От автора.

К юбилею Новеллы Николаевны Матвеевой я написал и напечатал в "Еженедельном журнале" статью о ней. Мне самому эта статья даже понравилась, чего обычно не бывает (во всяком случае – не сразу после публикации). Но при подготовке ее я узнал, осознал, передумал о Новелле Николаевне слишком много, чтобы это могло вместиться в одну статью в неспециальном издании. Или даже в две – если учесть опубликованную мною несколько лет назад статью "Нет, Вы не старомодны...".

Но юбилей прошел, другого новостного повода в обозримом будущем не предвиделось, да и в любом случае тот текст, который понемногу складывался у меня в голове, некому было даже предлагать. И тогда я решил: черт с ним, не буду я ни на кого и ни на что оглядываться, напишу так, как мне хочется, а опубликую, где и когда удастся, но непременно полностью. В конце концов, талант такого масштаба – сам себе постоянно действующий информационный повод.

Сказано – сделано.

Вечная Новелла

Неюбилейные заметки о великом поэте

Невидимка NN

Попросите любого из ваших знакомых перечислить наиболее значительных по его мнению бардов. И когда он зайдет на третий-четвертый десяток, невинным тоном спросите:

– А Новелла Матвеева?

И ваш собеседник, страшно смущаясь, начнет сбивчиво говорить, что, мол, конечно же, она классик и основоположник, что ее песни очень много значат для него лично, а не назвал он ее по чистой случайности, необъяснимому выверту памяти. Все это звучит очень искренне да и на самом деле является чистой правдой. С одной поправкой: "необъяснимый выверт" с фатальной неотвратимостью поражает почти всех, кому предлагают этот нехитрый тест. Уже после того, как ваш покорный слуга опубликовал это наблюдение, московские КСПшники праздновали 45-летие движения. Со сцены торжественно именовали всех авторов – живых и покойных, – у кого на 2004 год пришлась хоть сколько-нибудь круглая дата. Всех, кроме Матвеевой, которой как раз накануне стукнуло ровно 70. Спохватились только в антракте, когда кто-то умный (честное слово, не я!) запиской напомнил.

Впрочем, несправедливо было бы думать, что это только мы такие беспамятные. В любом справочнике, на любом сайте биографические сведения о Новелле Матвеевой заканчиваются в лучшем случае серединой 90-х, обычно же последняя дата относится еще к 80-м. Словами "в последние годы" начинаются упоминания о том, что происходило лет тридцать назад. А после словно бы ничего и не было – даже на довольно неожиданное присуждение ей в прошлом году Государственной премии не отозвался никто, кроме какого-то патриотически-антисемитского сайта. Вышеупомянутый юбилей поэтессы во всей центральной прессе заметил (о присутствующих не говорим) только Дмитрий Быков – ее непосредственный поэтический ученик.

Все это можно было бы объяснить "выпадением из литературного процесса" (хотя, заметим, речь идет о литераторе, чьи новые сочинения в последние несколько лет регулярно публиковались в одном из самых авторитетных "толстых" журналов – "Знамени"). Или, скажем, вопиющим несоответствием стихов Матвеевой – как старых, так и новых – требованиям современной литературной моды. Или просто ленью и нелюбопытством литературной критики. И все это будет правдой или, по крайней мере, чем-то очень похожим на правду: в литературе, где Александр Проханов может считаться известным современным писателем, а Владимир Сорокин – главным ньюсмейкером, где премию с названием "Национальный бестселлер" присуждает жюри профессионалов – никакой Новеллы Матвеевой в самом деле быть не может. Как говорило в анекдоте одно привидение другому, "неужели ты еще веришь в эти дурацкие байки о живых?".

Но за неделю до юбилея Новеллы Николаевны мы с фотографом Андреем Кобылко поехали к ней на дачу в Сходню, где прежде ни один из нас не был. Кое-как по описанию отыскали дом, но не были уверены, что это ее. Как раз в это время с участка напротив выходила симпатичная женщина.

