Когда адское устройство, заключенное в недрах серого здания крематория Донского монастыря, поглотило гроб с телом Михаила Анчарова, в Москве стоял необычайно солнечный, дремотно-ослепительный день лета 1990 года.

Годом раньше, в такой же день мы сидели с Михаилом Леонидовичем на его даче в Валентиновке, и он шутливо наставлял меня, прося выключить магнитофон (я записывал беседу на пленку):

— Не приведи вас Бог писать обо мне мемуары!.. Впрочем, вы ж все равно не удержитесь... Тогда напишите так: "Он страстно любил в своей жизни две вещи – творить и..."

Ну, словом, он обозначил крепким глаголом то, что является вечным соблазном. Потом добавил серьезно:

— И то и другое возвышает нас над смертью...

Смерть Анчарова, как и всякого творца, не поставила точку в его жизни. Он оставил здесь книги, картины, песни и сына. За вечным многоточием последует неизбежно и то, чем судьба не баловала его при жизни: и торжественные вечера его песен, и пластинки, и биографические очерки, и статьи о его прозе, и печатные рассказы о нем знавших его лучше и дольше, чем автор этих строк, и переиздания его сочинений...

Вот и эта книга Михаила Анчарова является, быть может, началом его послежизненного пути. И, разумеется, предисловие к ней ко многому обязывает. Но следовать этим обязательствам и трудно, и неловко. Ибо об Анчарове невозможно писать ни задушевным тоном мемуариста, ни восторженным журналистским говорком, ни надменно-изящным слогом критика-искусствоведа ("эксперта", как выражался Анчаров), ни языком обстоятельного биографа. Как бы ни приступал к делу — останавливает то лукавая улыбка, то язвительная усмешка автора "Дороги через хаос" и "Записок странствующего энтузиаста". Единственное, что остается доступным для меня, это сказать о Михаиле Анчарове (отбросив всякие литературные формы) то, что я узнал о нем за семь лет нашей дружбы. Дружбы, конечно, странной, с житейской точки зрения. Ибо он, родившийся в 1923, был немногим младше моего деда. Но в том-то и была сила его натуры, его духовной и творческой энергии, что физический возраст, принадлежность к определенному поколению и прочие, как он говорил, "случайные вещи" не имели для него значения.

Многие мои сверстники, читавшие в начале 80-х годов прозу Анчарова в столичных журналах и не имевшие представления об авторе, были уверены, что в их поколении — поколении двадцати-тридцатилетних — появился необычайно яркий, раскованный, не по годам мудрый и опытный писатель. И дело тут было не только в невежестве (впрочем, совершенно невольном: пресса, радио и ТВ усердно молчали о нем в те годы, хотя книги его вызывали потоки писем в редакции), но и в том, что проза его резко отличалась от всего, что тогда издавалось, искрометностью, озорством, внутренней свободой: она была молодой — не по качеству письма, разумеется, а по энергии и по духу.

Именно с этой невежественной уверенностью, что Анчаров едва ли не мой ровесник, я шел к нему домой на улицу Чехова с тем, чтобы передать ему верстку его небольшой повести из одного московского журнала. Я был слишком доволен случайно представившейся возможностью познакомиться с Михаилом Анчаровым, чтоб обдумывать по дороге смысл довольно странной и даже, как мне тогда показалось, несколько неделикатной просьбы: "Не сочтите за труд, — сказали мне, — если уж вы все равно к нему зайдете, прочесть ему верстку вслух". Мелькнула мысль о молодом, высокомерном метре, которому уже недосуг читать самому свои верстки, но дальше я развивать ее не стал, потому что не мог поверить в высокомерие писателя, чьи вещи дышали тонкой иронией, юмором и лукавством, как не мог поверить несколько минут спустя, что коренастый, седобровый, еще не старец, но уже матеро стареющий человек, показавшийся в проеме дверей, и есть Михаил Анчаров... Ни верстку, ни машинопись своих произведений он тогда уже не вычитывал — "экономил" угасающее зрение, которого ему едва хватало на несколько часов работы в день.

Позднее я узнал — и даже не узнал, а как бы вспомнил — об Анчарове многое.

