Как-то в разговоре Андрей назвал себя "кухонным" человеком. Пожалуй, это действительно так. Слушая его песни, хочется замурлыкать: тихие, нежные, лиричные... Мало кто теперь так пишет. Ему 41 год, по образованию — художник, но рисует в последнее время только иллюстрации к своим книгам. В 1987 г. вошел в творческое объединение "Первый круг" и много ездил по стране вместе с Михаилом Кочетковым, Александром Мирзаяном, Владимиром Бережковым, Виктором Луферовым... После того как "Первый круг" перестал существовать, актерская жизнь сменилась чисто литературной: Андрей выпустил две книжки.

Когда-то в детстве он мечтал заниматься мультипликацией, да и сам, честно говоря, похож на героя из мультика — где-то между Ежиком в тумане и Домовенком Кузей. А может быть, его еще не нарисовали. Значит, все впереди...

— Андрей, с чего все началось?

— Некоторые начинали с КСП, ходили на слеты, а я где-то до конца семидесятых был уверен, что один сочиняю песни. Есть Окуджава, Высоцкий и я. Сфера общения была непроницаемая — в основном художники. Того, что происходило параллельно, почти никто не знал. В 1978 году появились кассеты, а началось все уже после армии: стали звать на концерты.

— Кого ты в то время любил слушать?

— Из постоянных привязанностей для меня первый — Окуджава. Остальных всех переживал по мере поступления. Все были любимые на какой-то отрезок времени. Больше и, наверное, дольше всего я любил тех, с кем потом и работал в "Первом круге": Мирзаяна, Луферова, Бережкова. Я и сейчас к ним так же отношусь. Острота переживаний, может быть, ушла, потому что знаю весь репертуар почти наизусть. Мы же проводили по 4 месяца в году буквально бок о бок, часто даже жили в одной комнате.

— Переживаешь кого-нибудь сейчас?

— Сейчас нет. Последнее, что было, — это Таллин 1988 года. Тогда появились Елена Казанцева и Елена Фролова. Но вот прошло 9 лет, и я не могу сказать, что открыл для себя что-то новое. Хотя стараюсь следить, упорно что-то выискиваю все время глазом и ухом. Может быть, что-то интересное и появлялось, но я это никак не зафиксировал.

— Получается, что сейчас мы переживаем упадок?

— Да. Я не знаю, с чем это связано, но в литературе сейчас есть отток. Может быть, такое воспитание, а может, появилась возможность реализовать себя в чем-то другом. В бизнесе, например.

— Но ведь одно не может заменить другое?

— Да, но нам-то просто деваться некуда было. Мы, когда начинали, знали, что реализация может быть только подпольным путем: самиздат, домашние концерты — настоящий андеграунд.

Можно было существовать в рамках полуофициального искусства, как Никитин, Кукин или Визбор. Это не ложь — просто склад таланта такого рода: вот вам лирика любовная, вот туристская песня, вот военная, не прикасаясь к кровоточащим ранам. И, пожалуйста, какая-то ниша все-таки могла быть...

Я всегда хотел и готовился жить в искусстве. Так или иначе. У меня никаких не было амбиций, претензий на какую-то другую деятельность. Но получилось так, что эта моя масса песен и стихов никак не пролезала в официальную щелку.

— Что тебя побудило писать стихи и песни?

— Я довольно-таки много читал и очень это любил. И помню, как-то во дворе ребята играли на гитарах (мне лет, наверное, восемь было), а я как завороженный следил за их игрой. Мне это дико понравилось, было очень необычно, и я все время ходил за ними, просто не отходил ни на шаг. ...Мой отец рисовал, таскал меня по выставкам, раз в месяц водил в Третьяковскую галерею или в Пушкинский музей. Он очень любил Пушкина, держал дома много поэтических книг.

— Что ты любишь читать сейчас?

