Булат Окуджава был очень разным и в жизни, и в литературе. Для одних он до сих пор Бог песни. Для других – чуть ли не воплощение зла (ведь это он в 1993 году призвал власть к кровопролитию, которое грозило стать прелюдией новой гражданской войны).

Лично для меня Булат Окуджава – это, прежде всего, автор и исполнитель очень хороших песен о Великой Отечественной войне. Я не сомневаюсь, его песни "Мы за ценой не постоим" и "Бери шинель, пошли домой" будут трогать людей и через десять лет, и через двадцать, и в более поздние времена. Наверное, долго будут звучать и стихи о старом Арбате: "Ах, Арбат, мой Арбат!", "Арбатский дворик", "Надпись на камне". Ещё не одно поколение повторит:

Арбатство, растворённое

в крови,

Неистребимо, как сама

природа.

Но я не уверен, что так же долго народ будет читать прозу поэта.

Булат Шалвович Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве. Его отец – Шалва Степанович Окуджава, грузин по национальности, много лет занимался партийной работой, в 1937 году попал под каток репрессий и потом погиб. Мать, Ашхен Степановна Налбандян, происходила из армян, одно время она работала в Московском горкоме партии, но в 1939 году и её якобы за контрреволюционную деятельность на пять лет упекли в лагеря (позже, в 1949 году, особое совещание при МГБ СССР впаяло ей второй срок).

Школьную учёбу Окуджава начинал в Тбилиси. В 1932 году отец, получив назначение на Урал, перевёз семью в Нижний Тагил. Когда отца забрали, как вспоминал Окуджава в беседе с Юрием Ростом, "мы вернулись в Москву. Опять в эти же две комнаты. Мать, конечно, исключили из партии тут же. Она устроилась кассиром в какую-то артель. И занималась тем, что в свободное время бегала, добивалась приёма у Берия, чтобы сказать ему: ты же знал его по работе, он не может быть троцкистом или английским шпионом. Она добивалась, добивалась до тех пор, пока не пришли однажды ночью и не забрали её тоже. Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году. Ему в 37-м году было три года. Мы очень боялись, что нас возьмут в какой-то спецдом, но нас не взяли. Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Я продолжал учиться в школе в Юрловском, на Арбате, которую сейчас снесли (69-я школа). Учился плохо. Курить начал, пить, девки появились. Московский двор, матери нет, одна бабушка в отчаянии. Я стал дома деньги подворовывать на папиросы. Связался с блатными какими-то. Как я помню, у меня образцом человека молодого был московско-арбатский жулик, блатной. Сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, чёлочка и фикса золотая. Кончилось тем, что бросил школу и пошёл на завод точной механики. Он назывался очень звучно. Это была мастерская по ремонту пишущих машинок" (цитирую по "Новой газете", 2005, № 32). Но в шестнадцать лет Окуджава переехал к родственникам в Тбилиси.

В 1942 году Окуджава добровольцем прямо из девятого класса ушёл на фронт. Сначала он был миномётчиком. Воевал под Моздоком. В декабре 1942 года его ранили. Уже в 1986 году Окуджава вспоминал, как это произошло: "Над нашими позициями появился немецкий корректировщик. Летел он высоко. На его ленивые выстрелы из пулемёта никто не обращал внимания. Только что закончился бой. Все расслабились. И надо же было: одна из шальных пуль попала в меня. Можно представить мою обиду: сколько до этого было тяжёлых боёв, где меня щадило! А тут в совершенно спокойной обстановке – и такое нелепое ранение" ("Красная звезда", 1986, 10 июня). Потом Окуджава служил радистом в тяжёлой артиллерии. Будучи полковым запевалой, в 1943 году он на фронте сочинил первую песню "Нам в холодных теплушках не спалось".

После демобилизации Окуджава, экстерном сдав экзамены за среднюю школу, поступил на филфак Тбилисского университета. Его однокурсница Ирина Живописцева (а тогда Смольянинова) потом вспоминала: "Это был худой, среднего роста юноша с жёстко вьющимися волосами, большими, карими, немного выпуклыми глазами под изломами густых бровей. Кончики губ изогнуты вверх, как бы в лукавой улыбке. Но взгляд не всегда соответствовал ей, скрывая что-то своё, потаённое. Смеялся он от души, до слёз, наклоняясь и смешно потирая нос, весьма своеобразной формы: в профиль он был прямым, а в фас – немного утолщённым. Он часто говорил, что страшно не любит, когда кто-то хихикает, но тут же ловил самого себя на неприятной ему слабости. Открытости, простодушия у него не было" (И. Живописцева. О Галке, о Булате, о себе... М., 2006).

