Пожалуй, из всех великих современников категория величия подходила ему меньше всех. Это видно даже по мемориалу, установленному на Арбате. Ну что это, в самом деле, за памятник: стоит в дворовой арке тщедушная сутулая фигура, как бы не зная, куда податься.

А ведь и впрямь некуда. Кругом чужая Москва, а вокруг захваченной столицы другая Россия. Бронзовый Окуджава входит в число туристских аттракционов городского центра. Его рукотворный памятник всецело отдан фамильярному умилению праздных прохожих. Каково ему, болезненно морщившемуся от всякой бестактности, терпеть назойливые взоры и сносить прикосновения пошлости? Что делать: издержки известности... И все же, и все же – если кому быть ответчиком за всех нас, живших с грехом пополам в России во второй половине двадцатого века, то только ему, непременно ему, и никому больше. Если Господь его не станет слушать, то, значит, мы и впрямь старались напрасно. Все, что было с нами... нет, не так: все, что было нами, выражено им без зажима и без нажима, — и так полно, ясно и чисто, что все прочее не имеет большого значения, и нам остается только клонить повинные головы, пряча в воротник беглые слезы. Как будто мы поверили ему все свои бедные тайны и поверили через него в свою высокую судьбу, лучше которой на свете нет. А вся судьба в два слова: любовь и разлука. Это так просто! Но труднее всего понять самые простые вещи...

Святая наука – расслышать друг друга

сквозь ветер на все времена...

Две странницы вечных – любовь и разлука –

поделятся с нами сполна.

В пантеоне отечественной культуры минувшего века Булат Окуджава, пожалуй, самая парадоксальная фигура. Столь же необходимая и неприкаянная, как его памятник в Москве. Кто он прежде всего в нашей памяти? Бард. Сам Булат не любил этого определения и уж во всяком случае себя так не определял. Он говорил, что всего лишь нашел подходящий способ отпускать стихи на волю публики. То есть – публиковать. Разве ж он композитор, чтобы сочинять песни? Ну, подбирал к стихам нехитрую мелодию, чтобы выявить внутреннюю музыку. Всего лишь. Но божьим соизволением в лейтмотив втекало столько гармонии, что его песни изменили русский мелос. Может, дело было в исполнении? Наверное, и тут не без чуда. Его негромкий и словно невыразительный голос без всякого усилия, одной лишь интонацией, покорял сразу и навсегда, неверно опираясь лишь на три гитарных аккорда... Значит, гениальный поэт? Ну, не скажите этого при филологах. Они вам с шумом и яростью докажут, что так называемая поэзия Окуджавы бедна по форме и банальна по содержанию, не имеет за собой никаких поэтических открытий и не выдерживает структурального анализа на любом из шестнадцати уровней стиховедения... Если наука права, тем хуже для науки. Значит, она в слепом рвении проходит мимо самого главного. Видимо, настоящей поэзии ничего для себя не нужно, потому что поэзия не стяжание совершенства, а дар... сказал – и запнулся: дар чего? не могу сказать; нельзя сказать, невозможно... Для возможного поэзии не нужно.

Окуджава ускользает из воспоминаний. Все, что о нем вспомнено и наговорено под юбилейные даты, — такая пустая чепуха, притом на постном масле... Кажется, к тому, что сказано им – не о себе, но от себя – не нужно никаких комментариев. Мемуарные мелочи и прочие пустяки только затемняют его образ. Память о нем постепенно сгущается в миф.

К числу парадоксов, связанных с его творчеством, можно отнести тот факт, что большую часть его наследия составляет прекрасная проза, о которой сегодня мало кто помнит. А ведь его рассказы, повести и романы несомненная классика. "Бедный Авросимов", "Мерси, или Похождения Шипова", "Путешествие дилетантов" и "Свидание с Бонапартом", метафорически воссоединяя разорванную связь времен, открыли совершенно новые возможности исторического романа. По чистоте и красоте языка ему мало равных в русской прозе. А все же он остался в нас стихами – стихами недостижимой простоты и непостижимой глубины.

Великий русский поэт... литературные либералы иронически скривятся, не принимая к нему определения великий; этнические патриоты агрессивно набычатся, оспаривая его право на титул русский; те и другие предпочли бы числить его в известных бардах, — и все же, еще раз с начала:

Великий русский поэт Булат Шалвович Окуджава был грузином по отцу, армянином по матери и москвичом по рождению. Он родился в 1924 году, в мае, 9 числа, когда по подмосковным лесам куковали полоумные кукушки, безответственно обещая сотни лет жизни всем встречным, уже обреченным в жертву молоху истории. Кукушки крик, как камешек отчаянья, Все катится и катится в бору... Отец был расстрелян в 1937 году, мать на годы и годы отправлена в лагеря. Любовь и разлука... Булат Окуджава пережил черные дни у родных в Тбилиси (о том его роман "Упраздненный театр", — слишком личный, чтобы стать лучшим; однако, удостоенный Букеровской премии – видимо, в порядке компенсации за многолетнее непризнание иных его заслуг). В 1942 году ушел добровольцем на фронт, в 1945 демобилизован по ранению. Окончив филологический факультет университета в Тбилиси, преподавал в калужской глубинке; потом вернулся в Москву, на свою историческую родину – Арбат. В долгой дороге домой потерял первую жену и первого сына. Этой трагической страницы в его биографии лучше не раскрывать. Сколько в том его вины и сколько боли – не нам судить. Любовь и разлука – как рок. Потом утратил Арбат, но взамен нашел Переделкино. Свой последний дом, ставший теперь музеем.

