Вежливый, трогательный, с открытой улыбкой, в огромных очках, с букетом астр в руках, он переступил порог дома, робко, как первоклассник — порог школьного здания.

Тимур Шаов, звезда нового поколения авторской песни, прилетел на прошлой неделе на гастроли в Израиль. Перед зарубежным турне он объездил с концертами СНГ, и местная пресса, освещавшая выступления барда, не поскупилась на комплименты. Газеты отметили "шквал аплодисментов", "бум", "слезы поклонниц", "вопли восторга". Певца назвали "циничным до безобразия", "ядовитым, как змей", "символом нашей эпохи". "талантливым, злобным шутом".Мне же песни Тимура показались смешными, легкими — "прикольными", по определению моего сына, -сочинениями нахулиганившего, так и не повзрослевшего, однако начитанного ребенка из культурной и, как говорилось, очень приличной семьи. ("На диване я, как древний грек на травке./разбавляю, как Сократ, водой портвейн,/ Генри Миллера читаю, Джойса, Кафку/ и снобизм свой занюханный лелею ".)

— Нет журналистов, которые не отметили бы в статьях о вас, Тимур, что вы родились в Черкесске, закончили медицинский институт в Ставрополе,обрели кров в поселке Нижний Архыз и посвятили себя благородной миссии исцеления людей вбольнице, расположенной в станице Зеленчукской.

— Еще меня всегда спрашивают, кто из бардов оказал наиболее сильное влияние на мое творчество, а я отвечаю, что там, где я рос, про бардов никто ничего не знал. И я, разумеется, тоже не знал. Слушал себе с ребятами "Beatles", "Queen", "Pink Floyd", "Deep Purple", играл в вокально — инструментальном ансамбле...

— А что со станицей Зеленчукской?

— Я недавно переехал оттуда в Дубну, и вот, езжу с концертами.

— То есть вы перестали быть врачом, Тимур, и стали...

—Свистулькой макаронной

— Что же вас подвигло на такой шаг?

— Детей кормить нужно. Сначала удавалось совмещать свое, настоящее, благородное дело с песнями. А потом пришлось выбирать. Уж если заниматься чем-то, то профессионально.

— А как, расскажите, пожалуйста, профессионально занимаются авторской песней?

— Как остальные — не знаю. Для меня это колоссальная работа, от которой я устаю намного больше, чем от десяти-двенадцати ночных дежурств в месяц, которые я, как правило, брал. В октябре было двадцать концертов, включая выездные!

— Ну, а писать-то когда?

— Некогда! Договорился с продюсером, что в декабре заканчиваю с выступлениями и на месяц беру отпуск.

— Творческий?

— Надеюсь. Ничего мне в голову не приходит в беготне между записями и концертами. Я люблю покурить на балконе, потом лечь на диван, закинуть руки за голову, в потолок поплевать и тогда, может быть, сочинить что-нибудь.

— Но ведь детей кормить надо?

— Поэтому и встаю с дивана. Поэтому и пою. Чтобы у них все было.

— А у вас в детстве все было?

— Да-а. Я шахматами занимался.

— Небось, получили первый разряд?

— Получил. Еще играл в баскетбол, в футбол, занимался гитарой, катался на велосипеде. А самое главное, мама возила меня по всей необъятной стране, чтобы я посетил музеи, полюбил историю, живопись. Мама очень была образованной — МГУ, аспирантура... Она вообще училась всю свою жизнь. И папа был поразительно эрудированным человеком, изобретателем, инженером-конструктором.

— Кем мама работала?

— Директором Института истории языка и литературы Карачаево-Черкессии. Она ногайка но национальности. А папа — черкес. Оба умерли в шестьдесят с небольшим... Поскольку они не знали языка друг друга, дома разговаривали только по-русски, и я, увы, не освоил ни ногайского, ни черкесского.

— Если уж речь зашла о национальности, признайтесь, кто ваша жена?

— Грузинка.

— Из Грузии?

— Из Абхазии. Но она, к сожалению, такая же грузинка, как я черкес, ничего не знает! Зато мы, пытаясь хоть наших детей как-то связать с традицией предков, назвали сына Багратом, — реверанс в грузинскую сторону, — а дочку Бэллой, — это уже реверанс черкесской родне.

— Вы поздний ребенок, Тимур?

— Да. Но у меня есть старший брат, который был, есть и на всю жизнь останется непререкаемым авторитетом. Я даже профессию врача выбрал, потому что брат ее выбрал. И в Дубну переехал, потому что туда переехал брат.

