Случилось страшное несчастье. В возрасте двадцати девяти лет ушел из жизни Виктор Шнейдер, превосходный русский поэт и замечательный человек.

"На дорожку мне снег выпал. Я подумал поначалу, что это добрый знак", — писал мне Витя пятнадцатого декабря "несуществующего" года, рассказывая о концертной поездке из Бостона в Чикаго.

Как страшно, что только теперь, в скорби, стал очевиден траурный смысл этого притворно светлого знака. Каждый год, с 1988 по 2000, Витя писал по стихотворению о первом снеге.[i]Поставил точку первый снег

В возможности менять планиду.[/i]Это строки из последнего, тринадцатого. Двадцать пятого декабря, катаясь на лыжах в Нью–Гемпшире, Витя разбил голову о скалу. Вчера, шестого января, около полудня по среднеевропейскому времени, в Дартмутском медицинском центре, не приходя в сознание, Витя скончался.

Смириться с этим невозможно. Привыкнуть к этому невозможно. Не стоит обольщаться: время не исцеляет. Это рана, с которой придется жить.

Я беру на себя горькую миссию написать о Вите сейчас, спустя всего несколько часов после его смерти, принимая тем самым на себя хотя бы малую часть той нестерпимой боли, которая выпала его семье и ближайшим друзьям.

* * *

Нередко бывает, что Судьба, как будто толкая людей друг к другу, держит их на расстоянии. Мне пришлось прожить полгода с Витей в одном городе — до смешного маленьком городе — и никогда не повстречаться с ним. Это было в Геттингене, зимой 95—96 года. В том, что мы не познакомились еще тогда, как будто, нет ничего необычного — мы оба были частью толпы — вернее, двух толп. Имя обеим — легион, несмотря на то, что они разнятся и почти не пересекаются.

Витя занимался в Геттингене тем, чем, собственно, и положено заниматься в Геттингене — учился. Статус студиозуса — не идеальная, но приемлемая личина для поэта. Но не литературу изучал он в Геттингене. "Очень отец мой хотел, чтобы я стал медиком. — написал мне Витя в начале нашего знакомства, — ... так и не случилось...". Компромиссом стала "семейная" специальность — биология.

Мое собственное существование было не менее противоречивым. Детская коляска в окоченевших пальцах и хроническое тупое недосыпание не способствовали чуткости. Где–то в гуще стремительных студенческих толп, в которых Sturm und Drang неизбежно преобладает над поэзией, цвел дивный поэтический цветок, и аромат его не достиг меня.

Наши пути разошлись, не успев, собственно, сойтись. Позднее, когда состоялось мое с Витей знакомство по переписке, оказалось, что мы географически не так далеки друг от друга: он — в Мюнхене, я — в Базеле. Он приглашал меня на свои концерты, я приглашала его — просто так, покататься на троллейбусе. Этот вид транспорта, как заметил Витя, очевидно, был вывезен вождем из Цюриха, ибо нигде, кроме России и Швейцарии, не встречается. Почему–то ничего не получилось — ни с концертами, ни с троллейбусами. Наши пути разошлись еще дальше: ушедшей осенью я перебралась во Францию, а Витя отправился в Американские Штаты на стажировку.

Пару недель назад, я перечитала многие тексты Вити и подумала о том, что нужно бы написать о нем хорошую критическую статью. Кто мог предвидеть, что вместо нее придется писать некролог? Я не могу заниматься сейчас спокойным и беспристрастным исследованием Витиного творчества. Слишком не ко времени и слишком больно.

Витя! Я не обещаю тебе, что я когда–нибудь это сделаю. Разве можно хоть что–то обещать? Это, безусловно, будет сделано, Витя, — не мной, так другими. Написанное тобой достойно самого бережного и внимательного изучения.

* * *

Беззлобность и лучезарная доброта — первое, что поразило меня при эпистолярном знакомстве с Витей. Искренняя радость удачным чужим стихам (быть может, не меньшая, чем собственным) — не такое уж частое явление в склонных, увы, к ревности и зависти литературных кругах.

Замечательными были рассудительность и мудрость этого совсем еще молодого человека. Позволю себе привести отрывок частной переписки. Да простит меня Витя.[i]Э.В.: ...Звонит мне как–то приятельница из Америки и поет сладким голоском: "Да, Элечка, посмотрела я твою страничку, все мне очень понравилось, но вот вчера в гостях у меня была НАСТОЯЩАЯ писательница". Я от возмущения даже не нашлась что ответить.

В.Ш.: А почему не от смеха? Ты знаешь, это, видимо, наглость, но я тут пару лет назад обнаружил, что меня не обижают обзывания, скажем, графоманом: я настолько точно знаю, что это неправда, что отмечаю это только как ошибку (либо осознанное искажение) говорящего.

Э.В.: У тебя не было ситуаций, когда гладят по головке, "да–да, — говорят, — детка, очень хорошо", и немедленно следом выкладывают какую–нибудь пакость?