В университете Окуджава хотел продолжать писать стихи и песни. Он даже стал печататься в газете "Боец РККА", правда, под псевдонимом А. Долженов. Но вскоре сокурсник Александр Цыбулевский доходчиво ему объяснил, что главная его беда – ограниченность. Окуджава знал в ту пору лишь самого себя. Цыбулевский первым открыл молодому автору богатый мир русской поэзии.

Ещё на первом курсе Окуджава до беспамятства влюбился. Его избранницей стала дочь фронтовика Галина Смольянинова, которая была на два года младше. Они вместе учились в одиннадцатой группе филфака. Почти сразу после свадьбы, которая состоялась в 1947 году, Окуджава переехал к родителям своей супруги. До этого он долго жил в отличной квартире у тёти Сильвы. Но потом тётя собралась в Ереван и совершила обмен, переселив племянника в коммуналку. "Булат жил один в этой мрачной полуподвальной комнате, загромождённой вещами тёти Сильвы, – вспоминала спустя годы сестра его жены Ирина. – Когда мы приходили к нему, он что-то готовил на маленькой металлической сковородке без ручки в своей тёмной кухоньке-коридорчике, где было не разойтись двоим. Варил кофе по-турецки в маленькой джазве, что для нас было удивительно: обычно мы пользовались кофейником и пили некрепкий кофе с молоком из больших чашек".

Однако вскоре молодожёнов постигла трагедия: при родах погибла их дочь. Возможно, именно поэтому Окуджава с женой после окончания университета ни в какую не хотели, чтоб их оставили в Тбилиси. Окуджава попросил направить их в любой район центральной России. Так супруги в 1950 году оказались в калужском селе Шамордино, где они оба в местной школе начали преподавать русский язык и литературу. Спустя четыре года у них родился сын Игорь. Окуджава к тому времени из Шамордино перебрался в Калугу, где его потом взяли на работу в одну из газет. А уже в 1956 году он держал в руках свою первую книгу "Лирика". Позже Окуджава вспоминал: "Так как в Калуге других поэтов не было, я считался самым лучшим... Я писал стихи в газету к праздникам и ко всем временам года. Значит, весна – стихотворение, зима – стихотворение. По известным шаблонам. Но всё это печаталось, потому что это было очень спокойно, благополучно" ("Известия", 2004, 12 мая).

После ХХ съезда реабилитировали мать Окуджавы. Она вернулась в Москву и получила на Красной Пресне двухкомнатную квартиру. И сразу к ней перебрались оба сына: Булат вместе со своей семьёй и Виктор.

В Москве Булата сначала взяли в "Комсомольскую правду". Потом он перешёл в издательство "Молодая гвардия". Но оттуда его вскоре переманили в "Литературку".

Постепенно стал налаживаться и быт. Кажется, в 1960 году у него появилась возможность вступить в кооператив и купить двухкомнатную квартиру возле станции метро "Аэропорт".

Неплохо в ту пору у Окуджавы складывалось и творческое дело. Как он рассказывал, "это был пятьдесят шестой – пятьдесят седьмой год. Мне как-то в компании друзей захотелось одно из своих шуточных стихотворений ну не то чтобы спеть, а исполнить под аккомпанемент, что ли. Я взял гитару. Я знал три аккорда. И, пользуясь этими тремя аккордами, придумал какую-то мелодию и тут же спел. Им очень понравилось. Мне это было приятно, и я тут же спел второе стихотворение. Прошло месяца два, и у меня появилось так пять-шесть стихотворений, которые я пел" ("Известия", 2004, 12 мая).

Позже Владимир Набоков даже два стихотворения Окуджавы – "Чёрный кот" и "Сентиментальный марш" – перевёл на английский язык. Кстати, вокруг "Сентиментального марша" в какой-то момент возникла целая полемика. Окуджава при жизни одну из строк этого марша печатал вот в этой редакции: "На той далёкой, на гражданской". А в хуциевском фильме "Застава Ильича" эта строка звучала по-другому: "На той единственной". Точку в споре поставил Набоков. Он при переводе оттолкнулся от эпитета "единственная". Может, потому, что Набоков относился к гражданской войне, как к единственной, которая прошла через его сердце. Но вот в перестройку дискуссия вокруг марша приобрела новый смысл. На этот раз споры вызвала другая строка: "И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной". Оппоненты пытались понять: над кем именно склонились комиссары – над красноармейцем или белым офицером.

