"Открылась бездна, звезд полна"

(М. Ломоносов).

"И ничего душа не хочет, когда не может ничего".

(М. Щербаков).

От Михайлы к Михаилу — от МВЛ к МКЩ

"Пиитический восторг оставим Ломоносову", — сужает фронт Анатолий Черников, цитирующий Михайлу Васильевича в сборнике "МКЩ".

С Ломоносовым понятно, а вот сборник уже самим названием подначивает на расшифровку. Не знаю, расшифруют ли аббревиатуру миллионы читателей, но тысячи, я думаю, расшифруют (сборник издан тиражом в одну тысячу экземпляров)[1]. А озаглавлен загадочно именно с мыслью, что "свои" уж точно знают, о ком идёт речь.

"Сборник статей о творчестве Михаила Щербакова", — подзаголовок для непонятливых. (Отчество Михаила – Константинович). Ниже – крупно: Составитель – О. С. Савоскул). В данном случае крупность кегля, пожалуй, оправдана: Оксана Савоскул – не просто составитель, она инициатор проекта, оригинального по замыслу и нетривиального по исполнению, а главное – автор большого исследования, каковое и "держит" книгу.

У меня есть личные основания на эту книгу откликнуться: в числе прочих там воспроизведена моя давняя (из книги "Барды" 1998 года) статья о Щербакове; другие авторы, представленные в сборнике, интенсивно со мной полемизируют — о вкладе МКЩ в бардовскую песню и в русскую лирику, о том поколении, которое в его лице обрело голос, и, как уже обещано, о звёздах и о бездне, ими заполняемой.

О самом МКЩ и его месте в отечественной лирике (ближайший предшественник – Бродский; в дальнем родстве – Лермонтов; Ломоносов тоже вспомянут не случайно)) – об этих заслугах я судить не буду; я думаю, факт выхода в свет столь увесистого тома (триста страниц убористого текста, две десятка авторов, среди которых – сам Дмитрий Быков) на весах нынешнего пиара это такой знак признания, о каком могут только мечтать соперники МКЩ.

Меня интересует поколение, из которого они вышли.

Поколение пепси

Это самоназвание. Родившиеся между кончиной корифея всех времён и народов и скандальной отставкой "дорогого Н.С.", отменившего культ корифея, — дети оттепельного десятилетия был вскормлены и вошли в возраст конфирмации как раз в пору брежневского "подмораживания"; они увидели, как продолжают раскачивать это подмороженное сооружение пылкие "шестидесятники", и естественно включились в это упоительное дело, получавшее всё больший размах; когда же сооружение покосилось, посыпалось и поплыло, а на обломках началась война всех против всех (в базисе – рынок, в надстройке – базар), — они обнаружили, что кроме запретного ранее пепси им нечем пробавить душу. В этом опустошении они обвинили опростоволосившихся "шестидесятников", веривших, как выяснилось, в химеры.

На месте химер разверзлась бездна, полная далёких звезд, меж тем логика борьбы за место под солнцем диктовала своё, и подпирало попсиманов следующее поколение, с пивными бутылками наготове, — те, что родились уже в разваливающейся Державе, пробудились под грохот безнадёжного вторжения в Афган, угодили в чеченскую мясорубку и обнаружили уже не бездну, от которой впадал когда-то в пиитический восторг Михайло Ломоносов, а фабрику новых звёзд, эту бездну срочно заполняющих. Тогда-то и стал МКЩ "кумиром старшеклассников".

За десяток лет, прошедших с той поры, старшеклассники вошли если не в пушкинский, то в лермонтовский возраст и составили (сегодня) главный взрывной пласт общества. Кумиры же их: от Ерофеева до Пелевина – вошли в возраст вероучителей, благо, одряхлевшие "шестидесятники" уже ничего не могли прибавить к своему громогласному банкротству.

МКЩ из рядов своего поколения шагнул в табель о рангах мировой эстетики, а именно – в разряд постмодернистов.

