рассказ). — "Смена", N 11/1964.

3. Венский вальс (рассказ). — "Смена", N 21/1964.

4. Золотой дождь (повесть). — "Москва", N 5/1965.

5. Теория невероятности (роман). — "Юность", N 8-9/1965.

6. Корабли (рассказ). — "Неделя", N 44/1965.

7. * Сода-солнце (повесть). — Альманах "Фантастика-65".

8. * Голубая жилка Афродиты (повесть). — Альманах "Фантастика-66".

9. Два постскриптума (рассказ). — "Вокруг света", N 2/1966.

10. Теория невероятности (книга). — М.: Молодая гвардия, 1966, 288 с. (5+4). 1967 год — переиздание.

11. Этот синий апрель... (повесть). — "Москва", N 5/1967.

12. * Сода-солнце (книга). — М.: Молодая гвардия, 1968, 336 с. (7+8+Поводырь крокодила(повесть)).

13. Этот синий апрель (книга). — М.: Советская Россия, 1969, 112 с. (11). Обложка и рисунки автора.

14. * Лысый бугор (рассказ). — "Неделя", N 18/1970.

15. * Город под водой (отрывок из романа). — "Московский комсомолец", 18 декабря 1970 г.

16. Долгий путь через комнату (рассказ). — "Неделя", N 5/1971.

17. Мы к вам пришли (рассказ). — "Литературная газета", 28 апреля 1971 г.

18. * Этот синий апрель (книга). — М.: Советская Россия, 1973, 368 с. (5+4+11+7).

19. Корабль с крыльями из тополиного пуха (рассказ). — "Смена", N 13/1973.

20. * Грузовик (рассказ). — "Памир", N 3/1974.

21. Другая сторона шоссе (рассказ). — "Советский экран", N5/1977.

22. Самшитовый лес (роман). — "Новый мир", N 9-10/1979.

23. Самшитовый лес (книга). — М.: Советский писатель, 1981, 320 с. (роман).

24. Лошадь на морозе (рассказ). — "Студенческий меридиан", N 2/1983.

25. Дорога через хаос (книга). — М.: Молодая гвардия, 1983, 256 с. (3 повести: Дорога через хаос + Прыгай, старик, прыгай! + Страстной бульвар). Ранее, возможно, — "Студенческий меридиан", 1978, 1979, 1980.

26. * Роль (повесть). — "Студенческий меридиан", N 1-2/1985.

27. Цель (рассказ). — "Неделя", N 13/1985.

28. Приглашение на праздник (книга). — М.: Художественная литература, 1986, 556 с. (22+25).

29. * Как птица Гаруда (роман). — "Студенческий меридиан", N 1-5/1986.

30. * Козу продам (повесть). — "Студенческий меридиан", N 4-5/1988.

31. Записки странствующего энтузиаста (книга). — М.: Молодая гвардия, 1988, 334 с. (роман).

32. * Как птица Гаруда (книга). — М.: Советский писатель, 1989, 318 с. (29).

33. Звук шагов (книга). — М.: МП "Останкино", 1992, 302 с. (много песен с нотами, комментариями, отрывками из произведений + Стройность (повесть) + Слово о полку (пьеса) + Этапы жизни и творчества + каталог песен + краткая библиография).

34. Самшитовый лес (книга). — М.: Аст-Пресс, 1994, 382 с. (22+11+4).

35. * Беседы, интервью: "Студ. меридиан" N 1/1980. "Собеседник", N 19/1984. "Турист", N 5/1987. "Неделя", N 24/1988.

36. * Журнал "Советская библиография", N 3/1989. Подборка материалов, включающая значительный библиографический указатель М. Л. Анчарова.

Всё, что отмечено звёздочкой — я, Кожевников Василий, ищу, в любом состоянии, только с полным текстом, во владение либо (хотя бы) на прочтение.

Василий Кожевников, (с. Русский Турек, Кировская обл.)