В 1961 году Константин Паустовский повесть Окуджавы "Будь здоров, школяр!" включил в альманах "Тарусские страницы". Но официальная критика эту повесть за пацифистские мотивы в оценке переживаний молодого человека на войне не приняла. Так, руководитель Союза писателей России Леонид Соболев, когда в 1965 году делал на втором съезде российских литераторов отчётный доклад, специально столкнул лбами двух фронтовиков: Владимира Богомолова и Булата Окуджаву. Он сравнил "героя превосходного, скупо выписанного и точного" рассказа Богомолова "Иван" с "другим образом малолетнего воина, если это благородное слово прилично применить к хлюпику, трусу, циническому эгоцентрику, какого изобразил Б. Окуджава в повести "Будь здоров, школяр!" <...> Маленький, жалкий человечек, скорченный непрекращающимся полуживотным ужасом перед угрозой военной смерти, был исследован писателем с такой завидной обстоятельностью, что всем и каждому стало ясно, во-первых, что такой метод здесь не созидает, а разлагает образ, и что, во-вторых, такой "школяр", если он и существовал, до ничтожности единичен и на высокое звание литературного типа претендовать не может".

Как в атмосфере сплошной ругани Владимир Мотыль добился, чтоб ему разрешили экранизировать окуджавского школяра, до сих пор непонятно. На экраны фильм под названием "Женя, Женечка и "Катюша" вышел в 1967 году.

Ещё раньше, в 1961 – 1962 годах, власти обрушились на песни Окуджавы. Сначала они всё сделали, чтобы публика освистала поэта в московском доме кино. А потом попыталась этот финт повторить в ленинградском дворце искусств. И вдруг в городе на Неве произошла осечка: народ встретил песни поэта на ура. В ответ начальство срочно инспирировало в ленинградской газете "Смена" погромную статью "О цене шумного успеха". Подписал тогда поклёп некто Игорь Лисочкин. Вслед за "Сменой" разносный материал поместила и центральная "Комсомольская правда".

Травля Окуджавы совпала с кризисом в его семейных отношениях. Поэт не был святым. В начале 1960-х годов у него появилась новая пассия. Её звали Ольга Арцимович. Она жила в Ленинграде. В 1964 году Арцимович подарила поэту сына, которого сначала назвала его же именем – Булат. Жена, когда узнала об этом романе, настояла на разводе. А ровно через год её не стало: она умерла от разрыва сердца. Родные Галины Смольяниновой потом считали, будто Окуджава вольно или невольно и первую свою жену погубил, и предопределил несчастную судьбу своего сына Игоря (тот в конце своей жизни с трудом передвигался на костылях, одну ногу из-за гангрены ему отняли выше колена, и умер, не дожив до сорока трёх лет).

Как перенёс Окуджава все эти удары судьбы, не знаю. Народ тогда ничего не знал. Имя Окуджавы по-прежнему было страшно популярным. Критики продолжали до хрипоты спорить, можно ли песни барда считать настоящей поэзией. Своего пика эта дискуссия достигла, кажется, в 1968 году. С одной стороны, Окуджаву тогда безудержно везде и всюду восхвалял питерский филолог Владимир Соловьёв. Он утверждал, что Окуджава "произвёл эмоциональный, душевный, лирический сдвиг в поэзии путём замены определённых, чётких, готовых и неотменных понятий на неясные, смутные, колеблемые и тем именно, наверное, драгоценные его читателю-слушателю. Даже тропам – традиционным, банальным, затёртым и стёртым словам-шаблонам – таким, как "надежда", "вера", "родина", "любовь", Окуджава возвратил былой, до их инфляции, смысл, эмоционально обновил, дал их семантическим курсивом, советскому неоклассицизму противопоставил опять-таки классический слезоточивый сентиментализм". А с другой стороны, особо выделялся Станислав Куняев, опубликовавший в 1968 году ругательную статью "Инерция аккомпанемента". Он обвинял Окуджаву в мелодекламации, в банальностях, в амикошонстве и в кукольности.

