К 80-летию со дня рождения поэта

Человеческие воспоминания живут по законам верности — ничуть не абстрактным, а реальным и "теплокровным". Вспоминают друзья, какие бы они ни были, — недругам вспоминать не дано, они, что называется, видят плохие сны...

Книга "Встречи в зале ожидания" имеет подзаголовок: "Воспоминания о Булате" (издательство "Деком", Нижний Новгород, 2003).

А "Зал ожидания" — так называлась последняя прижизненная, 1996 года, книга Булата Окуджавы, который спроецировал на это заглавие, без преувеличения, всю нашу жизнь. По крайней мере, от времени "шестидесятничества", не вместившегося в обозначенные рамки, и по сию пору. Согласитесь, сказано — я о заглавии! — далеко не в простоте, тем более в простоватости, а в многосмысленности, где в подоплеке — "метафизика", то есть тайна, страсть, грусть.

Таким — по большому счету — было и все творчество Булата Окуджавы, где проникновенный лиризм и философичность правили свой праздник единения с "улицей", с демократией арбатского двора. "Улица" здесь — очень важный момент! Это отмечают многие "вспоминатели". И он брал "свое", чисто по-пушкински, где хотел, где и чем он очаровывался...

Об этом говорит, например, Станислав Рассадин: "Я — я! — научил его — его! — славной песне про город Николаев и про фарфоровый завод, в свою очередь перенятой мною у Владимира Лакшина..."

Воспоминания Рассадина, к слову, вообще содержательны и даже, в отличие, от других, неожиданны (не хочу его перехваливать, но на "равных" не получается). В чем же неожиданность?

Цитирую: "...мы знали, что у него в этот день первое в жизни концертное выступление в старом Доме кино на Поварской... однако и в голову не пришло, что "творческой интеллигенции" чудо покажется пошлостью. Показалось. Одна из представительниц означенной "творческой", кинозвезда на народные роли, захлопала посреди песни, зал ее весело поддержал, ведущий вечера Ардаматский, писатель со специфической репутацией, прокомментировал: вот, товарищи, как удачно! Только что вы просмотрели фильм "Осторожно, пошлость", а тут и живая к нему иллюстрация...

Словом, Булат ушел, не допев. И, как свидетельствует очевидец..., расплакался от унижения".

Такова изнанка того, что позже стало считаться успехом. И нужно было пережить что-то такое в песнях, взлеты и падения, чтобы стать тем, кем он стал.

Он стал, как теперь говорят, "мастером в силе". И он мог теперь быть неожиданным — в свою очередь — в словах и поступках, откровенно сентиментальным, этакий "романтик с гитарой" (он бы добавил: одиннадцатирублевой); и резким, беспощадно-прямым. Хотя, смотря к кому...

"Свободно" мог отказать, когда его слишком навязчиво просили спеть, выступить при высоком начальстве, даже и за пиршественным столом, земляческим... И мог открыться в иную минуту как редкостная личность, артист! Ведь за душой у него была "Главная песенка"!.. Не все это понимали.

Многое отходило в прошлое (я о творчестве), оказалось — для застолья, приятелей-попутчиков: у него, Окуджавы, обостренное чувство собственного достоинства. Забывалось иными — напоминал: в его жилах течет грузино-армянская кровь (мать — армянка, отец — грузин).

К сожалению, сейчас найдется немало тех, кто не забудет поeрничать — но это еще мягко сказано: "лицо кавказской национальности" Да, "лицо". Но зато какое лицо!

Себя Булат отчетливо и непоколебимо считал "грузином московского разлива". Хотя, например, самое блаженное выражение лица у него (если преувеличиваю, то немного) я отыскал на тбилисском снимке 1979 года, когда он поднял, должно быть, во славу предков, вместительную керамическую чашу с вином...

А может, во славу женщины:

"Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей

вы пропойте, вы пропойте

славу женщине моей!"

И дальше: "Вы в глаза ее взгляните, как в спасение свое..."

Спасение — вот контрапункт его жизни. "Господи, мой Боже, зеленоглазый мой..." — это из "молитвы" чарующей, непостижной. Интеллигентская молва утверждает, что он был атеистом. Но как он верил в свою "молитву"! И мы вместе с ним.

Да, он начинал в компаниях, на кухнях (знаменитых "кухнях" шестидесятников), словцо "пошлость", сказанное снобами, не сразу от него отстало. А политиком он не был. В том смысле, единственном, за что "сажали" на Руси.