– Простите, Новелла Николаевна Матвеева здесь живет?

– Да, это ее дом. Но она тут в этом году ни разу не появлялась... да и в прошлом, по-моему, тоже.

Дело было в предпоследний день сентября. Перед этим Новелла Матвеева, как обычно, провела на даче все лето. Может, она и не была чересчур активна, но и взаперти не сидела – ходила за продуктами в поселковый магазин, еще по каким-то делам. Но ее соседка, вряд ли имеющая отношение к литературным или КСПшным кругам, так за все лето ее и не заметила.

Видимо, дело все-таки в самой Новелле Матвеевой, ухитряющейся сочетать ярчайшую поэтическую индивидуальность с качествами Человека-невидимки.

Сходненская затворница

В кратком изложении биография Новеллы Матвеевой выглядит благополучной, символичной и бедной событиями. Родилась 7 октября 1934 года в городе Пушкин – то есть в Царском Селе. Почти все детство и юность провела в Подмосковье. Работала в детском доме – не воспитателем, а разнорабочей в подсобном хозяйстве. 1 ноября 1959 года проснулась знаменитой: в этот день "Комсомольская правда" вышла с полосой ее стихов. Потом была учеба на Высших литературных курсах при Союзе писателей СССР, подаривших ей не только диплом и право на профессию, но и знакомство с выпускником Литинститута Иваном (Хейно Иоханнесом) Киуру, за которого она вышла в 1963 году, чтобы не разлучаться до самой его смерти в 1992-м. Дальше – только даты выхода книг и пластинок. И совсем недавно – награды: Пушкинская премия в 1998 году и Государственная в 2003-м.

Если приглядеться повнимательней, можно увидеть в самом начале ее биографии удивительную семью энтузиастов, мечтателей, читателей, которые, прочитав чуть ли не всю мировую литературу, сохранили простолюдинское благоговение перед книгой. Можно прочувствовать мироощущение людей, дававших своим детям имена Новелла, Роза-Лиана и Роальд. (Насколько удалось выяснить, у Новеллы Матвеевой во всей России нет ни единой тезки.) Имена, конечно, неканонические – но благозвучные и не идеологизированные, не Даздраперма какая-нибудь, прости господи. Из нашего времени Николай Николаевич Матвеев-Бодрый выглядит ожившим героем советских "историко-революционных" фильмов конца 60-х – этакий комиссар-мечтатель, при всей своей преданности делу революции совершенно лишенный фанатической узколобости и видящий в этой революции не "смерть беспощадную всем супостатам", а слом всех искусственных перегородок между людьми и доступ каждого человека к культурным богатствам человечества. Не удивительно, что он, несмотря на личное знакомство с вождями, так и не выбился в "ответственные работники". Впрочем, для него самого словосочетание "ответственная работа" звучало бы бессмысленной тавтологией. Потому что если не ответственная, значит – не работа.

Можно себе представить, как такие люди жили в кошмаре второй половины 30-х, и позже – во времена "борьбы с космополитизмом" и поворота к великодержавной идеологии. Однако никто из ее семьи так и не был арестован – несмотря на то, что они всегда были на виду и имели вредную привычку не мириться с ложью и несправедливостью. Согласно семейному преданию, Матвеевых спасло знакомство с наркомом иностранных дел Литвиновым. Вряд ли это правда – Михаил Михайлович вскоре был смещен со своего поста и сам чудом избежал ареста. А впрочем... Ни Ежов, ни Берия, не говоря уж о "самом", с заступничеством опального наркома, конечно, не посчитались бы, но для уездных чекистов, решавших судьбу заведующего местным клубом, Литвинов оставался небожителем.

Дальше, в войну мы видим маленькую девочку, полуслепыми от авитаминоза глазами проглатывающую Диккенса и Марка Твена. Из этого пристрастия, взлелеянного уже царившим в семье культом книги, легко вывести и знаменитую "книжность" и экзотико-романтический антураж сочинений Матвеевой, особенно заметные на фоне "молодой поэзии" 60-х.