Впрочем, сам Окуджава тогда в эти дискуссии старался не вступать. Он в ту пору всячески демонстрировал свою независимость, подписывал письма в защиту Ю. Даниэля и А. Синявского, печатался за границей. И все эти поступки, как правило, сходили ему с рук. Может, потому, что, когда надо, поэт умел каяться. В частности, он в ноябре 1972 года напечатал покаянное письмо в "Литгазете", в котором всячески отмежевался от вышедшей во французском издательстве "Посев" своего поэтического сборника. Правда, уже в 1998 году сам Окуджава эту историю интерпретировал по-другому. По его версии, в 1971 году партком Московской писательской организации исключил Окуджаву из партии по требованию одного из секретарей столичного горкома КПСС. Высокопоставленного партийного функционера взбесили даже не частые публикации поэта на Западе. Его возмутило, что какой-то эмигрант написал предисловие к одной из западных книжек песенника, в котором обругал нашу партию, и бард ни слова против этой ругани не возразил. Целый год Окуджаву никто не издавал, а поскольку кормить семью надо было, он по совету Владимира Максимова принёс в "Литгазету" к Александру Чаковскому письмо общего характера. После чего Окуджаву тут же восстановили в партии и вновь стали повсюду публиковать.

Ещё в начале 1960-х годов Окуджава увлёкся историей. Сначала он занялся декабристами. У него появилась идея сделать целый фильм. Поэт быстро набросал сценарий. Но этот проект тут же на корню зарубило начальство студии "Ленфильм". Киношные генералы считали, что если они дадут Окуджаве дорогу, то обком партии всем им даст по шапке. Поэтому они попросили главреда студии Молдавского придумать хоть какой-то предлог для отказа. Молдавский с ходу позвонил завлиту Ленинградского Тюза Владимиру Соловьёву и посоветовал убедить Окуджаву переделать сценарий в пьесу. Как потом вспоминал Соловьёв, в перекроенном варианте героическая вещь превратилась в элегию. Но затем начались бодания с цензурой. Как это ни странно, Окуджава почти сразу пошёл на компромиссы. Он убрал некоторые намёки и резкости. При этом пьеса только выиграла. Представляя театру последний вариант своей вещи, Окуджава в приписке заметил: "Может быть, это интересней. Смотрите. Кюхельбекера я выбросил, т.к. это фигура крупная, а то, что есть у меня – смешно. Так уж пусть его не будет. Его реплики поделил меж Бестужевым, Пановым и Борисовым". Именно Михаил Бестужев превратился у Окуджавы в главного героя. Единственно, против чего возразил писатель, – это сменить название пьесы. Тут он был непреклонен, заставив всех вынести на афиши свой заголовок: "Глоток свободы".

После пьесы "Глоток свободы" Окуджава сочинил роман "Бедный Авросимов" о Павле Пестеле. Затем декабристы привели Окуджаву к Льву Толстому, который, как известно, в своё время намеревался создать о декабристах роман. Собирая о Толстом материалы, Окуджава заинтересовался, почему жандармы постоянно преследовали писателя. В результате в 1971 году родилась книга "Мерси, или Похождения Шипова", названная автором авантюристическим романом с подлинными фактами.

Если верить Владимиру Соловьёву, больше всего Окуджава обрадовался рецензии жены Соловьёва – Елены Клепиковой, которую напечатал журнал "Литературное обозрение". "Лена писала о эстетическом гурманстве Окуджавы в обращении с историческими реалиями. Героев для своей прозы он отбирал на обочине, самых что ни на есть невзрачных, никудышных, никчёмных – писца на процессе декабристов либо шпика, приставленного к графу Льву Николаевичу Толстому. Приём не новый и частый (недавний пример – роман Трейси Шевалье "Девушка с жемчужиной", написанный от имени фиктивной служанки Вермера Делфтского). Однако для Окуджавы это была принципиальная установка на маленького, ничтожного и скорее даже отрицательного в привычном понимании героя – в противовес крупномасштабным положительным героям советской литературы" ("В. Соловьёв. Записки скорпиона. М., 2007).

Однако вершинами Окуджавы в исторической прозе следует признать роман "Путешествие дилетантов", посвящённый романтической любви друга Лермонтова – Сергея Мятлева и Лавинии Ладимирской, и книгу "Свидание с Бонапартом", обращённую к войне 1812 года.

