В пилотном номере журнала я прочел статью Олега Немировского "Просто не дадим ему уйти...". Я тоже был на том концерте Юрия Кукина (15 мая, Дом Ученых новосибирского Академгородка, гастрольная серия "Прощание с Сибирью"). Хочу поделиться своими впечатлениями о творчестве и личностных качествах "легенды авторской песни".

... Паренек с рабочей окраины сидел с гитарой в руках, исполняя обычный дворовый репертуар — этакую смесь блатных, народных, попсовых песен. И вдруг одна из них поразила мое воображение. Необычно замысловатые для одиннадцатилетнего подростка стихи прочно засели в сознании: "Ах, гостиница моя, ты гостиница...". Тогда, в семидесятых, я, конечно, не знал их автора и вряд ли мог предположить, что через пару десятков лет с ним встречусь.

1996 год, июнь, Катунь

Второй фестиваль авторской песни "Катунь-96" собрал на порядок больше участников, чем в предыдущем году. Были приглашены известные барды: "москвичи сибирского розлива" Николай Шипилов и Сергей Матвеенко, а также патриарх жанра Юрий Кукин. Объективно являясь "гвоздями" программы, мэтры не захотели, не стали создавать вокруг себя тусовку почитателей по примеру эстрадно-манекенных звезд. Они были всем доступны, были своими, одними из всех. И это была не поза и даже не позиция, а естественное, не наигранное состояние.

Кукин щедро общался со всеми желающими, сам получал от этого удовольствие.

Интервью с Юрием Алексеевичем, записанное на мой диктофон, происходило на веранде одного из корпусов солнечным утром — это по фестивальным понятиям около полудня. Здесь же сидели несколько девушек из Новосибирска, они-то и задавали большинство вопросов. А Кукин рассказывал много и охотно, но больше и чаще не о себе, а о друзьях и событиях, о том, что осталось в прошлом, но и в настоящем существует не только в виде памятных следов, но и в реальности, пусть неосязаемой: в традициях, в песнях, в душе.

Сознаюсь, что намеренно задал несколько по сути провокационных вопросов. А ответы на них были честными и откровенными. И через три месяца на юргинском "Бабьем лете" Кукин, прочитав уже опубликованное в газете интервью, сказал: "Очень смело и дерзко, но правильно, потому что правдиво. Так о нас пишут редко, потому что стесняются, боятся обидеть. Но мы-то сами в песнях своих честны, на сцене честны перед микрофоном, чего же бояться или лукавить перед диктофоном журналиста".

— Юрий Алексеевич, так уж получилось, что открытие Катунского фестиваля совпало с днем рождения Юрия Визбора. Когда, как вы познакомились?

— Было это в 1965 году на первом официально разрешенном концерте бардов в Москве, в Политехническом музее. И хотя вывешена была всего-то одна афиша, народ заполонил площадь перед зданием задолго до начала. В охране стояла конная милиция. В зал пробиться было невозможно. Нам, участникам, необходимо было прийти к служебному входу за полчаса, а Ада Якушева опоздала. И вот мы видим, как она вместе с гитарой плывет над площадью, над толпой. Ее просто на руках перенесли к входу.

Концерт получился грандиозный. Вначале пел Высоцкий, его я тоже видел впервые. Дальше Анчаров, Никулин и вся остальная московская "фронда". Только Визбор и Окуджава сидели в зале.

Нам, ленинградцам (Городницкому, Клячкину и мне), доверили как гостям завершать концерт. И вот потом уже Визбор мне рассказывал, как он меня воспринял. Ты, говорит, выходишь, видно, что волнуешься, и вначале произносишь: "Здравствуйте". Зал в восторге — ты первый, кто поздоровался. Дальше: "Извините, я не умею петь, не умею играть, зато я закончил физкультурный институт имени Лесгафта по фигурному катанию. В общем, хочешь жить — умей вертеться". Зал грохнул от смеха. Это все мне Визбор потом рассказывал. Я-то смутно помню. Ведь на сцене стоял впервые, да еще в таком большом зале.

Концерт длился с семи вечера до часа ночи. Выбраться из зала было так же тяжело, как и попасть в него. После этого мы поехали к Визбору домой, всю ночь пели, пили, разговаривали. В общем, подружились.

После смерти Визбора я любовь к нему и его песням выразил тем, что написал свою песню, большинство строчек которой повыдергивал из его произведений, как самые ценные нити из разных материй. А потом уже соткал свое полотно любви и памяти.

— Вы участвовали и в другом, легендарном теперь уже мероприятии — фестивале 68-го года в Академгородке. Тогда все было завязано на имени Галича...

