Источники и составные части

***

У Саши было все. Как любой, у которого все, жил он счастливо и тревожно: а вдруг чего? Но никакого "чего" не наступало, все оставалось всем, и оно у него, прошу заметить, было.

Тут надо добавить: шли восьмидесятые, местом действия была Москва, мы были молоды, а, следовательно, словом "всё" обозначался набор из кожаной куртки, синих джинсов и мафона, разумеется, кассетника.

Джинсы, джинсы. Настоящие, разумеется, а не гедеэрашные и не румынские, или чьи они там, польские, все равно подделка, соцлагерь. Настоящие джинсы это ой-ёй-ёй какое о-го-го.

И мафон, мафон! у Саши был мафон! Не позорная, как волк, "Яуза", а импортный, настоящий. Черная продолговатая волшебная коробка с полированными клавишами, похожими на зубные протезы, где и перемотка, и пауза! пауза! Пауза была каким-то очень буржуазным, что ли, удобством, наши такого ни за что б не выдумали. Прикинь, да: слушаешь песню, а тебя, скажем, зовут с кухни, и ты не выключаешь, а ставишь на паузу, и приборчик шипит тихо и зло, но держит, держит то самое место, чтобы прямо с полунотки, с самого-самого тогосенького, где прервали, покатить хрипатым аркашиным голосом — "...гибну пад поездом дачным, улыбаяся проммэж колес". Кстати, Аркашка-то уж и сгиб, как и Володя — еще в Олимпиаду, так что на другой кассете, на рыжей "TDK", есть шандриковская песня на смерть Северного — "отлюбил, сколько смог, и отплакал, страдая". А на голубой "соньке" Володя, — чуть помедленнее, кони, у дельфина взрезано брюхо винтом. А на черной гедеэрке Галич разбирает венки на веники, интеллигентно перебирая струны тонкими холеными пальцами. И более того! есть Вертинский! древние какие-то записи, совершенно запрещенные, про юнкеров и офицеров: и какая-то женщина с искаженным лицом. И "поручик Голицын" в исполнении сашиного папы, под гитару и домашние аплодисменты.

Вся эта красота, в смысле фонотека, была, конечно, не совсем сашиной. У Саши было все, но своих кассет у него было четыре штуки ровно: битлаки, абба, аки-даки и москоу-москоу. Остальное — папино. Брать у папы разрешалось с оглядкой и разбором — например, черную кассету с Галичем выносить из дому было строжайше запрещено, потому как запрещенные песни мог услышать кто-нибудь из неправильных людей и донести в КГБ. Правда, Сашин папа был одновременно убежден в том, что КГБ и так знает, что у него есть Галич и даже Солженицын — не на бумаге, а тоже на кассете, записанный с Голоса Америки. Но это было уже высокое. А так — нельзя было выносить и Галича, и Северного, и Володю, и Булата, и Никитиных тоже, и даже совершенно невинных братьев Жемчужных — нельзя, ибо нефиг.

Поэтому на случай развлекалочки мы складывали усилия. Саша приносил мафон, а прочие — кассеты.

В тот злополучный день мы — компашка московских школьников из благополучных семейств — собирались тихонько отметить день отдыха, то бишь воскресенье.

Ту кассету принес, кажется, Кирюша .

— Ребятам записали, — несколько туманно пояснил Кирюша, вструмляя кассету в мафон, — это питерский бард, очень классный. Про блатных поет душевно. С матом, со всеми делами. И как коммуняк пытать и вешать.

Все дружно сделали стойку. Нет-нет, никто из нас лично не собирался пытать и вешать членов Коммунистической Партии Советского Союза. Чего там, у половины присутствующих родители сами состояли в указанной партии, хотя, как истинно интеллигентные люди, не придавали особого значения этой формальности. Самое же обидное заключалось в том, что — я знал это доподлинно — те же самые юноши и девушки неуважительно относились к моей полностью беспартийной семье, называя ее промеж себя "советской", в нехорошем, презрительном смысле. Видимо, меня дискредитировало то, что у меня не было мафона и кассет с песнями Галича.