Его друзья по сценическим площадкам — Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина — несли слушателям каждый свое: поэзию поиска, риска, вместе с широко распространившейся идеей инакомыслия. Окуджава, как мне представляется (все было и на моей памяти), нес нечто общее: какую-то трудноуловимую "музыку сфер", нечаянный смысл нашего "завтра", повседневный, но неутолимый напев".

Если говорить о друзьях, то отдельная тема: Окуджава и Высоцкий. Вот что он сам, Булат, вспоминает:

"Впервые Высоцкого я услышал с магнитофонной ленты. Это было в доме кинорежиссера Швейцера. Такой крутой голос пел с хрипотцой под гитару. Кажется, это была песня М. Львовского "На Тихорецкую". Мне очень понравилось, я стал спрашивать: — Кто это, кто это? — Это Высоцкий, артист. — Не знаю такого. Что он поет? — Песню из спектакля. — Как замечательно!

...А потом мы в скором времени познакомились. У меня есть фото, снятое за кулисами, в антракте, на моем вечере. Володя тогда пришел ко мне".

Это произошло в начале 60-х годов. А в марте 1986-го Окуджава вошел в состав комиссии по литературному наследию Высоцкого. Но до этого была целая жизнь...

(Нечто от публицистики. Советская система особенно усиливалась против личности, против независимых мнений, и несть числа было у нее подпевал. Многие из людей искусства (и злые языки утверждают, что большинство) проституировали свой талант, другого слова не подобрать. "Их понять можно", — таковы были ничуть не скрываемые мысли "людей середины", конформистов. Не то же ли, с поправкой на "российскость", происходит и теперь?)

Окуджава сполна вкусил славы и ненависти, он по-прежнему востребован. А врагов его искать нет никакого смысла: они сами, в силу своей неистребимости, до сих пор дают о себе знать. "Неполноценность криком кричит в сочинениях небездарного Галковского, — пишет Рассадин, — с отчаяния потребовавшего, чтоб Окуджавы и прочие... убирались... (чудодейственно стерлись из читательской памяти?) Но — Владимир Максимов, давний друг, к которому Окуджава относился с не истребленной до конца нежностью... почему, говорю, Максимов в поздней своей публицистике ни для кого не нашел слов такого уничижения? "Престарелый гитарист... Потомок тбилисских лавочников..."

А еще бывший "друг" Станислав Куняев! А критик Бушин, который в течение 30 лет "кормился" Окуджавой, понося его стихи и прозу ("Бедный Авросимов")!

Бурные девяностые. Нельзя умолчать и о тех "почитателях" поэта, кто не принял совершившихся перемен; не понял и не принял новой роли Окуджавы. Булат, как бы кому ни хотелось иного, остается всецело на стороне Ельцина — в дни попытки захвата власти его противниками, ответного обстрела парламента танками, нападения хасбулатовцев на телецентр.

Поэта опять, как в молодости, травят, пластинки с его записями бьют и бросают ему под ноги. Так было в Минске. И бил, и бросал известный артист. С артистами, приписанными к Дому кино, ему вообще не везло.

Вместе с писателем-"апрелевцем" Приставкиным Булат (и сам "апрелевец") входит в комиссию при президенте — знаменитую "помиловочную". И работает, решая судьбы убийц, грабителей, насильников. Человеческие, заметим, судьбы, пусть и "нечистые". Хотя, надо сказать, он не был всепрощенцем, и зло в его глазах оставалось злом.

Из увлечений его — никаких не "роковых" — малых: "собирал" ключи от номеров гостиниц, где останавливался (и как ему удавалось?); вот — тонкая робко звенящая радость: колокольчики "всех мастей", в том числе стеклянные, которые у него дома подавали свои голоса.

Замыкаясь в себе, Окуджава, я думаю, "собирал" себя для новой публичности, для рывка. Мне бы хотелось так думать. Куда? Бог весть. Но — к людям. А между тем сердце — сердце все чаще давало сбой.

...Вот он идет по Воровского (ныне Поварской), совершенно пустынной в этот вечерний час, не считая нас двоих. Мы сближаемся, я узнаю его еще издали: короткий плащ, какая-то неубедительность походки, тонконогость... Видимо, сказывается мое напряжение, — приблизившись, он смотрит на меня хмуро, испытующе и — ничего не происходит.

Нас не знакомили, хотя где-то он и мог меня видеть. В той же "Новой магистрали", у Григория Левина, он там не раз выступал. Впрочем, я излишне самонадеян.

Разошлись.

Мне хочется его окликнуть напоследок: "Булат!" Но улица уже пуста.

24.05.2004