Нет смысла объяснять, кто такой Булат Окуджава, когда он родился, где жил и что делал. Это и так все знают. В его честь проводятся слеты и фестивали. Его стихи входят в программу по литературе для старших классов. Разве что корабли пока не называют именем Окуджавы — и то, пожалуй, лишь из-за проблем с кораблестроением. Сорок лет его песни поет вся Россия — по крайней мере, лучшая ее часть. Когда-то, в конце 50-х, Булат мечтал найти двух-трех гитаристов, чтобы каждый вечер выходить с ними на Тверской бульвар и петь, приучать публику к песням. Друзья отговорили. А потом так получилось, что особенно "приучать" не пришлось: публика привыкла к песням, а сам он — к публике.

...Трубная площадь, концерт под открытым небом. Сегодня, 9 мая, — открытие фестиваля, посвященного 80-летию поэта. На балконе театра — цвет авторской песни: Галина Хомчик, Александр Дулов, Юрий Лорес, Виктор Луферов, Вадим Егоров, Надежда Сосновская и многие другие: певчие птицы гордого клина шестидесятников, чьим вожаком и наставником был Булат. Под балконом толпа — не то, чтоб большая, но заметно осложняющая движение транспорта. Нарядная, улыбчивая и какая-то... особая, что ли? Если сложить воедино все лица, получится коллективный портрет типичного интеллигента средних лет. Правда, то тут, то там попадаются тинейджеры. Странно, ведь вроде бы это не их музыка...

Артем, 17 лет: — Да мы просто так зашли... Нет, Окуджаву не слушаю. Не прикалывает как-то. Мы тут с девчонками потусуемся немного, потом дальше пойдем. Лика, Женя, Олег, 14 лет: — Мы любим Окуджаву! Нет, серьезно — с чего ты взяла, что это песни какого-то одного поколения? Они для всех! Мы их сами часто поем, в переходе — Олег играет, я пою, а Женька подпевает. Это настоящая, красивая музыка, ее в кайф слушать. У старшего поколения — свои причины любви к Окуджаве. — Что значат для меня эти песни? Слеты, костры, гитары... Это моя молодость. (Ольга, 40 лет.) — Мы эти песни всю жизнь слушаем и детей к ним приучаем. Окуджава вернул людям представление о вечном. Когда смысл слова "культура— стал затираться, он его восстановил... (Семья Красногорских — папа, мама, сын.) В самом центре толпы пожилой дядька лет семидесяти подпевает и приплясывает, размахивая кепкой. Направляюсь к нему. — Окуджава — это настроение любви, это праздник! Он здесь, среди нас. Да чего там! Окуджава — наше все, так и пиши. — Я люблю песни Окуджавы, потому что они добрые. (Наташа, 10 лет.)

Через каждые пять минут под балконом медленно и важно проплывает абсолютно пустой синий троллейбус: видимо, совсем перекрыть движение оказалось невозможным. Это совпадение, вызывающее одобрительные возгласы и смешки, выглядит слегка абсурдным, но трогательным юбилейным сюрпризом.

...Самого Окуджаву слава вряд ли занимала. Будучи лауреатом всех мыслимых конкурсов, кавалером множества наград, членом десятков организаций (включая даже КПСС, что до некоторой степени оправдывает существование последней), он не обращал внимания на такие мелкие вещи, как поддержание собственного реноме. Окуджава принадлежал творчеству, и отвлечь его могли только по-настоящему серьезные дела — беда, война, просьба о помощи. Тогда он, как положено, вставал на защиту справедливости — подписывал письма в поддержку отщепенцев Даниэля и Синявского, космополита Солженицына. Его гражданская позиция была однозначна и безупречна — в отличие от многих записных диссидентов он никогда не предавал своих стихов. За что и поплатился: во время событий в Чехословакии, когда Окуджава, искренне веривший в то, что власть может быть человечной, резко возразил против ввода танков в Прагу, "компетентные лица — решили, что партия обойдется без него. По тем временам это означало примерно то же, что для каких-нибудь древних греков — остракизм, изгнание из полиса: отчуждение, осуждение, потерю всякой возможности хоть что-нибудь издать и безвестное прозябание вдали от столицы. Собратья по цеху отправились к председателю МГК Гришину отстаивать Булата. Страдавший гайморитом Гришин молча выслушал их, а потом, потягивая носом, заговорил: "...Мы сейчас переходим на передовую технологию упаковки молока в картонную тару", — и дальше сорок минут рассказывал, как, приняв столь ответственное решение, закупали импортное оборудование, переоснащали фабрики и прочее, и прочее. "Все сделали, а оно, зараза, текёт! За границей не текёт, а у нас текёт! Вот где у меня проблема! А вы про какие-то песенки..." Сегодня лишь посвященным известно, кто такой Гришин. А памятник Окуджаве стоит себе на Арбате — пусть не особенно удачный, непохожий, по-московски вычурный, эклектичную арбатскую кашу уже ничем не испортишь. У подножия, с банками пива, примостились местные тины. — Кто это? Ну этот, как его... Дрюня, как этого мужика бронзового зовут? А, Окуджава, во. — Это бард такой, — объясняет продвинутый Дрюня, — барды у нас вон в том дворике тусуются, ты их лучше поспрашивай — они все фанаты Окуджавы.

