(к 70-летию Б.Окуджавы)

Булату Окуджаве – 70

К ВОПРОСУ О НАРОДНОСТИ

В записной книжке Венедикта Ерофеева за 1973 год мне попались названия двух песен, соединенных союзом "и": "Когда мне невмочь пересилить беду" и "Позарастали стежки-дорожки". Больше ни слова.

Попутно вспомнилась забавная миниатюра Владимира Солоухина. Американец российского происхождения, приехав в Москву и оказавшись участником застолья, мучительно пытался вспомнить русскую народную песню, которую мать пела ему в детстве. Но вспомнил только одно-единственное слово и произнес его с характерным акцентом: "Ви-хожу..." Тотчас же в ответ ему спели хором: "Выхожу один я на дорогу..."

"Позарастали стежки-дорожки", "Выхожу один я на дорогу", "Когда мне невмочь пересилить беду"... Песни, возвышающиеся над текущим днем и утоляющие жажду души — они и есть народные песни. А нам десятки лет твердили, что народны лишь те произведения, где художник "решает существенные для народа вопросы, освещая их в интересах народа"...

ИВАН ИВАНЫЧ И БУЛАТ ШАЛВОВИЧ

Формально Булат Шалвович превратился в Иван Иваныча лишь в конце восьмидесятых, когда приступил к сочинительству автобиографического романа, где изобразил себя в третьем лице под этим стереотипным русским именем-отчеством. Фактически же дело обстояло как раз наоборот: месяц за месяцем, год за годом Иван Иваныч мужал, крепчал, овладевал ремеслом поэзии и ремеслом познания жизни — и, наконец, трансформировался в Булата Окуджаву. Помните его старую кроткую песенку —

Я много лет пиджак ношу.

Давно потерся и не нов он.

И я зову к себе портного

и перешить пиджак прошу.

Я говорю ему шутя:

"Перекроите все иначе.

Сулит мне новые удачи

искусство кройки и шитья".

етверть века спустя он снова вернется к этой теме и напишет рассказ "Искусство кройки и шитья". Герой здесь именуется Булатом Шалчем, но на самом деле он — типичный Иван Иваныч, который пытается утвердить себя в жизни посредством мифического черного кожаного пальто и светло-серой кепки — почти так же, как несчастный Акакий Акакиевич хотел себя утвердить посредством новой шинели. Конечно, наш герой, в отличие от гоголевского персонажа, обладает талантом понимать прекрасное и живет в предчувствии своей будущей судьбы — судьбы большого поэта (правда, это ощущается лишь в подтексте), но как он еще боязлив и неуверен: готов довольствоваться малым — вернуться в деревню и не рыпаться! И это — после фронта...

Иван Иваныч готов стать "средним" человеком, ему явно грозит потеря индивидуальности. Каким образом можно ее сохранить или хотя бы частично воскресить? Надо постоянно подниматься, то есть не заглушать в себе тягу к неординарному, а порой даже к запретному.

И в автобиографическом повествовании Иван Иваныч — уже автор всех наших любимых песен, открывших новый пласт жизни. Он рассказывает, как приехал в Париж в 1968 году с туристской группой московских писателей. Окуджава настолько "сдвинулся" с Иваном Иванычем, что приписал ему и "Черного кота", и "Ах, Арбат, мой Арбат", и другие песни... Очень удобно, оказывается, писать от имени Иван Иваныча. Ты Окуджава, но такой же смертный, как рядовой фрезеровщик. Ты грузин, но прежде всего — русский. Ты вознесся к поднебесью, но совковая психология беспощадно подсказывает, что на четвереньках — привычнее.

Благодаря Иван Иванычу Окуджава постепенно обретает сладострастную свободу распоряжаться фактами своей жизни — без всяких украшательств. С простоватой естественностью рассказывает он историю о том, как обманул парижского продавца, фактически присвоив вожделенный магнитофон. Мало того.-Мы можем прочитать еще и о том, как парижане спрашивали его, "не кажется ли, мол, ему, что сегодня вырисовываются симптомы гибели культуры", а он, автор "Полночного троллейбуса", "Бумажного солдатика", "Песенки об открытой двери", в ответ "старательно морщил лоб, делая вид, что всматривается в прошлое, в будущее, но видел зыбкие очертания борделей...". Какой сарказм, какое бесстрашное самообнажение. Так может писать только тот, кто хочет быть достоин своих творений и не хочет оказаться банкротом перед лицом вечных нравственных ценностей. Ради этого стоит оказаться банкротом в чисто житейском плане. До мельчайших подробностей Окуджава описывает бесславный конец эротических похождений Иван Иваныча, когда "за просто так" он лишается своих парижских гонораров и у него не остается денег даже на такси. Это — отрезвление перед новой мобилизацией духа. И здесь важнейший компонент повествования — спасительное чувство юмора.