К "книжности" и "романтизму" мы еще вернемся, а пока отметим, что юная Новелла так и не стала пионеркой. Это, конечно, вряд ли было ее выбором. Но и случайным это обстоятельство считать трудно, зная, что позже, едва ощутив возможность литературного заработка, она немедленно распрощалась с регулярной службой. И потом, в тяжелые годы, существуя на редкие и случайные переводческие гонорары, даже не помышляла о поисках постоянной работы.

В этом не было ничего от политической оппозиции. Самые старшие из "поколения дворников и сторожей" еще ходили в школу, а наиболее независимая часть интеллигенции выражала несогласие с происходящим в основном в форме знаменитых коллективных писем против того-то или в защиту сего-то. Новелла Матвеева, как все порядочные люди, регулярно подписывала такие письма, да и вообще так и не овладела искусством вовремя промолчать. Но в целом она оставалась вполне лояльной советской подданной.

Ее упорное отстранение от любых организаций, коллективов и должностных обязанностей отражало отношение не к Системе, а к себе самой. По словам самой Новеллы Николаевны, тяга к уединению развилась у нее еще в детстве. "От трусости, наверно, от страха, – говорит она сегодня. – Я – человек дикий, вести себя не умею. Мне очень легко выглядеть смешной. Поэтому я стараюсь быть как-то отдельно..."

Желание "быть как-то отдельно" выливалось в старательное избегание всяких форм публичности. Фотографии Новеллы Матвеевой 60-х годов – времени ее оглушительной славы как автора песен – можно буквально пересчитать по пальцам. Да и сами выступления популярнейшего автора были нечасты и непредсказуемы, а с годами становились все реже. Бесстрашная и изящная в стихе и мелодии, Матвеева выглядела скованно и неловко на сцене, в лучах софитов, под взглядами сотен незнакомых людей и под прицелом объективов.

Интровертность (таково истинное имя матвеевской "дикости") – нередкое явление для творцов, платящих ею за мощь и живость воображения. Но для автора песен, объединяющего в себе сочинителя и исполнителя, она оборачивается пыткой вынужденного контакта с публикой. Люди того же психического склада, но с более решительным характером могут запретить съемки в зале, притемнить сцену и т. д. Матвеевой же было легче просто отказаться от выступления. Тем более, что ко второй половине 70-х жизнь как-то наладилась. Сборники стихов начали выходить более-менее регулярно, а дисков Матвеевой в доперестроечный период вышло, кажется, больше, чем всех остальных бардов, вместе взятых. Правда, если пластинки еще можно было купить, то книжки Новеллы Матвеевой на прилавках не то что не залеживались, а не появлялись вовсе.

Отъединению Матвеевой от мира невольно способствовал и Иван Киуру, взяв на себя львиную долю ненавистного ей общения с редакциями, издательствами и прочими конторами. И если ему временами удавалось что-то доказать равнодушным литературным надсмотрщикам, то она не сумела защитить его от инстанции более беспощадной – публики. С начала 70-х Матвеева пишет песни на стихи Киуру, вместе с ним выступает в концертах (пожалуй, единственная попытка Новеллы Николаевны как-то использовать свою популярность). Но большинство поклонников так и не разделило ее восхищение творчеством мужа: справедливо или нет, но поэт Иван Киуру так и остался в тени поэта Новеллы Матвеевой.

Нота-бене: здесь мы касаемся очень деликатной темы, о которой на самом деле мне не хотелось бы говорить. Но слишком уж много малоприятных фантомов расплодилось под завесой обета молчания – никем вроде бы не данного, но соблюдаемого всеми доброжелателями Новеллы Николаевны. Людей, знакомых со стихами Ивана Киуру, в нашем кругу гораздо меньше, чем знакомых с расхожей версией о патентованном графомане, которого талантливая жена по сугубо личным мотивам всячески пыталась продвигать.