Во дворе переделкинского дома каждый год 9 мая собираются друзья Булата и поклонники его творчества. Из года в год все меньше друзей и все больше поклонников, будь они неладны. Иногда это шоу показывают по телевизору, и я при виде их открытых (на камеру) лиц уверен, что будь жив Окуджава, он из этого сборища бежал бы куда глаза глядят. Отчуждение его от среды началось задолго до смерти. В одном из сборных концертов, в которых он, уставший от публичности, участвовал скорее по долгу, чем по желанию, случился показательный казус. Один из бардов, от избытка чувств и при нехватке вкуса, сочинил из отголосков авторской песни нечто похожее на пародию. И проникновенно спел, как летит в небесах лебединая стая, и впереди вожак, которого зовут Булатом... А потом на сцену вышел Окуджава, предыдущего певца не слышавший, и словно по наитию исполнил песню о дураках:

Дураки любят собираться в стаю.

Впереди – главный во всей красе.

В детстве я думал, что однажды встану,

а дураков нету: улетели все.

Восторг публики был неописуем... В самом деле, очень смешно. И очень грустно. Ибо искажение смысла и извращение образов его поэзии преследовало поэта всю жизнь. Самые светлые его строки, превратно отражаясь в кривых зеркалах пересудов, возвращались наветами. Каких собак только не вешали на него! Истинной причиной всех нападок была не поэтика, но этика поэта. Ему не могли простить чувства собственного достоинства, редкого по всем временам. Независимость воспринималась как вызов системе. Когда Окуджава призывал всех людей доброй воли взяться за руки, руководящие лица не подавали ему руки. Когда же новые времена связали сильных мира сего круговой порукой, Окуджава оказался вне замкнутого круга. И еще более одиноким и уязвимым, чем в годы идеологических гонений.

Впрочем, для вящей объективности следует сказать, что новые власти готовы были пригреть и призреть популярного барда. Если бы он согласился играть по новым правилам. Однажды личный посланец президента Ельцина пригласил поэта на одно важное закрытое мероприятие, — раздачу слонов или что-то в этом роде. И попросил прихватить гитару, попеть для узкого круга высоких лиц. Утешить их ностальгию или потешить красивыми чувствами. Окуджава передернулся и отказался. Так и остался без своего слона. И без "Мерседеса". И даже без приличного телевизора. Телевизор, правда, незадолго до смерти ему подарили. А вот переделкинский дом, когда пробил его час, руководство литфонда пыталось отобрать у вдовы: не тот, мол, статус у покойника, чтобы жертвовать его памяти несколько соток дорогой подмосковной земли, которую можно очень даже хорошо продать. Поспешили; вышел скандал. Тогда дом Булата отстояли; теперь бы вряд ли...

Окуджава умер в Париже 12 июня 1997 года. Лет ему было не так уж и много. Сердце не выдержало разочарований во времени и в современниках. Пришла юная и наглая свобода, — и ушла старая добрая надежда. Случилось что-то не то и не так. Роковой поединок с подлостью не состоялся. Дантес поднял пистолет... а потом отвел в сторону, пристрелил пробегавшую мимо собаку, сел в джип с охраной и укатил в свой офис на Арбате; по дороге по мобильнику позвонил куда надо и заказал черный пиар на члена литфонда Б.Ш. Окуджаву, имевшего некогда неосторожность написать строчку о комиссарах в пыльных шлемах. Я помню, как на выездном пленуме Союза писателей России, состоявшемся в Орле в 1994 году, каждый второй выступавший попрекал Окуджаву членством в КПСС, а каждый третий обвинял его в развале СССР. Писатели, чьи заслуги перед русской словесностью ведомы только секретариату, бесчестили имя поэта, бывшее символом чести минувшей эпохи. Уж отвели душеньку, сорвали по случаю застарелую злость. Не они ли сами сообща виноваты в том, что поэт в России теперь меньше, чем менеджер? За что же Ваньку-то Морозова...

Чем он жил в последние годы? Бог весть. Всякая мысль о будущем отдавалась болью в шунтированном сердце. Он больше не питал иллюзий, не подкармливал прекрасных грез гитарными аккордами. Вспоминал минувшее и поминал ушедшее; сочинял стихи о розе, стоявшей на его столе в склянке темного стекла из-под импортного пива. О последней срезанной им в саду розе, роняющей вянущие лепестки цвета запекшейся крови на белый лист с неровными строчками:

Ну а покуда мы жизнь свою тешим

и притворяемся, будто творим,

всё – в лепестках ее неоскудевших:

страсть, и разлука, и вечность, и Рим.

Наверное, так ему и представлялось; впереди вечность, которой не хочется; позади Третий Рим, в который нет обратной дороги; а что кроме того, сверх того, до того? – любовь и разлука, любовь и разлука, любовь и разлука... Всё как у всех. А разве могло быть иначе? В конце концов, это два основных онтологических параметра нашего существования. И всё бы ничего, но почему-то разлуки в нашем мире намного больше, чем любви. Человек давно бы уже сошел на нет, если бы поэзия не восполняла недостающее. Весь Окуджава об этом, именно об этом и только об этом.

08.05.2007