Не с натуры, а с культуры

Оксана Савоскул следующим образом характеризует этот разряд. Прежний художественный язык изменён – вводится новый: "алфавит" кодовых знаков и цитаций. Прежние образы вытесняются симулякрами, выстроенными по принципу намёка, отсыла и римейка. Прежнее ощущение жанрового контекста сменяется ощущением или интер-, или гипер-реальности. В первом случае текст коренится в системе (антисистеме) наличной видимости, во втором случае поднимается "над" нею. В любом случае "реальность симулякров списывается не с натуры, а с культуры".

Боюсь, что так и есть. В прозе этот постмодерн создал даже особое направление, которое нынешние литературоведы (например, Алла Большакова) называют феноменологическим реализмом. То есть: творчеством, опирающимся не на бытийную основу (онтологическую), а на мир феноменов, готовых представлений, ходячих символов, бродячих сюжетов, хрестоматийных легенд и дутых авторитетов. (Люди, читавшие Бориса Евсеева, могу оценить блеск и своеобразную изысканность такой прозы, если автор талантлив). Переводя это новейшее литературоведение на язык родных осин, я говорю: перед нами система "поверхностей", диалог "отражений", мир "миражей". Их смысл заведомо уведён "по ту сторону" реальности, и сама реальность (из которой смысл уведен) становится... нет, не бессмысленной, а... безопорной, безоснованой, беспочвенной.

В чём я и вижу смысл постмодернистских высказываний. Включая такие крайности, как дразнящий эпатаж, апофеоз абсурда, обнажение пустоты, или – другая крайность – не лишённая издевки отрешённость.

Может, не родись я в эпоху тотальной веры, не вырасти я в надежде на светлое будущее человечества и не окажись с этой верой в царстве химер, — то и не искал бы у нынешних постмодернистов того, с чем остался сам, — разверзшейся под ногами бездны. Для них-то, никогда под ногами опоры и не знавших, тут нет проблемы, для них это висение в невесомости и есть изначальное состояние.

Посмотри на небо и уймись!

Получается такой диалог поколений. Я говорю: бездна, а Дмитрий Быков, созерцая этот же пейзаж, говорит: какая там "бездна"! – это просто небо, чистое небо, всеобщее ничейное небо, дарующее всем нам ощущение свободы и невесомости.

Я, правда, не очень понимаю, как с таким ощущением согласуется та иерархия, которую выстраивают архитекторы постмодернизма: кто там у них царь, кто раб, кто червь, кто бог. То есть: кто продвигает литературу вперёд, кто, напротив, эпигонствует, кто на какой ступеньке лестницы стоит и т.д. Тут и впрямь бездну надо дополна завалить продукцией "фабрики звёзд", оставив "пиитический восторг" XVIII веку.

В наш век лестницу тщеславия строят и в невесомости. И обновляют постоянно. Только что в зените стоял Бродский, мигнуть не успели – и Бродский в качестве путеводной звезды бледнеет (становится "нетипичным", — тут лукавец Быков прячется за тов.Маленкова, докладчика на XIX съезде КПСС, а тот, как потом стало известно, припрятал в этой формуле г-на Святополк-Мирского), Но мы этими давними аттракционами заниматься не будем. Нам интересно: в кто сегодня готов сменить в зените закатывающегося Бродского?

Точно: МКЩ.

В точном соответствии с самоощущением избранности – он пальцем о палец не ударил ради своего пиара: демонстративная "незаметность", даже полное отсутствие всякой демонстративности: абсолютное игнорирование вкусов и ожиданий нынешней "попсы".

Тем мощнее пиар, взрывающийся "от противного". Сидит себе кузнечик, пиликает на скрипке, мастер-виртуоз выделывает музыкальную филигрань, а вокруг – монстры нависают: да как же это он пиликает и от ужаса не падает, мы-то ведь стра-ашные, аж жуть!

Я как нераскаянный "шестидесятник" норовлю всё открыто назвать: "Бездна! Бездна!" — воплю, а мне отвечают: чего вопишь? Кто ж теперь вещи своими именами называет — это же всего только гиперссылки на гиперреальность. Посмотри на небо и уймись!

Интересно: а сам постмодернист только на небо и смотрит? А то, на что он не смотрит, — оно как-то присутствует в его окоёме? А может, он "в детали не вдаётся, чтоб не окаменеть"? А то глянешь вот так неосторожно на окружающую эмпирику – и упрёшься, как Владимир Маяковский, в "окаменевшее дерьмо"... как и упёрся сегодня нежно-душный Владимир Сорокин, из химерической социалистической невесомости ухнувший в полный унитаз.