— Особенных пристрастий нет, просто люблю читать. Читаю постоянно (раз в год) письма Пушкина. Но это не чтение, а что-то вроде психотерапии. Двадцать лет назад я мог бы тебе сказать, какая у меня любимая книга, потому что открывал все в первый раз. А сейчас я уже главные книги свои давно прочел и перечитал по третьему разу. Одна из них "Москва — Петушки" Венедикта Ерофеева. Теперь я один из немногих, кто читает современную литературу: "Новый мир", "Знамя", "Дружбу народов" — то, что называется толстыми журналами. Я знаю, что пишут и как пишут именно сейчас. Что-то останавливает, что-то — нет. В основном нет, конечно.

— Хорошо, а какая тебе нравится музыка?

— Густав Малер, например. Недавно Шостаковичу было 90 лет и проходило очень много концертов. Декабрьские вечера все были посвящены Шостаковичу, его исполняли лучшие мировые исполнители. И я наконец проникся. Раньше он казался мне каким-то квадратным, невротичным, а теперь наслушался и понял, что у него великий лирический дар вместе с сарказмом, гротеском... Но это из более-менее современного. А так: Шуман, Моцарт, Шуберт...

— Как ты относишься к тому, что авторская песня — это стихи, положенные на ритмическую основу (об этом говорил еще Владимир Высоцкий), а значит, музыка здесь на десятом месте?

— У кого как. Допустим, у Коли Якимова ее даже слишком много. Или у Мирзаяна что есть, так это музыка в первую очередь. Вообще авторская песня — это произведение, которое подразумевает второе, пятое, десятое прослушивание. Она уже перестает быть песней как таковой. Песня — это одноразовая вещь. Она летучая.

Есть же такой камерный жанр, как романс. Например, Свиридов на стихи, предположим, Пушкина. Стоит певица и поет. Эту музыку повторить невозможно на слух, в ней более развиты выразительные средства. В этом смысле и Мирзаян, и Якимов, и, может быть, еще человек пять отползают как раз к такому камерному, немножко замкнутому жанру. А есть более летучие, более повторяющиеся. А вообще же авторская песня или городской романс — это искусство не столько музыкальное, сколько интонационное. Значит, и стих, и музыка должны быть немножко нейтрализованы. Тогда и получается вздох. То есть опора идет на сердцебиение, на вздох, на контакт. Как только умножается на сложное стихотворение — следишь не за сердечным состоянием или разговором, а за самим стихом: "Ого, какая метафора!.." Или, допустим, музыка увеличивается — то же самое. ...Это почти не свойственно ни для какого жанра, кроме романса, частично советской песни. Бернес, допустим, — это же не авторская песня, с одной стороны, а с другой стороны, он пел как нормальный человек. Вертинский тоже, но там есть манера. Хотя на самом деле у всех есть манера. Каждый развивает в себе некоторые голосовые странности, делает из своих дефектов художественные особенности и т.д. Все это можно расшифровать. Вот Окуджава поет как Шаляпин некоторые вещи, он по-старомосковски произносит "черныя", "дальныя"... Может быть он сам не замечает, но это так. И на этом опора художественного произведения. Это характерно вообще для любого разговорного искусства. Раньше не было такого определения, как исполнитель песен. Был певец, а исполнителя песен не было, и мы проходили как речевой жанр.

— Ты производишь впечатление человека слишком отрешенного и спокойного для этого времени. Как ты себя в нем чувствуешь?

— Что-то печатается, проходят какие-то концерты... Честно говоря, зависимость от вдохновения гораздо больше, чем любая другая зависимость. Поэтому я и рискнул своей собственной жизнью. Я имею в виду не только авторскую песню, потому что стихов пишу в десять раз больше. И прозу пишу. Для меня не важна никакая реклама. Реализация произошла в тот момент, когда я поставил точку. А все остальное придет либо не придет. Маяковский говорил: "не буду понят, что ж, пройду по родной стране стороной, как проходит косой дождь". Или поэт Иван Жданов: "наше дело сочинить стих, а потом уже уповать". Вот я и уповаю в меру своего терпения. Тем более что у меня довольно широкий диапазон в этой сфере. Это стихи для детей, стихи о детстве и просто стихи. Песни, проза, эссеистика...