При первой нашей встрече он был для меня только прозаиком — автором повестей и романов, которыми зачитывались студенты 80-х.

Зачитывались потому, во-первых, что проза его поражала необычайной насыщенностью, философскими, эстетическими и этическими идеями; потому, во-вторых, что Анчаров никогда не поучал, хотя и высказывал свои мысли остро, резко, разрушая удобные и обкатанные стереотипы мышления, хотя и размышлял о таких вещах, в которых заложен соблазн поучения — о взаимоотношении добра и зла, веры и познания, личности и истории, материи и духа, творчества и "ремеслухи"; и потому, в-третьих, что в прозе его, заряженной неиссякаемой энергией философской мысли о человеке, о его духовных силах и творческих способностях, находили то, что противостояло идеологии тоталитаризма — непререкаемую веру в ценность человеческой личности.

Да, он был прозаиком. И прозаиком, попросту говоря, первоклассным, что при его жизни понимали, как это у нас водится, главным образом в Европе, где его книги издавались с восторженными предисловиями... Но если взглянуть на его жизнь и личность в целом, то начинаешь осознавать, что проза — это только часть айсберга, что от Анчарова-менестреля до Анчарова-писателя лежит целая эпоха. И эту эпоху он вмещал в себя.

Я с удивлением узнал (вспомнил?), что песни, певшиеся под гитару в годы юности моего отца, — это Анчаров. Что знаменитый телесериал "День за днем", опустошавший вечерами улицы городов (бабушка ведет меня домой из сада чересчур торопливо, чтоб успеть к началу новой серии), — это Анчаров. Что картина над письменным столом в его кабинете (городской пижон артистично раскуривает папироску, надменно озираясь по сторонам; его барышня поправляет посреди улицы подтяжку чулка, бесстыдно задрав юбку, — ах, эти вольные шестидесятые!) — это тоже Анчаров. Его было трудно заставить рассказывать о себе, особенно если к его словам прислушивалось украдкой чуткое ухо магнитофона. В последние годы жизни он по-настоящему воодушевлялся только тогда, когда излагал — ясно, блестяще, неподражаемым языком — свои философские воззрения: он не раз говорил о желании написать философский трактат; Анчаров-философ — это тоже Анчаров... И все же, иногда он давал волю своей памяти. И пока магнитные пленки хранят его голос, — не тот, молодой, протяжный, который поет под аккорды гитары и который теперь известен всем российским бардам, но другой, хрипловатый, отрывистый, старческий, — нельзя удержаться от искушения отодвинуть пишущую машинку, нажать клавишу и послушать рассказ об Анчарове самого Анчарова...

Из магнитофонных записей 1984-1989 гг.

"...Прежде чем меня занесло в литературу, я перепробовал множество разных занятий. Я был бардом, художником, сценаристом, и даже писал либретто для опер... да, было и такое... Мы с композитором Катаевым в конце пятидесятых решили сочинить городскую оперу. Помню, Катаев приволок ко мне на дачу какое-то допотопное пианино из проката и мы несколько суток кряду бегали вокруг него всклокоченные и небритые, пытаясь изобразить в музыке звуки большого города. Так было задумано. Опера эта называлась "Рыжая лгунья и солдат". Ее потом поставил Большой театр, в специальном помещении без сцены и без зрительного зала — кресла стояли вдоль стен. Так тоже было задумано — для эффекта присутствия. Успех был шумный, но авторам некуда было выходить кланяться — сцены-то не было...

Главной же моей привязанностью долгие годы была менестрельная песня. Я занялся ею еще до войны. Нынешние эксперты и знатоки утверждают, что я был первым бардом в стране. Наверное так оно и было... Но меня вопрос чемпионства в искусстве никогда не волновал. Почти всю войну я не расставался с гитарой. Пел и сочинял песни, когда это было возможно. Они были глубоко личные, и меня, признаться, сильно удивило, когда я узнал, что эти песни поют солдаты на разных фронтах. Только потом я понял, что людям на войне хотелось именно этого личного, задушевного, — того, что можно было бы противопоставить повсеместно совершавшемуся ужасу — смерти и разрушению.