— Как же вы оказались все-таки в Нижнем Архызе?

— Когда наша область обрела, так сказать, независимость, у нас, как в каждой банановой республике, появилось свое министерство здравоохранения. Штат там был — человека четыре: министр, зам, бухгалтер и сторож. Тем не менее глава этого важного департамента меня вызвал и произнес авторитетную речь о нехватке кадров в станице. Я в страшном сне представить себе не мог ни поселка, ни станичной больницы. Но министр пообещал мне, что через год меня заберут в крупный центр. "Ну и ладно", — махнул я рукой. Мы с женой — молодые, двухмесячный сын на руках. Нам все равно было, где жить счастливо, — лишь бы счастливо, только бы вместе.

— И на сколько затянулся обещанный год?

— На двенадцать лет. Потом меня уговаривали, мол, тебя уже уважают, знают, любят, к тебе издалека люди лечиться ездят, пора, значит, в город. А я сказал: "Не хочу".

— Почему?

— Хорошо было: сосны, река, тишина, друзья.

— С кем же можно было дружить там? С попечителем богоугодных заведений, с местным учителем?

— А люди — они везде люди, знаете ли, и те, что пасут овец, — тоже.

— Охотно верю, но, судя по песням, вы — человек читающий.

— Да, ну и что? Вот вы пошутили насчет местного преподавателя, а ведь он, Мишка Пономарев, стал моим самым близким другом. Тоже по распределению его к нам забросило, он иностранным языкам детишек учил. А теперь рядом с вами, в Хайфе живет. По-своему, хорошо. И я по-своему хорошо.

— Хорошо — это как, Тимур?

— Чтобы спокойно было внутри. Не рваться никуда. Не ставить каких-то безумных задач, например, непременно стать профессором медицины или набрать стотысячный зал. Зачем? Если дал тебе что-то Господь, радуйся. Не дал — значит, еще не время. Все приходит не раньше и не позже, а ровно тогда, когда надо. Брат мне это всегда объяснял, даже когда я рвался еще куда-то по молодости.

— Все-таки рвался?

— Бывало. Однажды стукнуло мне, что непременно я должен поехать на Грушинский фестиваль и стать там лауреатом. Ну, поехал, ну, стал... Суета. Страсти, они мешают. Если думаешь, как бы добиться успеха, как бы такую строчку придумать, чтобы вся аудитория ахнула, ничего толкового не получится.

— А вы для кого пишете?

— Для Мишки! И то, что он скажет, мне намного важнее, чем то, что подумает какой-то абстрактный зал. Для своих надо писать. Да и жить. А если то, что написано для своих, еще кому-то понравится, это прекрасно! Значит, и эти — свои. И людей, мыслящих так же, как мои друзья, — это я открыл, пока выступал, — очень много всех возрастов: от трех до семидесяти лет! Но и во время открытия важно не переоценить себя, не отнестись к себе, не дай Бог, серьезно, не решить, что ты теперь пишешь для народа, для масс.

— Свои — это кто?

— Это те, которые те же книжки читали, и то же в них находили, и тому же смеялись. Это те, которые с полуслова ловят намек. Это те, у которых одни заморочки, одни фишки, одни фенечки и один сленг. Те, у которых одно отношение к правительству, женщинам, выпивке.

— А литературоведы, Тимур, тем временем корпят над структурным анализом ваших текстов.

— Так это смешно! Я ж не Пушкин, не Бродский. Что там разбирать? Как забухали пивка с ребятами? Забавно... Но мне при этом неловко. Когда в больницу ко мне приезжали и говорили: Тимур Султанович, мы по радио вашу песню слышали", — я готов был сквозь пол провалиться. И сегодня тоже, в Дубне, в автобусе перешептываются: "Вон Шаов с гитарой, на концерт едет". Ужасно неприятно.

— Машины нет?

— Нет, конечно, и никогда не будет.

— Но преимущества-то какие-нибудь новая жизнь дала?

— Конечно! Один приятель, серьезный такой бизнесмен, на моем концерте увидел какого-то нефтяного магната и сказал мне потом: "Какой ты счастливый! Вот сидит в зале магнат, а тебе плевать на него. У тебя ни шефов, ни боссов, ни начальников, ни иерархии". Я зарабатываю, чтобы семья нормально жила. Я свободен. А независимость — это великая вещь.