— Власти в то время уже плотно его прихватили. Ситуация была такая: весь Академгородок за Галича, а партия — обком и горком — против. Александру Аркадьевичу сказали: мы, мол, поставим забор с колючей проволокой, но вас не пропустим. "Что ж, — ответил он, — на заборе легче писать".

А дальше случилась вообще невероятная вещь. Когда третий секретарь обкома объяснял Галичу, что в его творчестве неправильно и что нехорошо, Аркадьич ему и преподнес: "Не буду объяснять Вам, что я автор сценариев двенадцати фильмов, за которые получил Госпремии, что я автор множества пьес, которые идут на сценах всего Союза и за рубежом, это и так всем культурным людям известно. Но ведь я еще и член Литфонда СССР, член парткома Союза писателей по работе с молодежью".

Но его попросили, чтобы спел чего-нибудь помягче да полегче. Ну, Галич пообещал: "Что ж я, не понимаю, что ли?" И опять полез на рожон, спел "Памяти Пастернака" — это в 68-то году!

У партийцев стояла такая примерно задача — разделить нас, молодых авторов и исполнителей, и Александра Галича. В одну из ночей он пришел ко мне: "Юра, — говорит, — я уже многих обошел с такой вот просьбой: кто может, спойте хотя бы по одной моей песне". Он прекрасно понимал, что его пытаются изолировать. Может быть, чувствовал, что будут выталкивать из Союза, а с одиночкой это сделать намного проще. Но и умницей он был, конечно, не только за себя беспокоился. Авторская песня всегда, а уж в то время точно, не могла оставаться без противленческого накала, без какого-то молчаливого (если уместно так говорить о песне) противостояния властям.

А на концерте, когда мы все выступали и никто, даже Саша Дольский, не спел Галича, я видел, как грустью, но не злой, а обреченной какой-то, наливались глаза у Аркадьевича. Черт знает почему, но плюнул я на все и отважился — исполнил песню Галича. И ничего страшного не произошло. А вот глаза у него просветлели, он сразу как-то воспрял.

— Один из московских бардов лет шесть назад сказал, что в Сибири авторов песен нет...

— Да глупости это все. Кто мог такое сказать? Тот же Николай Шипилов — сибиряк, хоть и живет в Москве. Большинство моих песен написано на сибирской земле. А какие у вас здесь фестивали! И сегодняшний, и юргинский "Бабье лето". А сколько я еще не знаю! Если бы не было основы из творческих личностей, ничего бы этого не было. Здесь, в Сибири, все проще, чище и надежней.

2002 год, май, Академгородок

Он выходил на сцену давным-давно знакомого зала — радостный в начале концерта, радостный и усталый — в конце. "Годы прекрасные, годы проклятые..." Но он не стар, хотя имел возможность перед каждым отделением видеть себя на экране. Кинохроника запечатлела его в этом же зале, на этой же сцене весной 68-го года. В чью пользу сравнение — вопрос для дураков: пружинистая походка не есть заменитель внутренних пружин. Душа осталась упругой и бесконечно щедрой. И все тот же юмор во время рассказов, анекдотов из жизни в паузах между песнями.

... Несколько лет назад, по окончанию Юргинского фестиваля, меня и Олега Митяева пригласили дать концерт на тамошней "зоне". Митяйчик чего-то, наверное, не сообразил, вышел на сцену и запел свою самую известную песню... Представьте себе зал, в котором сидят заключенные (а там отбывают сроки за серьезные преступления), на первых рядах и по периметру — служащие в форме, начальство, охрана... И мы — в свободной гражданской одежде. А Олег: "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!". В зале стоял смех разных оттенков, но ничего, приглашали приезжать еще...

... Ехали мы как-то в поезде из Киева в Москву — я, Юлий Ким и еще кто-то. Купе на четверых, когда вошли, на верхней полке спала какая-то старушка. Тронулись. Юлий взял гитару, пел потихоньку, чтоб не разбудить. И вот он исполняет одну из самых запретных песен Галича, поезд делает остановку, старушка выглядывает со своей полки и спрашивает: "Это Галич?". Мы так и обмерли: во-первых — запрещено, во-вторых, от бабушки никак не ожидали такой "осведомленности". И тут Ким начинает смеяться, тычет пальцем в окно. Напротив вагона — станционное здание с вывеской, на которой крупными буквами: "Галич"...

Он остается верен себе, своему не легковесному, но легкому отношению к собственной жизни. Человек, способный шутить над ней, не может быть старым. Поэтому, наверное, никто и не поверил его словам о том, что Кукин сегодня прощается с Сибирью. Запах сибирской тайги в его песнях, а сам Кукин — частица Сибири, где бы он ни находился.

И кто-то сбоку сказал в шуме заключительных аплодисментов: "Приедет, куда он денется!".