Кстати, у меня и в самом деле не было мафона, и не потому, что мы были "так бедны". Просто, когда моя любящая мама решила сделать мне, наконец, серьезный подарок, имея в виду именно мафон, я попросил у нее пишущую машинку. Для меня, книгомана и начинающего сочинителя, эта штука была бесконечно круче любого звуковоспроизводящего агрегата. Единственным ее недостатком было то, что стучать на машинке в компании — не самое веселое времяпрепровождение, что да, то да. Но все-таки это же был не повод, чтоб вот так...

— Там у него, — увлекался Кирюша, все упихивая кассету на уготованное ей ложе; та никак не ложилась, все упиралась какими-то пластмассовыми фигучками, — про Ленина даже есть.

Мы зацокали языками. Про Сталина был Высоцкий, но чтоб про Ленина — это было бы ой. Все знали, что ругать Сталина, в общем-то, не так страшно, нельзя только двух Ильичей. Второй Ильич уже никого особо не интересовал, ибо успел двинуть кони, а вот первый был фигурой актуальной и демонической.

— И чего про Ленина? — спросил Саша, берясь самолично за вправку кассеты на место.

— Не знаю, — честно сказал Кирюша, — я сам не слышал. Мне дали на сегодня. Не зажует?

— Не-а, — уверенно сказал Саша, наконец, уложивший кассету на место. — У меня не жует. Япония.

В этот момент из мафона вместо сладостных аккордов раздался очень нехороший — и, увы, многим знакомый, — звук: свиристение сорвавшейся ленты, стремительно затягиваемой в протяжный механизм.

Надо было как-то спасать ситуацию, нажимать на стоп. Но нас было слишком много, а владелец техники растерялся сам.

Мы как зачарованные смотрели, как на наших глазах два чуда — редкая кассета с запрещенными песнями и божественно прекрасный заграничный аппарат — губят друг друга.

I.

"Бардовская песня — это культурный феномен эпохи". Не помню уж кто сказал — в памяти встает надменное телевизионное рыло с тщательно наетыми барскими брылями, как если бы поручика Голицына изловили большевицкие орды и скрестили насильственно с хомячком. Кажется, то был какой-то знатный деятель российской культуры, ныне возглавляющий некий международный фонд. О, сладкое, калорийное: фонд! о, сколько уважаемых людей интеллигентно вкуснятничают оттуда свежие денежки — это ж понимать надо... И тем не менее, прав хомячливый фондоед, прав: бардовская песня — это именно что культурный, и, несомненно, феномен, и, действительно, эпохи.

О чем мы тут, собственно, и собираемся немножечко поговорить.

Если коротко, бардовская песня — это исполнение текстов собственного сочинения под акустическую гитару в микрофон, в расчете на магнитофонную запись. Как правило, запись происходит на концерте. Концерт может быть любым — начиная от "квартирника" и кончая стадионным. Важно, что это не студия.

Итак, для того, чтобы бардовская песня существовала, нужны следующие вещи. Во-первых, поэт, не обязательно хороший, даже лучше, чтобы средний, понятный. Во-вторых, этот поэт должен уметь петь, не обязательно хорошо, даже лучше, чтобы плохо, чтобы голос нормально ложился на запись без особых потерь красоты при многократном переписывании. И играть — как вы уже догадались, не обязательно хорошо, желательно, наоборот, просто, чтобы желающие могли подобрать аккорды. В-третьих, магнитофон, не обязательно хороший, лучше средний, чтобы записи были, что называется, нормализованы под стандарт. И в-четвертых — система распространения записей, и вот она должна быть отличной. Как и сетевая реклама, и система внутренних рейтингов, и те пе.

Но начнем все же с песни. То есть даже не с нее, а с технических составляющих.

II.