В.Ш.: А как же? И подход какой–нибудь приятельницы после концерта моего тут же, в Бостоне, пять лет назад: "Для любителя — очень мило." Но она и славится страстью гадости говорить. А смешно было, когда жена какого–то приятеля отвесила комплимент: "Здорово! Стихи — как настоящие, как по радио!" Ну разве можно тут обижаться?[/i]Олимпийское спокойствие и мягкий юмор в ответ на гадости недалеких читателей или завистливых коллег — кто еще из поэтов способен на это? Витя, ты преподал превосходный урок.[i]У меня к ним только жалость,

Хоть грубят и врут,

Потому что я останусь,

А они умрут.[/i]

* * *

Даже если я возьмусь когда–нибудь за обстоятельную статью, целый пласт Витиных произведений — его песни — неизбежно останется вне поля моего зрения. К стандартным трем П: "поэт", "прозаик" и "переводчик" добавляется четвертое — "певец".

Витя чрезвычайно много успел для своих лет. Ранняя зрелость и насыщенность его произведений восхищают и они же ужасают. Лет начиная с семнадцати, Витя принимается переписывать "Гамлета" ("Капли датского короля"), уловив субъективность Горацио, версией которого удовольствовался Шекспир ("Трагедия Гамлета, датского принца"). Звучание стиха безупречно даже в самых второстепенных сценах:[i]Гамлет:

Но что, когда дукат найдет философ?

Дублонам и пиастрам зная цену,

как велика она и в то же время

не бесконечна, он, вполне возможно,

не от избытка золота в кармане,

но чтобы слишком не отягощаться

(поскольку "меньше денег – меньше кармы",

как говорили древние индусы),

монету подберет, в руках повертит,

оценит красоту ее узора,

блеск золота на солнце... и положит

(положит, а не бросит) в пыль обратно;

и будет знать, что на проезжем тракте

в семнадцати верстах от Эльсинора

он видел то, что видел. И довольно.[/i]В двадцать с небольшим Витя пишет повесть о Сыне Человеческом ("Ближнего твоего..."), который непривычно назван Бар–Йосефом — сыном Иосифа.[i]— Бог бережет? — недоверчиво переспросил Шимон, — что-то не больно он тебя уберег, когда, Яков рассказывал, вас обчистили бедуины.

— Точно-точно, — согласно закивал Бар-Йосеф и замялся. — Так и было.[...] Пойми, испытания посылаются и посылаться будут. И более того, чем дальше — тем более трудные. Но все-таки не труднее, чем я могу преодолеть на сегодняшний день. [...] Может быть, это было наказание, может быть — искупление... Но я — избранный.[/i]Избранный народ — особая тема, которую мне не хотелось бы сейчас развивать. Но и не упомянуть о ней невозможно. Избранный в избранном народе — контрапункт противоречий. Молодой поэт уезжает из России,[i]...которую я покинул

По ряду причин, совокупность коих

Перечислять здесь навряд ли стоит

("Эмигрантский цикл")[/i]не в Землю Обетованную, как хотелось бы многим, а в Германию — страну для его народа специфическую.

Избранный этот народ не безупречен, разумеется ("Искушение Моисея"):[i]Нет, Моисей, они не твой народ.

Ты намечтал его в дворцовом рае,

В пресыщенной тоске. А этот сброд

Мечтает не о воле — о сарае.

Нет, Моисей, никто не будет рад,

Когда ты им подашь законов скрипты.

Понять тебя способен только брат:

Не Аарон, а фараон Египта.[/i]А истинный поэт — всегда и везде избранный. Его собственный народ — не исключение. Исключителен поэт, и удел его — узкий путь, предписанный Бар–Йосефом. Иногда этот путь оказывается слишком узким.[i]Когда глаза привыкли к темноте,

и уши — к тишине, и руки-ноги —

к отсутствию какой-либо опоры,

и ноздри — к безвоздушному пространству,

я понял, что действительно темно

и тихо, и что нету кислорода,

и ничего иного, и меня.

И с горя закурил...[/i]

* * *

Настоящий поэт предвидит свои беды и свои восторги, и чувствует неизбежную связь событий и понятий, радости и скорби. Перечитывая Витины стихи, которые прежде казались такими жизнерадостными, я подозрительно часто нахожу в них слово "смерть". В этом, как будто, нет ничего необычного. Тема жизни и смерти есть главная поэтическая тема. Но пророчество исполнилось слишком точно, чтобы говорить о простом совпадении (из цикла "Сестра моя краткость"):[i]Хорошо лежать в леске

На опушке,

Кабы не дыра в виске

До макушки...[/i]Танатос изощренно выбрал орудие. Снег, столь любимый Витей, которому он так радовался в Америке, стал его роковой любовью ("Молитва Кая Цезаря"):[i]Снежная Королева, языческая богиня,

я перестал молиться и совершать обряды,

потому что я думал, тебе уже безразличны

мои жертвоприношенья. Возможно, я ошибался,

и я жестоко наказан.

...

...Богиня, даруй мне снега!

Снег мне нужен, как воздух, и даже еще нужней.[/i]Врачи не сумели вернуть к жизни своего несостоявшегося коллегу. Три темы увязались в зловещий узел — страшная рана в голове, снег, медицина — узел, который сможет развязаться только в будущих жизнях.[i]Из жизни в жизнь всё тот же вкус в конце –

Вкус калия циана

Из бусины, таившейся в кольце

На белом пальце Анны.

Из жизни в жизнь, из века в век опять

Не помню я о вашей

Способности природной предавать

И пью из этой чаши.[/i]Никто не отвел от тебя чашу и на этот раз. Прости, друг! Прощай! Покойся в мире.

7.01.2001, Бордо

Войцеховская Элина (elina@freesurf.ch)