Может, от страха угодить в подобную кучу – та весёлая, с горчинкой, ироничная "надмирность", которой нас испытывает МКЩ? Когда всё становится невесомым (как в мираже), и непонятно, чем реальность тебя окатит (не спи, не спи, художник!), — пробуждение и впрямь убийственно (чего доброго, проснёшься весь в дерьме).

Так что тезис о том, что МКЩ нащупал не просто свой стиль, а "новый род словесного искусства, род "небывалый" настолько, что "нет у него соперников", "не с кем ему сравниваться и соревноваться" (Бродский, как мы видели, смещён) – я все эти иерархические ступени оставляю на усмотрение знатоков, пересчитывающих звёзды. Я ж говорю: там не лестница, там бездна.

Я не уймусь

Я всё-таки отвечу на пару-другую конкретных высказываний по моему адресу (которыми как автор, включённый Оксаной Савоскул в общую дискуссию, по-человечески горжусь).

Анатолий Черняков:

"Щербаков, по версии Аннинского, – это антишестидесятник, потому и меряется той же шкалой, что и они, только с другого её конца. Отсчитывается "от противного". В пустотном, неустойчивом, осколочном и безотрадном мире Щербакова Аннинский находит только два просвета – любовь (но о ней в статье сказано как-то очень уж вскользь) и словосозидание. Оно-то и есть та последняя соломинка, то единственное, за что ещё моет ухватиться повисший над бездной. А бездна и у Быкова, и, вослед ему, у Аннинского – синоним пустоты и безжизненности. Но бездна ведь бывает и совсем иной. Даже словарно. Бездна – то, что не имеет предела, это бездонность, беспредельность. Как у Ломоносова..."

Бывает, конечно. И не только словарно, но и содержательно. В сознании поколений, верящих, что это бездонный резервуар, из которого можно черпать и который постигать. В эпоху Ломоносова так и предполагали. И в эпоху Мирового Коммунизма. Но когда этот коммунизм, возникший из бродячего призрака, обратился обратно в призрак, — черпать стало не из чего. Отсчитывать, как МКЩ, "от противного"? Занятие довольно противное, да и от чего "противного"? Там теперь ничего нет.

О любви?

О любви не говорю, о ней всё сказано. Тем более, что и здесь теперь если говорят, то через "нет". То есть через секс. Найдутся специалисты лучше меня.

Екатерина Зотова:

"Слово "бездна" приводит меня, по меньшей мере, в недоумение. Я вообще-то ощущаю себя маленькой частицей этой "бездны", которую так "заговаривают"... Что-то здесь не то, создаётся ощущение, что автор статьи[2] априори установил этакую точку отсчёта в какой-то своей системе координат (пусть и не лишённой определённой логики, а потом вдруг решил отсчитывать от неё Щербакова".

Правильно. Отсчитывать от своей системы координат – нормально для критика, и вообще для читателя и слушателя, такую систему имеющего. Моя уважаемая оппонентка тоже отсчитывает. У неё своя система координат и своё счёт:

"Мне его песни помогают – верить. И радости, и правде, и сказке. Печалиться печали, но верить, что она пройдёт. Уметь признать поражение, но встряхнуться – и идти дальше, не забывая о том грузе, который уже нельзя скинуть со счетов".

Вот разница и видна. Вам – встряхнуться. А мне – ощутить себя вытряхнутым из старой "однозначной" логики.

Ещё из Чернякова:

"Преодоление однозначности – то в шутку, то всерьёз – во всём у Щербакова. В статье Аннинского есть несколько фраз, впрямую говорящих о том же самом. "...Любая истина... возникает для него через "нет"". Заметим: всё-таки истина и всё-таки возникает. О поэтическом мире Щербакова: "Жизнь не равна себе: в ней двоится контур. Вещи призрачны: в них всегда "другое". Но "другое" — разве пустота? "Смысл всего, что перед глазами, — в другом измерении". Точнее о поэзии Щербакова, пожалуй, и не скажешь. И опять-таки: речь именно о "смысле". Значит, он есть в пространстве Щербакова. Почему же тогда щербаковское "другое измерение" — это гибельная бездна, крушение всего? Что-то здесь у Аннинского не сходится".