— Как ты относишься к таким чисто современным явлениям, как, например, клуб "Гнездо глухаря"? Ведь несколько лет назад многие из бардов даже представить себе не могли, что будут петь перед публикой, которая выпивает и время от времени закусывает.

— Ничего, никому от этого не хуже. Тем более что, как ни странно, это не так. Было два концерта, в которых я участвовал. Первый раз Миша Кочетков попросил поиграть вторую гитару — там действительно весь обслуживающий персонал был несколько растерян: ходили, гремели кассой. И второй раз у меня был сольный концерт. Разбили на несколько отделений по полчаса. Да и публика оказалась довольно-таки тихая и воспитанная. На первом концерте неприятности были скорее со стороны официантов, а сейчас и они во время песни не ходят.

— То есть тебе нравится?

— Да, мне понравилось. Во-первых, кафе называется "Гнездо глухаря", и люди сразу понимают, куда они пришли и какого рода звуки им предстоит услышать. Мы ведь раньше и в лагерях строгого режима выступали. Но ничего хуже ПТУ где-нибудь на окраине Уфы я никогда в жизни не встречал. А московские школы — это такое безумие, что ты! Заключенные — ангелы по сравнению со школьниками.

— И все-таки, когда же ты чувствовал себя комфортнее: во времена домашних концертов и московских школ или сейчас, когда какой-никакой, а появился выход в нормальные залы к нормальной публике?

— ...Во времена домашних концертов были молодость и сила, можно было не спать ночами. А лучшее время тогда, когда пишется. Поэтому для меня сейчас лучшее время.

— У тебя бывали творческие кризисы?

— Как у всех — несколько раз в год.

Главное не то, что писалось или не писалось. Главное, что написалось. Важно, смогу ли я сейчас, спустя, предположим, десять лет, напечатать то, что написал тогда. Или же мне захочется с отвращением это смять и забыть поскорей. Так что совсем пустых годов у меня не было — хотя бы по 2-3 вещи оставалось.

— Как твой лирический герой относится к тебе?

— Он очень похож на меня, но не зеркально. Более сформулирован, что ли... Я-то, наверное, объемней. Любой человек целиком не фиксируется. А там какие-то вещи сформулированы и доведены. Вот, например, у меня в прозе лирического героя зовут Алеша. Я чувствую, что он Алеша. А если бы его звали Андрей, то он был бы уже немного другим.

Что такое лирический герой? Те качества, которые ему придаются в песне или в стихотворении, — это щель. Себя, ситуацию, весь мир нужно отодвинуть, чтобы на него посмотреть со стороны. Тут диалогические отношения. Он мне говорит — это ведь я изнутри стиха каким-то образом воздействую на себя, на свою жизнь. А с другой стороны — это мое дитя, которое я породил. И отношения у нас разные. Например, такие...

Я скажу тебе честно, сынок,

твой папаша — большая скотина.

По утрам он храпит, как сурок,

что уже, вероятно, противно.

Страшно жить с ним в квартире вдвоем:

он на кухне: как злобно он курит!

Ну, а если чуть что не по нем,

мрачно брови сердитые хмурит.

Выпьет чаю и сразу орать:

не шуметь, не сорить, не играть!

Брысь под лавку дрожащею мышкой

и сиди там с полезною книжкой.

Все всегда ему вечно не то,

недоволен, небрит и невесел...

Но вот, кстати, за что только что

он тебе подзатыльник отвесил?

Ни за что. Ты горюешь один,

от обиды слезу проливая,

потому что твой папа — кретин.

Вон он бродит, судьбу проклиная.

Он теперь, впрочем, как и всегда,

рвет на лысине горькой седины

и, зубами скрипя от стыда,

сам себя называет скотиной.

И дает себе страшный зарок

и раскаяньем дух сокрушает.

И вот так будет с каждым, сынок, —

с тем, кто маленьких (гад!) обижает.

Полосу подготовила Лада ШАТУНАнпилов