Много лет назад пожилой писатель сказал мне, что, прожив жизнь, завидует одному человеку на свете — Булату Окуджаве: "Ему все легко! Живет как дышит, пишет как слышит. Никогда не вынужден куда-то идти, потому что так надо, изворачиваться, чтобы прокормить семью, завоевывать популярность, поддерживать ее. Ему не приходилось лгать, бояться, сбиваться с пути. Как будто Муза взяла его однажды за руку и ведет".

И вправду, Булат Окуджава прожил жизнь как человек, ведомый воспетой им однажды Прекрасной Дамой: "Ведь что мы сами, господа, в сравненьи с дамой той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа". "Товарищей" для Окуджавы будто никогда и не существовало на свете. Рассказывали, будто Брежнев как-то сказал: "В Москве легче дышалось бы без Высоцкого и Окуджавы". Но вряд ли Окуджава приметил Брежнева. У него были другие интересы: "Мне нужно на кого-нибудь молиться". Он молился, как человек божий, смиренный, прося для всех: "Дай же ты, Господи, каждому, чего у него нет", но, конечно, просил не забыть и про него.

На протяжении длинной, страстной и нудной эпохи про него не забыл ни один, раз услышавший его песни. Окуджава не был кумиром исступленной толпы, не был и поверженным кумиром. Его слушали интеллигентно: если компаниями — то не пьяными, если поодиночке — то не под утреннюю гимнастику. Его песни пели и поют все, кто знаком с гитарой. От самых старых до самых молодых. Трудно представить себе врагов или недоброжелателей Окуджавы. Его на редкость в полную меру оценили при жизни. Я имею в виду не формальное признание в виде диссертаций, телевизора, членства в академиях — а по гамбургскому счету.

Булат Окуджава не относил себя ни к какому сообществу. Ни писательскому, ни бардовскому. Жил свободно, как дилетант, так и назвав свой первый роман, "Путешествие дилетантов". Но гимном авторской песни, звучавшим на слетах и концертах, было выбрано именно окуджавское: "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке". Сам он был одиночкой. "Дураки обожают собираться в стаи", — пел он в шуточной песне, где как раз и сетовал, что "дураком быть выгодно, но очень не хочется", а "умным очень хочется", но это выбор одиночества, которое было ему не по душе.

"Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный". Именно так он представлял себе не-одинокость: троллейбус, подбирающий "потерпевших в ночи крушенье", и пассажиры друг другу "приходят на помощь", присутствием, молчанием.

"Мне нужно на кого-нибудь молиться". В душе Булата Шалвовича будто бы всегда звучали смиренные молитвы, потому и не слышалось в его песнях обид, ненависти, злости. У него была одна интонация, узкий круг тем, он не делал заявок на универсальность, напротив, "дворянин арбатского двора" ограничивал себя "домашнестью" — пел ли он о войне, которую прошел ("пуля дырочку найдет"), смысле жизни ("виноградную косточку в теплую землю зарою"), протокольных материях ("скоро все мои друзья выбьются в начальство, и, наверно, мне тогда станет легче жить"). У него и шутливость была не из области юмора и тем более сатиры — просто усмешка. И песни все немножко грустные, "грустные, как жители Земли". Вот и удивительно, что столь разные жители Земли слушают Окуджаву, будто он поет о них.

Да, давно не было его концертов. Потому он, наверное, и почувствовал себя тоскливо, что не знал: его концерты происходят в миллионах домов, с его кассетами ездят в машинах, в том числе и в Париже, где он ушел из жизни.