Да, оба эти сочинения вызвали у критиков неоднозначные оценки. Сергей Плеханов, к примеру, считал, что Окуджава занялся XIX веком лишь потому, что тривиальность и литературщину легче скрыть за мишурным блеском исторической экзотики. А Игорь Золотусский прямо заявил, что Окуджава в своей прозе "виртуозно переписывает и копирует булгаковскую эксцентрику", но при этом критик остался холоден к технике письма Окуджавы.

Впрочем, это самые общие оценки. Но попробуем поговорить не в целом о прозе Окуджавы, а о конкретных романах.

Возьмём, к примеру, роман "Путешествие дилетантов". Кажется, из всех серьёзных критиков практически безоговорочно эту книгу принял разве что Валентин Курбатов. В 2004 году критик в своей книге "Подорожник" вспоминал: "Когда Б. Ш. Окуджава написал "Путешествие дилетантов" и оно вышло в "Дружбе народов", я, вопреки общему мнению моих знающих цену настоящей прозе товарищей, что роман "так себе", был потрясён и написал Булату Шалвовичу "читательское" письмо, где старался оберечь его и "предупредить", что такие романы о небесных возлюбленных "даром не пишутся" и имеют обыкновение сбываться. Лавинии (помните, так звали героиню романа?) приходят в снах, и ты уже и во сне знаешь о реальной несбыточности такого прихода и платишь по пробуждении долгим утром, когда не хочется ни подниматься, ни жить, потому что ЕЁ в этом дне не будет, как не будет уже и в жизни. А напишешь, так жди, что однажды она и постучится, а между вами уже жизнь. Ответа я не дождался. Есть вещи, в которые лучше не лезть. Но вдруг года через два мне позвонили из "Дружбы народов": "Окуджава просит Вас написать послесловие к книжному варианту его "Путешествия дилетантов". – "Почему меня?" – "Не знаем". – "Могу ли я видеть Булата Шалвовича?" Ответ был скомканный и невнятный: "Лавиния"... "на перекладных"... "след потерян". Но когда я закончил работу, Булат Шалвович был уже дома, выглядел невольником, и мы заперлись в его кабинете, как заговорщики. Я теперь уже знал "Путешествие", знал князя Мятлева, слышал его сердце и его тоску. Читать было трудно. Хотелось пожалеть автора – не напоминать об этой беззащитной, как крик в ночи, книге.

Когда я дочитал, он написал мне на память автограф:

Старались – не дышали,

любили, как могли...

Кому мы помешали

средь жителей земли?

За прочих не решали,

во что поверить им...

Кому мы помешали

падением своим?

Как будто на кинжале

кровавый виден след...

Кому мы помешали,

что нам спасенья нет?

Наверное, я побледнел. Он взглянул на меня, и мы больше не стали говорить о книге, торопясь закрыться общими местами, уйти в сторону, бежать...

Он показал портрет 45-летней Лавинии и сказал, что американцы прислали рассказ о её дальнейшей судьбе (прототип был вполне реальный и даже носил то же имя). "Там были только замужества, замужества", – почти зло, как о личном оскорблении, сказал Булат Шалвович. Потом корил художника, у которого Лавиния – "дура из купчих". И это тоже ранило его, как личная обида. И запомнилось, как точная формула:

– Единственный исторический роман – это роман о себе. Остальное – только очередная историческая ложь".

Другие критики "Путешествие дилетантов" в основном ругали. И более всех негодовали "почвенники". Кстати, самого Окуджаву буквально взбесила статья Владимира Бушина, опубликованная в 1979 году в журнале "Москва". Она не оставляла камня на камне от "Путешествия дилетантов". Окуджава в публичных выступлениях утверждал, будто статью "писал не Бушин, а целая бригада. Он только дал своё имя. Это не литературно-критическая статья, а политический донос, написанный по заданию редакции "Москвы". Позже Окуджава добавил, будто бушинская статья – "это не критика, а политический бандитизм", цель которого – якобы перевести гнев высокого начальства с романа Пикуля "У последней черты" на Окуджаву.