Я и вообще-то не слишком доверяю подобного рода фольклору, а в данном случае мне есть с чем сравнивать. Я не только читал стихи Киуру, но и слушал их совместное с Новеллой Николаевной выступление. И могу подтвердить, что речь идет о несомненном поэте. Другой вопрос – о соотношении масштабов.

Однажды в ЦАПе на мастерской выступала супружеская пара. "Она, конечно, талантливее его, так всегда и бывает, когда оба пишут", – шепнула мне сидевшая рядом Татьяна Купрашевич. "Вы феминистка?" – спросил я. "Конечно, – улыбнулась она, – но не в этом дело. Просто когда муж талантливее жены, она вообще перестает писать".

Приложив это неожиданное правило к известному мне массиву данных, я не нашел опровержений и смог разве что дополнить его пассажем "...либо перестает быть женой". Так что, может быть, и хорошо, что Иван Семенович не смог превзойти свою музу – поэты ведь не взаимозаменяемы. А оказаться в тени гения, в конце концов, не стыдно. Пушкин вон целое поколение затмил – с Баратынским, Вяземским, Дельвигом...

В 1992 году Киуру умер. Три года спустя неожиданно и нелепо погиб Михаил Нодель – молодой журналист и поэт, ставший в 90-е годы секретарем и литагентом Новеллы Матвеевой, а фактически – посредником между ней и миром. На несколько лет Матвеева просто замолчала (хотя стараниями ее поклонников продолжали выходить книги). Новые стихи (но не песни!) стали появляться лишь в самом конце 90-х. Сама же Новелла Николаевна окончательно выпала из всякой публичной жизни, проводя почти все время зимой в городской квартире, а летом – на той самой даче в Сходне, где соседи могут месяцами не замечать ее присутствия.

Романтик без романтики

В любом разговоре о поэзии Новеллы Матвеевой не позже второй фразы неизбежно всплывает слово "романтика". Ее песни и стихи, переполненные морем, кораблями, харчевнями, парусами, кружевами, шпагами, словно бы нарочно провоцируют упреки во вторичности и "книжности". (Можно сказать, что матвеевские сюжеты и героев встречают буквально "по одежке".) Многие на полном серьезе говорят, что Новелла Матвеева – эскапист, бежавший от нашего времени в мир придуманной, условной старины. Примерно так, как в свое время живописца и проповедника Честертона восприняли как автора детективов (хорошо еще, что Шекспира не приписали к цеху сочинителей боевиков). Тем более, что она и сама не возражает.

Ну что ж, давайте разберемся с "романтикой".

Из школьного учебника мы знаем, что "романтизм – это изображение необычайных, исключительных характеров в исключительных обстоятельствах". И мы у Матвеевой такое изображение в самом деле находим:

...При том, что нам с тобою

От исключительного не было отбою,

Валили, взяв разгон,

К нам то единственные в роде, то из ряда

Вон выходящие. (Из ряда ль? Молвить надо,

Что также из дому пришлось их выгнать вон.)

Далее, романтизм – это герой и толпа, избранник судьбы и бессмысленное быдло. И эту проблему Новелла Николаевна (в чьих устах, а тем более – текстах слово "быдло" просто невозможно вообразить) не обходит:

...По счастью, тем, кто трудится, плевать

На всех "родившихся повелевать" –

Там, где они приказывать родятся,

Не всяк рожден, чтоб им повиноваться!

Нота-бене: "тем, кто трудится..." Труд занимает совершенно особое место в мире Матвеевой. Именно отношением к нему – а не образованием (к которому – вернее, к формальным признакам которого – самоучка-энциклопедист Матвеева относится без особого пиетета), не уровнем доходов, не проживанием в деревне и не лексикой – определяется принадлежность к народу. Народ у Матвеевой – это сообщество мастеров. Аристократ и даже монарх очень даже народен, если он умеет хорошо делать что-то полезное. (И наоборот – мастерство в работе, даже самой черной, возводит труженика в царское достоинство: "И как король в пурпурном облаченье, при свете топки красен кочегар".) А вот потертая личность из подворотни, чьи трудовые навыки ограничены умением извлечь пробку и разлить по стаканам, не имеет к народу никакого отношения.