В принципе, гитарная песня популярна в России столько же, сколько и сама гитара. Инструмент с более чем почтенной историей.

В Россию гитара въехала как орудие высокой культуры. Первым известным русским гитаристом был Андрей Осипович Сихра (1773-1850). Он-то, собственно, изобрел русскую семиструнную гитару, усовершенствовав испанский ее вариант. В советское время русский инструмент был вытеснен "интернационалисткой"-шестистрункой. Зато в дальнейшем семиструнка станет "визитной карточкой" бардов и даже сама станет предметом песен (например, визборовской "Я верю в семиструнную гитару"). А самая знаменитая семиструнка, Володина, настроенная на полтона ниже номинала, в семидесятые брала за горло всю страну.

Магнитофон, второй нужный в этом деле прибор, был изобретен еще в XIX веке. Более-менее внятные модели магнитофонов, позволяющих записывать и воспроизводить звук в домашних условиях, появились к семидесятым годам прошлого века.

Кстати. Некоторые товарищи недоумевают, как советская власть допустила столь разрушающий механизм до массового потребителя. Не нужно забывать, что при Сталине даже радио считалось недопустимой вольностью и было под подозрением. Так что "с чего бы".

Я разделяю их недоумение. И, тем не менее, факт: первый советский магнитофон — "Днепр" — был выпущен аж в сорок седьмом, а в 1954-м советская промышленность освоила приставку к проигрывателю МП-1. В дальнейшем "Днепры" совершенствовались: первые концерты Аркаши Северного записывались на "Днепр-11". Впрочем, это была техника студийного класса. Народные магнитофоны начались с "Чайки" великолукского завода, изделия не очень качественного, но зато стоившего всего 105 рублей, в отличие от многосотенных предшественников, простым гражданам недоступных.

Теперь о самой песне. Меня интересует механизм бардовской песни, ее внутреннее устройство, точнее — тот крючок, на который она ловила слушателей и подпевал.

III.

У всякого уважающего себя явления обязательно есть три источника и три составные части. Это не Ленин придумал, это он Гегеля перепел. У советской бардовской песни тоже есть три источника и три составные части.

По официальной версии, живительным родником бардовской песни стал профессиональный фольклор, замешанный на советской самодеятельности. В советских условиях сочинительство было особенно типично для всяких экстремалов, добровольных и профессиональных. Характерной парой были туристы и геологи. Тяжелая физическая работа, необычные места, маленький замкнутый коллектив, и, last not least, отсутствие пригляда со стороны начальства — все это подвигало к творчеству.

Отдельно надо сказать о советском туризме. В большом буржуазном мире туризм — это комфортное времяпрепровождение, подразумевающее отдых в хороших отелях и прогулки по чужим столицам. То, что в СССР называлось туризмом, в мире называлось экстремальными видами спорта. То есть походами плохо снаряженных людей в дикие и мрачные места, интересные разве что красотой пейзажей и относительной отдаленностью от все того же начальства. Впрочем, серьезным туризмом занимались все-таки немногие. Чаще речь шла о походе в ближайший лесок с целью распития водки, чтоб не зудели над ухом родители и жены. Так или иначе, пение под гитару входило в меню.

Так вот, советская бардовская песня официально возводит себя именно к "гитарной песни у костра". Когда геолог, турист или студент, лупцуя на тощей шее комаров, извлекал из изгиба гитары простые, незатейливые звуки.

Подчеркнем — это именно официальная версия. По воспоминаниям участников бардовского движения, точками зарождения его были биофак и геофак МГУ, откуда вышли первые люди с гитарами. С другой стороны к ним шли, взявшись за руки, туристы. Даже аббревиатура КСП — "Клуб самодеятельной песни" — была известна еще в пятидесятые и обозначала "конкурс студенческой песни". В дальнейшем инфраструктура КСП, с его ежегодными слетами и "Грушинкой", развивалась именно как надстройка над туризмом и прочим комсомолом.

