Со случайными знакомыми мы болтаем об "общем" — о погоде или о политике. Со старыми приятелями – о частном: о детях, работе, ремонте в квартире...

И только с самыми близкими людьми — и только изредка удается поговорить о главном. О личном. О сокровенном. Позволить себе полную открытость (она же — незащищенность, она же — уязвимость). И возникший контакт обнаженных душ прервать уже невозможно, такие разговоры возникают заполночь и тянутся до рассвета, и понимаешь, что это и есть — подарок судьбы, а утром — снова по кругу — о работе, погоде, политике, ремонте в квартире...

Моя судьба — щедрая дама. Ее презент застал меня врасплох. Ничего, казалось, не предвещало разговора по душам. Ночь, спящий плацкартный вагон — и плеер, исправно воспроизводящий запись концерта "Белого слета — 2002" (свеженькая, еще вчера бегала!). На самом слете на меня обрушилось столько новых песен, новых лиц и новых имен, что к моменту концерта организм запросил пощады и категорически отказался воспринимать что-либо еще. И теперь мне хотелось наверстать упущенное. Но первая же песня нахлынула на меня и не отпускала полчаса, заставляя слушать ее вновь и вновь. Затем вторая, третья... Они ложились в "яблочко", в самую серединку сердца и поднимали из глубины то самое, сокровенное. Сокровенное материализовывалось комком в горле, а я глотала нахлынувшие слезы и не могла понять – почему так?

...понимание пришло позже, но привело за собой с десяток новых вопросов, ответы на которые мне неизвестны до сих пор. Например: как Антону Трофимову хватает смелости петь свои песни со сцены? Казалось бы, т а к о е можно позволить только в кругу друзей. Нет, я не о том, что называют "недостаточным художественным уровнем". С этим-то у Антона, человека умного и тонко чувствующего, все в порядке — и его песни легко перемахивают через ту планку, которую я (для себя) установила на отметке "высокий уровень". Я о том, что каждая песня Трофимова — почти исповедь. О том, что в своем творчестве он предельно откровенен, о том, что он общается со своим слушателем (совершенно ему незнакомым) как со старым и верным другом, перед которым можно открыться полностью. И не боится при этом нарваться на любителя плюнуть в распахнутую ладонь.

Поэзия Антона — определенно-личная. Даже если промелькнет "третье лицо" — то это не абстракция, а действительно — лицо. Лицо друга. Но чаще — "я", "ты"... И, самое драгоценное слово, — "мы". Если "мы" перестает существовать — это трагедия. И мне кажется, что Трофимов в своих песнях-обращениях делает все для того, чтобы "я" и "ты" слились воедино. Он раскрывает двери в свое личное пространство (тщательно оберегаемое "нормальными людьми") и оказывается, что в чужое "я" можно войти беспрепятственно — причем сразу на правах друга, минуя досмотры, проверку анкетных данных и испытательный срок. Кому-то это может показаться безумием или инфантилизмом. Мне — редкой, невероятной щедростью и честностью души.

И именно эта мощная волна неожиданного доверия, бесхитростное приглашение к диалогу и готовность вот так сразу, "ни за что, за просто так" поделиться самым дорогим — собственным "Я" заставили меня расплакаться в пустом тамбуре поезда N 67 "Москва-Абакан".

И даже если не было бы больше ничего — ни других песен Антона, ни его книжки с солнечно-желтой обложкой (такой же светлой, как и стихи, скрытые под ней), ни последующего знакомства с героем — с теми самыми разговорами до рассвета... Может быть, это смешно – но те три первых услышанных мной песни Трофимова во многом изменили мой взгляд на авторов "моего поколения" — нынешних тридцатилетних. Тех, кто в самом нежном возрасте пережил стремительную смену идеалов, кому партия в свое время наконец-то дала порулить, кто насквозь пропитался пафосом отрицания и стремлением все сделать по-новому, по-своему. В том числе — и в песне. Мы яростно экспериментируем со стихотворными формами, играем словами, изобретаем невиданные доселе гармонии и ритмы... и мы (так казалось мне) уже разучились просто и пронзительно говорить о главном.

Я не помню, когда я начала слушать "старших" – менестрелей оттепели и сменивших их бардов заморозков. Позднее дитя студентов шестидесятых, я впитала Окуджаву сотоварищи если не с молоком матери, то с манной кашей наверняка. И с тех пор, как я обнаружила, что мои тепличные "гуманистические идеалы" не очень-то соответствуют окружающей обстановке, меня не переставала грызть странная ностальгия по непрожитому, по тому светлому и щемящему миру, которого я никогда не знала.

Может быть, это совпадение, может — мистика, а может, подобное стремится к подобному — вскоре после того, как я узнала (и полюбила) песни Антона Трофимова, несбывшееся прошлое стало настоящим. Я все-таки нашла свой уголок мира обетованного — там не стесняются распахнутых душ, там хорошие люди спорят "о вечном", там поют самые нужные песни, там всегда тепло, там можно не бояться удара в спину, расслабиться, и быть собой. И мне кажется, что кто-то там, наверху, смотрит на меня — и улыбается.