...Кто не уважает младшего, тот не оценит и старшего. Среди тех, кому он обязан своим становлением, Окуджава называет Евгения Евтушенко, который младше его чуть ли не на десять лет. Однако, в первую очередь, шестидесятники сумели осмыслить себя благодаря тем новым формам быта, которые сложились в эпоху хрущевской "оттепели": "Все мы были разными, одно нас крепко объединяло — Время. Ему мы обязаны своим появлением едва ли не в большей степени, нежели собственным достоинствам".

МУЗЫКА ПРОЗЫ

Своеобразная интеграция "мелодических оборотов" в прозе Булата Окуджавы — специальная тема для исследования. Проза эта насыщена различными музыкальными впечатлениями и в ней четко слышны голоса всевозможных инструментов.

Ограничусь беглыми замечаниями. Восторгаясь романом o "Путешествие дилетантов", Юрий Домбровский писал, что Окуджава "дает стилизацию не внешними формами, а мышлением, ощущением, тем внутренним монологом, которым говорил бы человек".

Если перефразировать эти слова, то можно сказать, что в другом романе — "Свидание с Бонапартом" — Окуджава дает описание духовых инструментов не по их внешним признакам и привычному звучанию, а характеризует ощущением, тем внутренним монологом, которым говорил бы человек, чьи напряженные духовные поиски совмещаются с необычной музыкальной впечатлительностью — до непредвиденных масштабов. Сопоставим характеристику музыкальных инструментов по массовому "Музыкальному словарю" и роману "Свидание с Бонапартом".

ФЛЕЙТА-ПИККОЛО. В словаре: "Разновидность флейты, самый высокий по регистру инструмент в группе деревянных духовых и один из самых высоких инструментов в симфоническом оркестре... Тембр блестящий, в форте — пронзительный, выдающийся из общей звучности оркестра".

У Окуджавы: "Когда внезапно обрывается густое и плавное течение звуков в оркестре, тогда в паузе возникает ее свист, холодный, упрямый, презрительный, резкий и столь требовательный, что люди кидаются друг к другу, но не за теплом, не с любовью, а чтобы, соблюдая строй, фрунт и ранжир, маршировать, выставив хищные подбородки и заострив жестокие лица, стараясь быть похожими один на другого... Под сей свист не спляшешь, не поплачешь о ближнем, не улыбнешься любимой женщине".

ГОБОЙ. В словаре: "Деревянный духовой инструмент, представляет трубку конической формы, с системой клапанов, обладает несколько гнусавым, а в верхнем регистре резким тембром..."

У Окуджавы: "Облагорожен веками, склеен из тукового дерева с двумя тростниковыми чуткими язычками. В нем заключена камышовая трость, проходя сквозь которую воздух приобретает силу и выразительность. Одинокий гобой — не воин, звук этого одиночки даже неприятен. Гобои хороши в компании себе подобных, в хоре собратьев. Тогда их вскрик пронзает сердце счастливой болью, и мысли, одна другой слаще, посещают вас, хотя какая-то безнадежность все-таки горчит в этой сладости и усугубляет необъяснимое беспокойство".

КЛАРНЕТ. В словаре: "Деревянный духовой инструмент, представляющий собой цилиндрическую трубку с одинарным язычком и системой клапанов... Кларнет обладает теплым сочным тембром... В духовых оркестрах кларнет исполняет один из наиболее выразительных голосов".

У Окуджавы: "Одинокий кларнет предназначается для похорон. Так было. Его гренадиловое или эбеновое тело, черное, вытянутое, строгое, напоминало о неминуемом завершении земного пути, его низкий голос, подобный плачу, внушал мысль о том, что если даже пьедестал, на который при жизни был возведен покойный, выше его заслуг, то кончина все поставила на свои места и выровняла несоответствия... Не о вечной разлуке, доносясь из оркестра, поет его низкий медовый голос, а о вечном пребывании в нашем сердце; не о прощании, а о прощении".

За пределами этих сопоставлений остались охотничий рог, барабан, литавры, фагот... Какой изумительный пример нравственной и эстетической оценки "чудных звуков"! Что это — срывание покровов с музыкальных инструментов или, наоборот, романтическая накидка? Скорей всего, проникновение вовнутрь... А в целом — чарующая поэма о звуковом отображении необъятного мира человеческих чувств.

МУЗЫКА СТИХОВ И МУЗЫКА К СТИХАМ

Если бы Булат Окуджава и не подбирал мелодий к своим стихам, то все равно они пленяли бы своей музыкальностью. В самом строе стиха порой слышны звуковые аккорды гитары, горестные и ироничные интонации поющего Пьеро, лирическая выразительность старинного романса. Поэтому стихи Окуджавы так легко укладываются под гитарный аккомпанемент — даже монологи похожи на задушевную тихую беседу двух друзей, встретившихся после долгой разлуки. В лирнко-философских раздумьях можно услышать отзвуки скорбных русских причитаний, а в "легких" куплетах — серьезные порывы истинно музыкальной души, пережившей кризисный процесс.

Стоит ли после этого удивляться, что музыка (в буквальном смысле слова) — героиня стихов и песен Окуджавы.

Но чудится музыка светлая,

И строго ложатся слова...

Целый век играет музыка.

Затянулся наш роман...