Второй источник "бардизма" совсем прост. Это советский театр и кинематограф, с их специфической музыкальной и песенной культурой.

И третий, потаенный источник — это, разумеется, блатной фольклор.

Одно время его деликатно называли "уличным" или еще как-то. Но лучше все-таки называть кошку кошкой. Блатата — это песни, сочиненные уголовниками или для уголовников, и посвященные тому, что раньше называли "преступным образом жизни", его прелестям и горестям.

Разумеется, ничего особенно оригинального в этом плане Россия не породила. Блатата известна повсюду, где существует организованная преступность. Песенки о преступниках появляются там, где сами преступники хоть в какой-то мере считаются частью общества. Например, во Франции времен Франсуа Вийона уличные банды были, в общем-то, нормальным явлением. Попавшегося вора или разбойника могли повесить, но тогда много кого могли повесить, пеньковый галстук не считался украшением, пятнающим честь. Вийона, кстати, вопреки легенде не вешали (вышел по амнистии) — хотя наши барды, очень любившие, по двойной причине франкофилии и классовой близости, его образ, чрезвычайно ценили и эту легенду про петельку на шеечке. Им хотелось, чтобы и Вийон был настоящим блатным.

Как ни странно, собственно русская земля сколько-нибудь значимого блатного фольклора не рождала аж до самого двадцатого века. В народной среде было относительно мало преступников, и они считались именно что отбросами общества, а не его "спефицической составляющей", которой положена "своя культура".

Признанным центром преступной культуры в Российской Империи стала Одесса. Связано это было с тем банальным обстоятельством, что в южном портовом городе процветал относительно респектабельный преступный промысел — контрабанда. С точки зрения обывателя, контрабандист не делает ничего плохого, даже наоборот, снабжает его хорошими сигарами и вином по невысокой цене. Поэтому перевозка морем "коньяка, чулков и презервативов" под покровом ночи, стычки с полицией и все такое, не вызывает у него дрожи и чувства протеста. С другой стороны, контрабандисты принадлежат именно преступному миру, а ни какому-нибудь иному, "тут не надо иллюзий". Первые блатные одесские песни вышли именно из этой среды. Кое-что из блатного репертуара середины позапрошлого века живо до сих пор. В семидесятые я слышал песню про Маньку, которой "не нравится мой аккредитив", исполняемую вживую — а ведь ее цитирует еще Александр Грин в мемуарах, и уже тогда она считалась старой... Точно так же знаменитая "Я мать свою зарезал, отца я застрелил, сестренку-гимназистку в сортире утопил" была сочинена еще во времена гимназий — а пелась за милую душу в те же семидесятые.

Большая часть блатного фольклора была сочинена уже в двадцатом веке. Причиной был террор — когда огромное количество людей пошло в тюрьмы ни за что. Причем сначала специального блатного фольклора не производилось. Заключенные любили, например, Есенина — об этом упоминает Шаламов. Серьезное производство текстов и музыки, обслуживающих культурные интересы преступного мира, началось уже в шестидесятые. Для бардов же "старая одесская тематика" была одним из родников творчества.

Если подытожить, то советская музыкально-песенная индустрия дала бардам технические навыки и образцы для подражания, туристская песня — тематику, а блатная — лирического героя.

Что получилось в результате совокупления всех этих разнопородностей?

IV.

Для начала напомним, кто является лирическим героем блатной песни. Это правонарушитель. Человек, который нарушает закон. Не "человеческий закон" — тут есть всякие варианты — а закон писаный, государственный. Ну или закон, охраняющий каких-нибудь несимпатичных людей. Например, буржуйствующих серых обывателей. Начальников толстопузых, взяточников. Еще кого-нибудь. Короче, таких людей, с которыми не хочется отождествляться. Которых не жалко. Которым "так и надо, чтоб подломили".