Поэтому и парадоксальное, ошарашивающее сочетание аристократизма духа с острым ощущением собственной принадлежности к народу – парадоксально только в рамках невесть когда (во всяком случае, задолго до большевиков с их "классовым подходом") навязанного нам деления на "народ" и "чистую публику", на "людей" и "господ". В рамках же мира самой Матвеевой (равно как и на любой непредвзятый взгляд) ничего противоречивого тут нет. Аристократ не всегда владеет мастерством (и, следовательно, не всегда народен), но всякий настоящий мастер тем самым, как мы видели, уже аристократ.

Но мы, кажется, начинали говорить о романтизме – давайте продолжим. В романтической литературе практически обязательно действие. Стихи же Новеллы Матвеевой обращены к внутренней жизни души – "что в тихом сердце его творилось и что варилось в его котле". Ее умение удерживать поэтическое напряжение при полном отсутствии развития сюжета просто поразительно – взять хотя бы песню про то, как старый негр хочет спать. Или "Ах, как долго, долго едем...": ведь ничего же вообще не происходит, "сюжетное развитие" уже вплотную приближается к той самой прозе Василия Ивановича из анекдота ("Цок-цок-цок...") – а невозможно не дослушать и не подпеть!

Наконец, вы можете представить себе романтика, отстаивающего прописные филистерские истины? Отстаивающего яростно, азартно, поэтически и стилистически блистательно – и в то же время прекрасно понимая, что эти истины прописные и даже прямо именуя их "Трюизмами":

"Все едино? Нет, не все едино.

Пламя, например, отнюдь не льдина.

Плут о благе ближних не радетель.

А насилие – не добродетель..."

Многие ли присяжные романтики дерзнут подписаться под последней строчкой?

Чтобы уж совсем покончить с этим литературоведческим недоразумением, вспомним: у Новеллы Матвеевой есть и откровенно-пародийное использование романтической формы. (В самом деле, есть ли что-то более романтическое, чем фигуры благородного кабальеро и его дамы сердца – и вот в "Платок вышивая цветной..." мы чуть было не увидели босого идальго, навеки прощающегося со своей сеньорой, чтобы не утомляться попусту!) И даже прямой ей, романтике, упрек: посмотри, мол, голубушка, с кем ты связалась:

"Не помрут, так другим могилу выроют,

Пусть несутся их души к праотцам.

Но... Романтику они символизируют –

Хоть за это спасибо подлецам!"

Ей словно бы даже мало в глаза назвать этих "символов романтики" подлецами – она, пользуясь своим умением возвращать смысл и свежесть самым засаленным словам, усиливает беспощадно-презрительную оценку:

"И надломятся мачты горделивые,

И пробьется сквозь палубу трава –

Вот что значат поступки некрасивые

И безбожные, глупые слова!"

Вот вам и вся романтика.

Да, чуть не забыл: а почему же тогда сама Новелла Николаевна с такой готовностью говорит о себе "Я – романтик"?

Да потому что она романтик и есть. Только здесь, как и в вопросе народности, она ориентируется не на расхожие стереотипы и дурные учебники, а на первоисточники. На тех, кто создавал само понятие литературного романтизма. В частности – на любимого ею Новалиса: "Поэтика романтизма есть искусство делать предмет странным и в то же время узнаваемым и притягательным". Такой романтизм Матвеевой не просто присущ – она, можно сказать, только этим и занимается и достигла в этом деле невероятного мастерства. Вспомним хотя бы хрестоматийные "Дома без крыш" – ведь правда же, извините за дешевый каламбур, крыша едет: возвышенная, прекрасная и романтическая до магии картина сделана из недостроенной хрущобы и валяющегося вокруг хлама!