...Вопреки молве, Окуджава не был основателем КСП. К коллективной форме самовыражения — слетам, лесам и кустам — он был причастен постольку, поскольку там пелись его песни. Не сказать, чтобы ему такая форма нравилась. Однажды, попав на какой-то квартирник, Окуджава имел несчастье наблюдать, как исполняется его "Поднявши меч на наш союз..." — хором, с зажженными факелами. "Просто секта какая-то" — поежился Булат Шалвович. Мощеный, декоративно-брусчатый, офонарелый Арбат с рокерами, хиппами, матрешечниками он тоже недолюбливал. Заветную улицу, бывшую его Отечеством, сломали и переделали; нынешние арбатские мазилы, изображающие вольное братство свободного искусства, вовсе не окуджавские живописцы. Тексты Окуджавы сегодня существуют отнюдь не в той реальности, которая их породила. Ее нет, а песни есть, и это лучшее доказательство их подлинности.

Каждая эпоха создает своих певцов, но пережить смену времен под силу единицам. Окуджаве это удалось. Он попал на фронт в 42-м, из девятого класса, одним из сотен тысяч добровольцев, уходивших поэшелонно, побатальонно. Их было так много — молодых, сильных, храбрых, но умирал каждый в одиночку, лоб в лоб, как с врагом, сталкиваясь с реальностью собственной смерти, и никакой великий Сталин не в силах был помочь. В окопах войны кончилась русская революция с ее безумием, безбожием, безоглядной свистопляской коллективизма. В страшном усилии, слезами и кровью Россия освобождалась от иллюзорной власти безликого "мы". Общая победа складывалась из миллионов "я" — из выносливости, терпения и верности каждого отдельно взятого солдата. Война выломала и смела всю наносную фальшь красных лозунгов. Наступило время правды — не партийной, не классовой: человеческой. А кому же его возвещать, как не поэту? К счастью (к нашему счастью!), он уцелел — и к поэтам судьба порой бывает милостива. Девятого мая сорок пятого года ему исполнился двадцать один год. Вернувшись с фронта, Окуджава окончил десятилетку, поступил на филфак, успел даже поработать по специальности — где-то под Калугой, наверно, до сих пор живут люди, которых он учил грамматике. Впрочем, сельского учителя из него так и не вышло. Будучи поэтом по рождению, он остался солдатом по призванию — русским офицером, хранящим святыню чести и долга. Образы войны, запечатленные в его песнях, стали нравственным каноном послесталинской эпохи. На них в течение последующих двадцати лет строилось сознание общества. Окуджава был первым, кому удалось сдвинуть идейную махину, обозначив в качестве основы мироздания живую душу. Болящую, ранимую, любящую, подвластную не партийной разнарядке, а велениям совести... и Б-жьей воле. Верующим, в привычном понимании этого слова, Окуджава никогда не был, как не был и атеистом — в окопах их не водится. Он исповедовал как религию то, что называется вечными ценностями. Друзья подшучивали над ним, сравнивая с Ганди, — Окуджава и впрямь был на него похож. Сам поэт по этому поводу с улыбкой рассказывал о том времени, когда лежал в лос-анджелесском госпитале: "...Иду по коридору и вижу: прямо навстречу мне идет Ганди. Ничего не могу понять. Подхожу ближе — а это зеркало!" Конечно, он был поэтом пушкинской породы: по щедрости дара, по естественности слога, по простоте и легкости образов. От огромного его наследства еще долго можно будет кормиться и греться всем его питомцам, потомкам и многочисленным эпигонам. Для уставших, отчаявшихся и сомневающихся он оставил в утешение молитву, вложив ее в уста эпатажника Вийона (которому, при всем его таланте, такая простота взаимоотношений с Б-гом и не снилась). Для собратьев по перу Булат сформулировал универсальный критерий творчества, сказав: "Каждый пишет, как он дышит". Для бардов стал камертоном. Однако прямых наследников — учеников, способных нести пророческое служение русской музы, — не оставил. Сами пусть растут! Сами дышат, слышат и пишут, "не стараясь угодить". И плачут. "Поэты плачут — нация жива" — это его строчки.

Ю. Нагибину

Неистов и упрям, гори, огонь, гори.

На смену декабрям приходят январи.

Нам все дано сполна – и радости, и смех,

одна на всех луна, весна одна на всех.

Пусть оправданья нет, и даже век спустя

семь бед — один ответ, один ответ — пустяк.