Конечно, не сходится. Потому что оно и в реальности не сходится, и в истории не сходится, и в перспективе не сходится – "там, где небо сходится с землёй", как сказал поэт (не МКЩ, а другой Михаил – Светлов).

Сходится – у средних стихотворцев, знающих ответы на вопросы, которые они ставят, и знающих ответы, которых ждёт от них читатель.

У настоящих поэтов – не сходится, потому что вопросы они ставят такие, какие другим в голову не приходят, и ответов – нет. Потому и вопросы – "проклятые". Встряхнёшься, а они опять стоят.

Через десять лет после того, как я написал о Щербакове статью "Заговаривающий бездну" и через десять недель после того, как прочел книгу "МКЩ", — я пошёл его послушать, благо выступления его идут хоть и не в самом большом зале столицы, но – неизменно.

Я ждал, не начнёт ли вошедший в возраст зрелости Щербаков объяснять мне всё то, после чего охота встряхнуться.

Надо объяснять?

Зал московского Дома Журналистов заполнен, сидят на приставных стульях; за двадцать лет популярность Михаила Щербакова, кумира старшеклассников эпохи Гласности и Перестройки, не пошатнулась нимало; каждый месяц он выступает на этой сцене (если билеты распроданы), и выступления не отменяются (именно потому, что билеты распроданы). Кажется, его слушатели за эти годы не переменились (только постарели) и любую песню могут подхватить. А не подхватывают, потому что песни таковы, что не подхватываются. Их нельзя петь хором у костра. Им не место на попсовых тусовках. Они не воспринимаются на многолюдных фестивалях.

А только так: выходит на пустую сцену – в простой серой рубашке – то ли одинокий проповедник, то ли отрешённый философ, то ли "препод" университетский. Кивает залу, ставит пюпитр, берёт гитару... и ничего не надо объяснять.

Но гитара!

Изредка (в концовках песен) он выдаёт финальный аккорд, да так, что ясно: это виртуоз не слабее Луферова, — но, сопровождая песню, гитара тушуется до "нейтрального напева", ибо главное – слова.

Уста младенца. Истины висят гроздями, ни одна не по зубам. Всё пыль, все мелют хором. А я здесь не. Не желаю объяснять. Не смотрю. И ничего душа не хочет, когда не может ничего. Мир сверкает красками, гремит весельем, зазывает маршрутами. Но краски мнимы, веселье обманно, маршруты коварны. На самом деле там смута одичалых племён. Хаос шевелится. Я отважно закрываю глаза... Никакого неба!

Вам не хочется встряхнуться от таких объяснений?

Мне не хочется. Потому что я слушаю интонацию.

Вообще такие вещи принято петь либо с трагически-вертинским надрывом, либо с отчаянием шута, выворачивающегося от смеха. Кажется, сейчас в ходу второй вариант. Но вот так сидеть на сцене, скрывая за вежливым радушием каменную непроницаемость, а за каменной непроницаемостью – чувство бездны, над которой трепыхаются декорации жизни, — это только Щербаков. Его фирменный стиль. Его игра.

Декорации – глобальные, "ооновского" масштаба. Вот тебе Штаты, вот Тибет, вот, пожалуйста, Испания. Поезжай! "Над всей Испанией безоблачное небо"!

Строчка не жалит ли? Ещё бы! Это ж условная фраза франкистских генералов, начавших в 1936 году в Испании Гражданскую войну.

Ах, зачем я объясняю! Кто знает – тот знает, а кто не знает – тому и знать незачем.

А если надо что-то объяснять,

То ничего не надо объяснять.

А если что-то надо объяснить,

То ничего не стоит объяснить.

Ничего не стоит?

Ну, и не стоит. А то начнёшь объяснять и выяснишь, что это не бездна, а просто небо, ещё и декоративное, а звёзды – сделанные на фабрике звёзд.

А бездна где-то ещё. И смотрит на тебя, даже если ты зажмурился.

___________________________________

[1] МКЩ. ОГИ, Москва, 2008.

[2] Моя статья называется "Заговаривающий бездну". – Л.А.