Нота-бене: есть, правда, основания думать, что эта способность является отличительной чертой не столько романтизма как литературного направления, сколько искусства в целом как особой разновидности человеческой деятельности. Сам Новалис в другом месте говорит нечто подобное о поэзии вообще; Матвеева же воплотила это понимание в одно из лучших и главных своих стихотворений, о котором мы еще поговорим подробнее – "Поэты". Однако современное искусство научилось прекрасно обходиться без этой способности, а ряд его известных (или даже слегка подзабытых) представителей обладают скорее обратным даром. По иронии судьбы для одного из таких "великих писателей современности" (чтобы не напоминать это сейчас уже, слава богу, полинявшее имя, назовем его Г. – этот инициал ему очень подходит) Новелла Николаевна стала даже чем-то вроде крестной матери – не в литературном, а в самом житейском смысле. Увы – из пророка вышла неудачливая фея. Впрочем, как учит нас классическая литературная сказка, от феи зависит не все – ее дары могут осчастливить Золушку, но не Цахеса.

Сказанное не отменяет вышесказанного. Кабы я не боялся обидеть читателей (еще подумают, что я их дураками считаю), предложил бы пари, что никто из именующих Новеллу Матвееву "романтиком" не употребляет этого слова в новалисовском смысле. Легче было бы поверить, что упорные попытки пристегнуть ее к "романтизму" отражают умственную лень пишущих: мол, раз про корабли и клинки, так уж и романтик. Увы, дело обстоит еще хуже: у современной литературной критики попросту нет сколько-нибудь пригодного интеллектуального инструментария для работы с таким феноменом, как поэзия Новеллы Матвеевой. Современное искусство, провозгласив оригинальность высшим достоинством произведения и автора, не нашло ни места, ни слова для таланта нетипизируемого, действительно ни на кого не похожего и ни за кем не следующего. И предпочло его просто не видеть. Упорное молчание критики, навязчивое употребление по отношению к Матвеевой прошедшего времени – свидетельство не заговора, а беспомощности. Никто не знает, с чем едят этот экзотический фрукт, вдруг выросший на древе русской поэзии.

Но он есть – и с этим уже ничего не поделаешь.

Ласточкина ученица

Так кто же она на самом деле такая и откуда взялась? Попыток "прописать" Матвееву в той или иной литературной традиции было немало. Ее причисляли к шестидесятникам (по сугубо хронологическим основаниям), выводили прямо из Серебряного века. В каждой такой попытке есть доля правды – она наследует всем этим традициям сразу, не присягая ни одной из них. Она не принадлежит ни к какой школе, ни один известный поэт не может считаться ее учителем. (Иногда в этом качестве называют Маршака, но перед Самуилом Яковлевичем предстал уже сложившийся поэт, которому он и помог выйти к читателю). Кажется, она – единственный в своем поколении поэт, не испытавший ни малейшего влияния Маяковского (чего не избежал даже лиричнейший Сухарев). Сама она на прямой вопрос об учителях называет только одно имя – своей матери, Надежды Матвеевой (Орленевой), напечатавшей за всю жизнь лишь несколько стихотворений. А в стихах отвечает прямо и определенно: "Нас ласточка петь научила, и полно о том толковать!". Сказано не мимоходом: на этой строчке зиждется название стихотворения, ставшее именем одного из главнейших сборников Матвеевой – "Ласточкина школа".

И это тоже правда. Матвеева, самоучкой освоив и усвоив мировую культуру, стала такой же самоучкой и в собственном творчестве. (Недаром один из ее характернейших героев, тоже давший название сборнику – Кораблик, который "сам смолою себя пропитал, сам оделся и в дуб, и в металл, сам повел себя в рейс – сам свой лоцман, сам свой боцман, матрос, капитан".) Этот путь, в значительной мере предопределив ее нынешнее одиночество, дал ей в то же время неслыханную свободу. Она, пропевшая "Оду различиям" (другое название "Трюизмов"), может вдруг ровным голосом и словно невзначай бросить: "Но пить из дамской туфельки вино и лаптем щи хлебать – одно и то же!". После чего претенденты на изысканность могут плести какие угодно словеса, но отделаться от этого смачного "лаптя" уже не удастся даже им самим.