В 1983 году Окуджава опубликовал роман "Свидание с Бонапартом". Но его разругали не только "почвенники". Книга не понравилась и умеренным центристам и даже либералам. Так, Юрий Нагибин в своём дневнике за 14 ноября 1983 года записал: "Прочёл роман Булата Окуджавы "Свидание с Бонапартом". Странное впечатление. Написано, несомненно, умным и талантливым человеком, а что-то не получилось. Раздражает его кокетливая игра с языком, который он недостаточно знает. Но дело не в этом, среднехороший редактор без труда устранил бы все огрехи. Он не может выстроить характер. Все герои сшиты из ярких лоскутьев, словно деревенское одеяло, ни одного не ощущаешь как живой организм, и налиты они клюквенным соком, не кровью. Много хороших описаний, превосходных мыслей, органично введённых в ткань повествования, а ничего не двигалось в душе, и самоубийство героя не только не трогает, а вызывает чувство неловкости – до того оно литературно запрограммировано. Так много написать – и ни разу не коснуться тёплой жизни!..".

Ещё более резко о "Свидании с Бонапартом" отозвался Александр Борщаговский. В сентябре 1983 года он в письме Валентину Курбатову прямо сказал: "Огорчил меня Окуджава. Новый его роман показался скучным и хаотичным. Как-то мне неинтересно постигать мир глазами и разумом этой многоглаголющей Варвары – у неё и любовь, да и жизнь настолько умственны, что кажутся уже и не жизнью, а только авторским умыслом и натяжкой. Много в романе вычура (в слове), много кокетства, всё как-то заволокла розовая рясочка, не болотная, но тоже неподвижная, стоячая, пока сам не тронешь её поверхность. И о святынях надо с большей определённостью, не в маске, не в полумаске даже, а с лицом открытым, пусть даже гневным. Много литературной прелести, многое изящно, как всё, к чему прикасается Булат, что-то от версальских картинок Бенуа, – но как-то не лепится это к грозовому времени".

Позже, уже в 2005 году, свой взгляд на прозу Окуджавы предложил Лев Аннинский. Он честно признался, что когда только появилась проза Окуджавы, "то в контексте того, что тогда происходило, она казалась упражнением, которое уже исполнил Тынянов. Ничего нового, кроме мастерства. Сейчас, когда рассматриваю прозу Окуджавы в контексте его собственной судьбы, вижу в ней иное. Он пытался для себя новую опору найти через вот это обращение к истории" (альманах "Литрос", 2005, вып. 6).

Всенародную славу Окуджаве принёс фильм Андрея Смирнова "Белорусский вокзал", в котором прозвучала лучшая песня поэта "Мы за ценой не постоим". Как признавался уже в 1986 году Окуджава, сначала он не принял предложение режиссёра написать для этого фильма песню. "Дело в том, что фильм требовал стилизации текста под стихи военного времени. По мысли режиссёра, стихи должны исходить не от профессионала, а от человека, сидящего в окопе и пишущего для однополчан о своих друзьях. Мне казалось, что у меня стилизации не получится, поскольку я всегда стремился писать о войне глазами человека мирного времени. А тут надо было сочинять словно "оттуда", из войны. Но тогда, на фронте, мы совсем по-другому думали, по-другому говорили и по-своему пели. Отыщу ли я слова тех лет? И вдруг "сработала" память. Неожиданно вспомнился фронт. Я как бы воочию увидел этого самодеятельного фронтового поэта, думающего в окопе об однополчанах. И тут же сами собой возникли слова будущей песни "Мы за ценой не постоим..." ("Красная звезда", 1986, 10 июня). Напомню, впервые фильм на широкий экран вышел в 1971 году.

К сожалению, в последние годы жизни Окуджава занял крайне ультрарадикальные позиции по отношению и к истории своей страны, и к драматическим событиям постперестроечного периода. Как писал давнишний приятель писателя Владимир Соловьёв, "тихий, сдержанный, тонкий и мудрый Булат проявился как политический экстремал, правее Папы, в нём самом проснулся воспетый им когда-то комиссар в пыльном шлеме" ("В. Соловьёв. Записки скорпиона, М., 2007).

Ужасно, но Окуджава оказался одним из немногих литераторов, кто подписал "расстрельное" письмо, призвав в октябре 1993 года власть подавить оппозицию в крови. В интервью газете "Подмосковье" он признался: "Я смотрел расстрел Белого дома как финал увлекательного детектива – с наслаждением". "Это был уже другой Окуджава, – писал Соловьёв, – не узнающий ни времени, ни страны, ни народа:

Что ж, век иной. Развеяны все мифы.

Повержены умы.

Куда ни посмотри – всё скифы,

скифы.

Их тьмы, и тьмы, и тьмы".

В 1991 году поэт стал лауреатом Госпремии СССР – за сборник "Посвящается всем". А в 1994 году ему дали уже Букеровскую премию за далеко не лучший его роман "Упразднённый театр".