Теперь предположим, что этот лирический герой типа никого не грабит, не убивает, а поет про красоты родной земли. Но поет он о них с той самой интонацией, с теми же риторическими ходами, с тем же выражением, что и про "я в деле и со мною нож". С теми же, повторяю, самыми, ибо лирический герой — человек вне закона, а содержание — вроде как безобидное, "про природу и походы".

Что получается? Еле заметный, но очень творчески продуктивный диссонанс. Который цепляет слушателя, делает интересным тривиальное содержание. Поют вроде об озерах и осени в горах, но так, как будто "имеют в виду что-то другое".

Сознавали ли творцы бардовской песни, что их машинка работает именно таким образом? Да, разумеется. Иногда они даже проговаривались. Да что там — сознательно объясняли, даже демонстрировали метод, перед всей страной. Просто это было сделано на должном уровне тонкости: все слышат, понимает мало кто.

Чтобы не ходить далеко за примером, возьмем известнейший мультипликационный хит своего времени — мультфильм "Бременские музыканты", части первая и вторая.

По большому счету, анализировать это гениальное без кавычек произведение следовало бы подробно — поскольку смысла в него забито не меньше, чем, скажем, в "Волшебную флейту". Но в этом компендиуме и паноптикуме советской культуры нас интересует совершенно конкретная деталь — "Песня разбойников".

Напоминаю, о чем речь.

"Страшные лесные разбойники" пытаются тишком пробраться туда, где их не ждут. По ходу они поют.

Сначала вступает низкий хрипатый голос:

Пусть нету ни кола и не двора,

Зато не платят королю налоги

Работники ножа и топора...

Тут подхватывает другой, с издевательской ласковостью:

Романтики с большо-о-о-й дор-роги!

Пересечение тут выполнено гениально. Первые три строчки — совершенно стандартный зачин блатняка, и исполняются именно как блатняк. Четвертая строчка — бац! — штамп из типичной туристской песни, за исключением предлога "с". Если его не расслышать (а чтобы его расслышать, нужно "напрячь внимание"), получатся классические "бродяги-романтики".

Дальше припев. Вредными, гунявыми голосами лирические персонажи поют:

Не желаем жить, эх, по-другому не желаем жить, эх, по-другому (перебивочка)

ходим мы по краю, ходим мы по краю, ходим мы по краю...

Выражение "ходить по краю" вполне понятно, опять же блатной штамп, но разрешается он так:

...по краю род-но-му...

И снова банда оборачивается невинными туристами-краеведами.

Все это подчеркивается голосом, интонацией — брутальной в одних местах, глумливой в других.

Пошутить так случайно невозможно. Это была именно что пародия, сделанная очень умными людьми — которые видели, как машинка работает. Метаэзопов язык, намек ни на что, намек на то, что здесь намекают на что-то незаконное.

Теперь следующий поворот темы, на сей раз политический.

V.

То, что барды и КСП являлись чем-то "вольнолюбивым", как бы подразумевалось самой ситуацией. Вполне официальные крыла Ленинского Комсомола, распростертые над "сценой-гитарой" Грушинского фестиваля, этому как бы не мешали. Как не мешал тот факт, что различные Окуджавы, Визборы и прочие Никитины не вылезали из кинолент.

Причина проста. Запрещенность и гонимость проверялась не фактами, а все той же интонацией и атмосферой.

Бардовская песня поется о невинном предмете — скажем, о погоде, — но с тоном и словами, которые тянут как минимум на призыв к свержению государственного строя. То был своего рода апофеоз маскировки: содержание вмысливалось самим слушателем — иногда с основанием, иногда без.

Ну, например. Что было круче по интеллигентским меркам того времени — откровенно политическая песня Высоцкого про "профиль Сталина", или совершенно детская с виду песенка Окуджавы про капли датского короля? Ответ — капли! Ибо Сталин был "так себе", его даже партия осудила, а вот песню Окуджавы понимали как сверхсмелый намек на натурального датского короля, который якобы во время фашистской оккупации нацепил на себя желтую звезду, "как евреи", коих немцы обязали носить эти самые звезды. То есть это была, оказывается, песня о солидарности с гонимыми евреями. Все доказывали строчки "Если правду прокричать / Вам мешает кашель, / Не забудьте отхлебнуть / Этих чудных капель".