А вот камешек еще более склизкий:

Странно! Неужто какие-то хваты

Мир проиграют в лото?

По Достоевскому – ВСЕ виноваты,

А по Толстому – НИКТО.

Нам же сдается (столпы дорогие,

Классика, не обессудь!),

Что виноваты одни. А другие –

Не виноваты ничуть.

Интересно, кто из нынешних эпатажников посмеет сказать такое не о ком-нибудь, а именно о тех двух именах, которыми Россия позиционируется (бр-р, какое слово!) в мировой культуре? Сказать, не обмирая от собственной смелости и не оглядываясь, включены ли телекамеры, а вот так – просто, уважительно и непреклонно, как говорят коллегам, которых любят и чтут, но никак не могут согласиться в конкретном вопросе? Но черт побери, должен же был кто-то когда-то это сказать!

Впрочем, нечистого я, наверное, помянул зря. Во всяком случае, сама Новелла Николаевна этого бы не одобрила – она такого слова вообще не употребляет. И тот факт, что оно уже лет двести пользуется всеми правами литературного, ничего не меняет – Матвеева действительно не может заставить себя вывести на бумаге имя князя тьмы. Эта постоянная нарушительница всех и всяческих литературных приличий ухитрилась пронести сквозь наш век крушений всех табу прямо-таки викторианское отношение к малейшему намеку на непристойность. Прочтя и пережив огромное количество авторов, которых, кажется, не помнит уже никто, кроме специалистов-филологов, она оказалась не в силах дочитать до конца Джойса: "Все о себе, о каждой своей царапине! И потом, у него неприличное..." Излишне говорить, что в ее собственных текстах определенные стороны жизни, равно как и соответствующие пласты лексики, отсутствуют вовсе.

Так, может, ее творчество, как бы оно ни было прекрасно само по себе, и вообще не имеет точек соприкосновения с реальностью? Может, ее кораблик – это парусник в бутылке, изящный и утонченный, но не предназначенный для плавания?

...Однажды Евгений Шварц услышал жалобу молодого писателя на необходимость воспевать всевозможные квадратно-гнездовые методы и торфоперегнойные горшочки. Вместо того, чтобы посочувствовать, драматург мрачно пообещал: погодите, мол, вас еще и не то заставят делать. "Да, хорошо вам, Евгений Львович, – сказал пострадавший, – вас все это не касается, вы-то сказки пишете!". "Извините, – отрезал обычно благодушный Шварц, – сказки пишете вы! А я пишу правду".

То же самое могла бы сказать о себе Новелла Матвеева. Да, собственно, и сказала – если продолжать ту же метафору кораблика:

"Грациозно выгнуто их крыло

И настолько тонкий на них чекан,

Будто их готовили под стекло,

А послали все-таки – в ураган!"

В самом деле, Матвеева – автор провокативный, отношение к ней и ее стихам сортирует читателей/слушателей. Безоценочно и не слишком считаясь с тем, что они сами о себе думают. И вышеупомянутое молчание теоретиков "актуального искусства", не отвечающих даже на явные пощечины, свидетельствует: единственный способ справиться с таким автором – представить дело так, что его не существует. Не опровергнуть, не дискредитировать, а именно сделать вид, что тут никого нет. "Сбросить Пушкина с парохода современности". Когда уже прозвучало "А король-то голый!", единственное, чем может ответить король или мошенники-портные – "А был ли мальчик?".

Но у Матвеевой – свой способ быть современной. Болезни, которыми мы мучаемся сегодня, она разглядела и осмыслила лет 20 – 25 назад. Помните:

"Когда потеряют значенье слова и предметы..."