Позднее, когда появилась магнитофонная запись, менестрельное искусство потихоньку начало набирать силу. Начали появляться новые имена... Однажды мне принесли пленку с записью одного московского менестреля. Меня поразили и голос, и эмоциональная напряженность, и манера исполнения: чувствовалась талантливая рука. Я спросил, кто этот парень? Мне сказали — Владимир Высоцкий. Тогда он только-только начинал петь... А потом мы встретились с ним в московском доме ученых на каком-то учено-артистическом мероприятии с участием, как это теперь принято говорить, "интересных людей" (...твою мать! как будто бы есть неинтересные!). Он сидел в другом конце зала, ему кто-то что-то сказал на ухо и кивнул на меня: вон тот, мол. Владимир тут же подошел ко мне — за спиной гитара, на лице сдержанная улыбка: "Так это вы и есть Анчаров?" Я говорю — ага. "Тот самый?" Тот самый. "А я, — говорит, — на ваших песнях учился, я их давно знаю и пою, могу хоть сейчас спеть." Петь, говорю, не надо, а то нас выставят из дома ученых — у вас ведь голос ого какой!.. Весь вечер мы проговорили с ним о песнях. Много спорили, что-то доказывали друг другу... Он был настоящим мастером, и все, что касалось песен, понимал с полуслова, его ничему не надо было учить — это вздор, — ему достаточно было сказать, что у него хорошо получается, а все остальное он понимал сам — это свойство больших художников. Потом, спустя некоторое время я слушал пленку с записью его концерта, на котором он спел мою песню о водителе МАЗа, о таком разбитном, видавшем виды парне (она была тогда очень популярна), при этом он все-таки вставил — эдак многозначительно, — что поет песню своего учителя Михаила Анчарова. А мне и тогда уже, ей-богу, было неловко это слышать, потому что он был самородком, самостоятельно родившимся мастером...

Живописью я увлекся в конце войны: мне все грезились и грезились краски, но на войне их не было под рукой. А после Победы я уже не мог оторваться от мольберта. Что делать? Решил поступать в Суриковский. Но я ведь был кадровым офицером, и уйти в отставку было не просто — нужны основания. А основание у меня только одно — мои художества. Вот и вызвали меня с этими художествами к военному начальству. Неси, говорят, Анчаров свои картины, будем смотреть, годишься ты в художники или нет. И вот я, молоденький лейтенант, захожу в кабинет начальства — там за длинным столом, как в приемной комиссии, сидят высокие военные чины — боевые офицеры, видавшие и черта и бога. А у меня под мышками мои картины, в коленках дрожь. Показывай, говорят. Есть показывать! (А под козырек дать не могу — картины мешают. Но зато стою по стойке смирно, как положено.) Ладно. Посмотрели, посовещались. А что! — говорят — ети ж твою... ничего! Вроде бы получается у него. И отпустили. Валяй, говорят, рисуй дальше. И живопись стала для меня целой эпохой жизни... В картинах для меня было главное — передать впечатление. Неважно как, хоть нос макни в краски и нарисуй носом, но лишь бы картина передавала живое чувство и заражала зрителя этим чувством. Словом, я писал далеко не в академической манере, а в манере, которая называется импрессионизм. А с импрессионизмом тогда боролись, как, впрочем, и с джазом. Почему боролись — не помню. Помню только, кто боролся... ну, да это теперь не имеет значения. В общем, мне доставалось по шапке... хотя и не всегда. Картины мои все-таки выставляли и иногда хвалили.