Еще интереснее был другой эффект. Самим тем фактом, что барды пели нечто с такой интонацией, они как бы утверждали — проклятая власть запрещает нечто вполне невинное и естественное. Барды шептали своей аудитории на ухо, под страшным секретом, — что-то вроде "Добро лучше зла", "Мойте руки перед едой", "Мишка очень любит мед" и все такое. Секрет заключался именно в шептании, в заговорщицкой интонации. Само то, что "добро лучше зла" и "мишка очень любит мед" говорилось тайком, на ухо, на квартирном концерте, сквозь шипение пленки, как бы доказывал, что все это нельзя говорить открыто, потому что "власти скрывают правду от людей". Власть, надо сказать, на это тоже велась: примечая, что банальности не говорят в голос, а шепчут, она начинала подозревать, что какая-нибудь песенка действительно содержит в себе что-то опасное и разрушительное, хотя и непонятно что. Эта непонятка очень напрягала начальников — ибо чувствовать себя дурой власть не любила, — и начинала в самом деле косо поглядывать на тех, кто любил поговорить о медведях и сладком. Интеллигенция торжествующе потирала кукиши в карманцах: "Как это мы ловко надули софью власьевну". И, пьянея без вина от собственной отваги, храбро подпевала очередной песенке про то, что всем зверюшкам нужно дружить, а кавалерам — пить капли датского короля.

Разумеется, мы здесь говорим далеко не обо всех бардовских песнях. Хватало наивных, которые пытались бряцать на струнах "взаправду туристские песни", без намека на намек. Но они и не получали процента на процент популярности. Как и натурально политические певцы, типа того же Галича, которые и в самом деле исполняли нечто противозаконное, получали за это по шапке, высылались и т. д... В то время как умные люди — работали тихо и не пыльно, не призывая никого пытать и вешать прямыми, понятными словами. А когда стали — например, в ранние девяностые, когда за запрещенное принялись все, — выяснилось, что это никому не нужно. Политика, сама себя разрешившая, перестала быть темой. В дело пошло откровенное восхваление уголовщины как образа жизни. Гигантская индустрия так называемого "русского шансона" сознательно работает на воспроизводство и расширение уголовной культуры. Средства, вложенные в какую-нибудь монструозную "Катю Огонек", сопоставимы, наверное, с годовым довольствием российской армии.

***

Мы вытаскивали ленту из лентопротяжки где-то час. Задача была сверхсложной — не повредить ни намагниченный лавсан, ни тонкие детальки механизма. Работали пинцетом, последовательно — когда один уставал, брался второй.

В конце концов лента все-таки порвалась. Мы вытащили жеваный куцый хвостик, но это не очень утешало.

— Звони, — со вздохом сказал Саша Кирюше.

Подразумевалось, что нужно объясниться с владельцами кассеты, смиренно принять их боль и гнев и договориться о компенсации ущерба.

Кирюша, красиво бледнея, вышел в коридор, на рандеву с телефоном.

Вернулся он, уже приняв естественный цвет, но смущенный.

— Все фигня, — сказал он, махнув рукой. — Они мне не то сунули. Сами извиняются. Просят только кассету вернуть. А того сибирского они сами ищут, кому-то отдали. Короче, мы не особо того.

Мы несказанно... нет, не обрадовались, тут применимо выражение "с душ упал груз".

— А что там было-то? — поинтересовался я на всякий случай.

— Фигня, — повторил Кирюша. — Концерт. Бранден... в общем, концерт. Пятый, начало.

— А-а-а, ну да, этот, — Саша поморщился, мобилизуя культурную память, — Бетховен.

— Бах, — поправил Кирюша.

— Без разницы, — заключил Саша. — Фигня.

© 2007—2009 "Русская жизнь"