Сегодня социологи и культурологи ставят российскому обществу как раз такой диагноз: аномия, утрата общих для всех смыслов и всеми признаваемых ценностей. Именно в этом причина всех конкретных нелепостей российской жизни, как и угадала Матвеева:

"Кругом суета:

Мышь ловит кота,

К мосту рукава пришиты...

От всякой букашки ищет защиты

Бедный великан!"

Впервые услышав эти строки, мы, по невежеству своему, приложили их к обычному советскому бардаку – точь-в-точь как жители Эрсилдурна, только задним числом понимавшие смысл безошибочных пророчеств Томаса Рифмача. Но настоящий апофеоз бессмыслицы пришел много позже. У него нашлись и герольды, объясняющие ныне нам, что все смыслы равны, что высокого и низкого нет, а приложение к искусству моральных мерок – анахронизм и безнадежное отставание от времени. Вопросов насчет истинности или гармонии они искренне не понимают: современность – их единственный кумир.

"Иные люди мне чудны, ей-богу!

Нос по ветру держать и с веком в ногу

Вышагивать – на их наивный взгляд

Одно и то же! Мучаюсь вопросом:

Ну как так можно?! – путать ногу с носом

И все-таки стремиться в первый ряд!"

– пожала плечами Новелла Николаевна много лет назад. И тогда же, в вышеупомянутых "Трюизмах" бескомпромиссно оценила возглашаемую этими "иными людьми" новую веру:

"Все едино? Нет, не все едино.

В дебрях нет повторного листочка!

Потому что если "все едино" –

Значит, все "дозволено"! И точка".

Тот, кто "на гребне" и "в струе", видит только то, что плывет рядом с ним, и ощущает только направление течения в данной точке. Тот, кто стоит на высоком твердом берегу или взлетает к небесам, видит весь поток со всеми его поворотами – от истока до устья. Старинный антураж, завтрашние конфликты и книжные герои существуют для него одновременно. Потому-то сходненская затворница, никуда не спеша, так часто оказывается впереди запыхавшихся участников гонки за временем.

Я, конечно, не хочу сказать, что Матвеева всегда изрекает истину. Бывает, что и очень дорогие ей идеи оказываются ложными. Помните ее яростные антибуржуазные, антимещанские инвективы?

"Только одно невозможно

(Хоть и не стоит труда):

Палка с дуплом для дукатов

Не зацветет никогда!"

Вопреки этому убежденному и страстному пророчеству чудо все-таки случилось: не где-нибудь, а в ее же собственном жанре нашелся человек, сочетающий в себе таланты бизнесмена и поэта-барда. И его поэтика по духу как раз очень близка именно к матвеевской. Впрочем, он заслуживает отдельного разговора, и я надеюсь когда-нибудь начать этот разговор на достойным его дарования уровне. Здесь же скажем лишь, что и до его появления столь категоричный вердикт выглядел достаточно сомнительным. Стоило лишь глянуть на безусловно знакомые Новелле Николаевне полотна голландских художников XVII века – золотого и для буржуазии, и для живописи. Они полны персонажей, представленных примерно так: "Яан ван Схоуп – поэт и торговец табаком". Причем сначала – именно "поэт".

Ну что же, теперь мы это знаем. И что, в свете этого знания матвеевские строки кажутся нам идеологизированными и фальшивыми, как антиглобалистская листовка? Да ничуть не бывало! И строчка из тех же "Поэтов" – "Так вымойте блюдце за нашим котом!" – не потеряет своей хлесткости, если знать, что ее автор еще далеко не всякому поэту доверит мыть блюдце за своей ненаглядной Репкой. Новелла Матвеева может быть неправой, может лукавить, но никогда не бывает неинтересной.

А как иначе жить человеку, чье имя – Новелла? Это слово до того, как стать названием литературного жанра, означало просто "известие", "новость". А как нам известно из самого компетентного источника, "талант – единственная новость, которая всегда нова".