Естественно, Окуджава жил не только литературой. Он любил рисовать (у нас, в России, с его рисунками издавалась сказка для сына "Перелётные приключения"). Для него всегда очень многое значил спорт. Правда, с возрастом ему приходилось приоритеты менять. Если в юности он с большим азартом играл в футбол, а также занимался фехтованием и боксом, то под старость предпочёл возиться с автомобилями.

В последнее время стали часто появляться публикации о семейных драмах писателя. Я уже писал, что в первом браке женой Окуджавы была его сокурсница Галина Смольянинова. Они прожили вместе семнадцать лет, но расстались в 1964 году, когда у Окуджавы появился сын от другой женщины. Второй его женой стала Ольга Арцимович. Но принёс ли ему новый брак счастье?

Приятель Окуджавы Владимир Соловьёв как-то признался, что у него однажды сложилось впечатление, будто писатель "тяготится семейными узами, хотя и старается выполнять положенные обязанности. Дело, может быть, в mea culpa перед предыдущей женой? Булат говорил, что ей стало плохо в театре, она умерла от разрыва сердца, да ещё в праздник, 7 ноября, 39 лет от роду, ровно через год после развода, навсегда оставив его с горьким и неизбывным чувством вины перед ней и их сыном Игорем. О чувстве вины перед женой знаю со слов Булата, перед сыном – с чужих. Булат тяжело переживал гибель Игоря, стал сдавать и умер через несколько месяцев. Ещё были непростые отношения с младшим братом, которого Булат в молодости всюду таскал за собой, но воспрепятствовал его подростковому роману и, как тот считал, сломал ему жизнь: брат так и остался холостяком и так и не простил Булата, навсегда прекратив с ним отношения. За пару дней до смерти Булат сочинил покаянный стих:

В тридцать четвёртом родился мой

брат,

И жизнь его вслед за моей полетела.

Во всех его бедах я не виноват,

Но он меня проклял... И может,

за дело..."

Да, если верить "Комсомольской правде" за 2 сентября 2004 года, на рубеже 1970 – 1980 годов музой Окуджавы была сотрудница Института советского законодательства, позже ставшая актрисой, Наталья Горленко. Но умирал он во Франции на руках своей второй официальной жены Ольги.

Никто не думал, что всё так плохо. Весной 1997 года Окуджава с женой отправился в Германию. Потом ему захотелось побывать в Париже. Российский представитель при ЮНЕСКО Михаил Федотов устроил поэта в дом своих сотрудников на улице де ля Тур. Окуджава в ответ согласился дать концерт в представительстве ЮНЕСКО. Но в последний момент выступление пришлось отменить.

Первоначально врачи поставили диагноз грипп. Но грипп быстро перешёл в воспаление лёгких. Поэт оказался в военном госпитале Перси. Вечером 10 июня его состояние резко ухудшилось. Жена поэта не знала что делать, ведь в клинике никто по-русски не говорил. На помощь пришла жившая по соседству с госпиталем дочь Анатолия Гладилина – Алла. "Утром следующего дня мне по каким-то своим делам, – вспоминал потом Гладилин, – надо было оказаться в этом пригороде... Выяснилось, что Алла домой не возвращалась. Я отвёл её детей в школу и пошёл в госпиталь, не для того, чтоб нанести визит – в такую рань визиты не делают, а просто узнать, что происходит. Дверь в палату была открыта. Я увидел, что Оля сидит у постели Окуджавы, а сам Булат... Позвольте мне никому никогда не рассказывать, в каком состоянии я его увидел. Да, в палате ещё находилось пять человек в белых халатах, которые разговаривали с Аллой. Потом Алла вышла ко мне и сказала, что у Булата сильное кровотечение, открылась язва, его переводят в реанимацию и её просят побыть с ним в реанимации, пока он не заснёт, ибо ему надо отдохнуть, второй такой ночи он не выдержит" (А. Гладилин. Улица генералов. М., 2008).

Однако отдыха не получилось. Ближе к вечеру Окуджава умер. Ещё раз уточню: случилось это 12 июня 1997 года в военном госпитале, расположенном в одном из пригородов Парижа. Похоронили писателя в Москве на Ваганьковском кладбище.

После смерти поэта президент России Б. Ельцин учредил специальную Госпремию России имени Окуджавы за достижения в области бардовской песни. Она вручалась вплоть до 2004 года.