Законченным живописцем я не стал... Почему? Я мог бы придумать сейчас тысячу причин на этот счет, и все бы они звучали умно и логично. Но скажу откровенно: в один момент я понял, что вполне овладел ремеслом художника, и могу написать картину в любом стиле, но только не в своем. А когда такое случается, искусство уходит и остается один только голый и самодостаточный, как задница, профессионализм... Впрочем, к живописи я вернулся, когда уже стал сценаристом и работал на телевидении... Самой крупной работой там, как я теперь понимаю, был многосерийный телеспектакль "День за днем". Многих экспертов тогда удивляло, что спектакль пользуется успехом, хотя в нем ничего не происходит, нет никаких грандиозных событий, нет остро увлекательного сюжета, а есть только ограниченное пространство коммунальной квартиры и ее обитатели. Пытались установить, в чем же секрет. Секрета никакого не было. Я писал о том, что тогда меня волновало — жизни и судьбы, скрытые за стенами коммунальной квартиры. Меня не устраивал взгляд на коммуналку, как на какой-то кастрюльно-склочный бедлам, где ничего значительного не может произойти, где все мелко и пошло и где, в лучшем случае, обретается подсобный материал для сатирика. Вздор! Там живут люди, а жизнь людей всегда значительна. Словом, секрет, если он был, то был довольно прост. Я хотел показать современников, отказавшись от изображения опостылевших всем эпохальных событий и не менее опостылевших стопроцентных героев и обратиться к будням, в которых всё, как ни крути, эпохально, ибо эпоха из будней и состоит. Наверное, такой взгляд на вещи отвечал тогда настроению многих людей, че-ло-ве-ков, которых потихоньку и беспощадно — и методично! — забывали...

...Как писатель я многим обязан менестрельной песне. Она научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть жестким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души, иначе песня не состоится. Ведь менестрельная песня это не музыкальное явление — это музыка со словом. Слово здесь главенствует. Ради слова песня и пишется; ради слова и возникло само менестрельное искусство, признанию которого у нас, кстати сказать, упорно сопротивлялись и продолжают сопротивляться именно потому, что менестрельная песня, в отличие от бездумных эстрадных шлягеров с примитивными текстами, несет в себе слово. Ну а слово-то это — вольное, неподконтрольное, личное... Сейчас, слава богу, менестрельное искусство все больше и больше заявляет о себе. А ведь было время, когда оно было сведено на нет: одни отказались петь, другие сгинули. Ни у кого не вызывает сомнения огромный и бескомпромиссный талант Владимира Высоцкого. А я хорошо помню те времена, когда его запросто отождествляли то с какой-нибудь мразью, то с какой-нибудь сволочью, которую он утонченно, весело и издевательски высмеивал, обладая настоящим художническим даром перевоплощения. Так в свое время было и с Зощенко, которого обвиняли в крамоле, называли мещанским писателем, ставя автора на одну доску с его персонажами...

...Что касается философских идей, то в их изложении я всегда придерживался правила, которое высказал однажды физик Энрико Ферми: идея не додумана до конца, если ее нельзя объяснить на пальцах. Я не хочу являться читателям в образе загипнотизированной курицы и делать вид, что я прикоснулся к чему-то такому, чего и объяснить нельзя. Философия, философские идеи доступны всем, ибо в каждом изначально живет философия, любовь к мудрости. Я не люблю, когда меня охмуряют, и сам не люблю охмурять — возводить вокруг философских идей дебри терминов и шаманский вой. Зачем? Для чего? Есть язык, который все понимают, и на этом языке можно выразить любые мысли — философские, этические, эстетические. Я зверею, когда вижу, что с человеком разговаривают через губу — тебе, мол, не понять "высоких материй". ...Твою мать! Откуда ты знаешь, понять или не понять? Ведь неизвестно, что придумает в следующий момент человек, с которым ты разговаривал через губу; он, быть может, окажется во сто крат умнее, душевнее и талантливее тебя... Писатель и философ, по моим понятиям, не более, чем повивальная бабка: он должен помочь читателю родить свою мысль — таковы его роль и функция. И если он не верит, что читатель способен понять самую сложную философскую мысль, что в нем самом есть плод этой мысли, то пусть оставит свое дело и отойдет в сторонку. Ибо дело это, как и повивальное искусство, очень ответственное — вытащить на свет живое существо, в одном случае из материнской утробы, в другом — из глубины души. А там, в глубине души, у каждого есть и мудрость и талант. Я в этом убежден. Не талантливы только принципиальные злодеи и принципиальные скоты — они скованы своими гневными вонючими страстями. Но люди же... люди талантливы".

...Быть может, эти записи слишком фрагментарны, чтобы составить по ним представление о Михаиле Анчарове. Но это и естественно. Его книга расскажет о нем лучше и больше.