Солнышко сияет, музыка играет —

отчего ж так сердце замирает?..

Молва за гробом чище серебра

И вслед звучит музыкою прекрасной...

Но с каждой нотой, Боже мой, иная музыка целебна

и дирижер ломает палочку в руках...

Проливается черными ручьями

эта музыка прямо в кровь мою...

А вот эту песню хочется напомнить полностью:

Все глуше музыка души,

все звонче музыка атаки.

Но ты об этом не спеши:

не обмануться бы во мраке,

что звонче музыка атаки,

что глуше музыка души.

Чем громче музыка атак,

тем слаще мед огней домашних,

и это было только так

в моих скитаниях вчерашних:

чем слаще мед огней домашних,

тем громче музыка атак.

Из глубины ушедших лет

еще вернее, чем когда-то —

чем громче музыка побед,

тем горше каждая утрата,

еще вернее, чем когда-то,

из глубины ушедших лет.

И это все у нас в крови,

хоть этому не обучали:

чем чище музыка любви,

тем громче музыка печали,

чем громче музыка печали,

тем выше музыка любви.

Чтобы запечатлеть психологизм контрастности, Окуджава прибегает к образу музыки. Случайно ли это? Песню "Все глуше музыка души" автор прокомментировал так: "Люблю слова "музыка", "музыкант", "струна". Музыку я считаю важнейшим из искусств, даже выше, чем искусство слова". И вот возникают музыкальные вариации на тему глубинных процессов в человеческой душе. Поток нюансов... Через драму, боль и печаль мы движемся к светлому очищению.

То же и в напевах песен. Через грусть и тихое отчаяние — к нежной мечтательности, которая помогает преодолеть душевную подавленность:

Здесь примечательна трижды повторенная стихотворная строка с секвентно развивающейся музыкальной темой: грусть переходит в горечь, горечь сменяется чувством обреченности, и в тот момент, когда в последней фразе куплета должна полностью восторжествовать безысходная скорбь, неожиданно возникает спасительное просветление, которое освобождает слушателя от тисков сердечной тоски. Как это так получилось у нашего барда, я не знаю. Но знаю, что Окуджава (даже тогда, когда прибегает в песнях к рискованным интонационным оборотам), никогда не соскальзывает на аффектацию или надрыв — его всегда предохраняет высокий вкус, художественная устремленность, четкая и убедительная музыкальная мысль.

СЛУШАЯ СТАРЫЕ ПЕСНИ

Едва ли не четверть века назад Булат Окуджава выпросил у Бога милостыню для нынешних царьков во всех регионах бывшего СССР:

Пока Земля еще вертится. Господи — твоя власть! —

дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть...

Вот именно — дай! Пусть они наслаждаются властью в своих новоиспеченных маленьких империях, пусть вместо роскошных одеяний демонстрируют свой радикально-непримиримый демократизм, пусть тешат себя мыслью, что слава — не мишура... "И не забудь про меня", — напоминает Богу поэт. Вот это, пожалуй, главное: Бог не должен допустить, чтобы властелины мира играли судьбами своих современников.

Как-то В. Маканин, восхищаясь Высоцким, тем не менее упрекнул его за "простенький патриотизм" военных песен... Я не понимаю, как силу и страсть необыкновенных песен о войне (таких философских песен-симфоний у нас еще не было) можно уподобить чему-нибудь "простенькому", ведь военный материал для Высоцкого — это повод глубоко и остро раскрыть жизненные конфликты в любых экстремальных ситуациях. Мне кажется, что нынешняя негативная оценка многих популярных песен о революции, гражданской или Отечественной войне — это дань времени, в котором происходит переоценка духовных ценностей. Вот и Окуджава где-то пренебрежительно отозвался о своем старом "Сентиментальном марше": его там, видите ли, смущают романтические "комиссары в пыльных шлемах"... Что ж, придется, видимо, защищать эту песню и от самого автора. Потому что главное в ней — не идея революции, а провозглашение "доброго мира забот" великой Надежды. Здесь воплощена гуманная мысль о пробуждении и развитии лучших человеческих качеств в эпоху социальных потрясений. Идеал неосуществим, но вечная погоня за ним — прекрасна.

Ну а как быть с Ленькой Королевым, героем щемящей песенки, где романтизируется дворовая шпана? Нынешние критики к ней непримиримы: поэтизация уголовного мира. Правда, кто-то пытается найти и компромиссное решение — например, Михаил Нодель: "В песенке, написанной в 1957 году, нет ни капли фальши: она принадлежит истории и свое дело сделала. Но фальшью было бы петь ее в наши дни. Окуджава понимает это. Потому и не поет" (ЛГ Досье, 1993, № 6).

Хорошо, а почему Высоцкий до конца дней пел свои ранние блатные песни (кстати, герои этих песен — родные братья Леньки Королева) и демонстративно заявлял, что не отрекается от них? Да потому, что в этих песнях важна прежде всего проблема взаимоотношения человека с обществом, догматическим предписаниям которого он не желает подчиняться.

Но, увы, законы формальной логики по-прежнему господствуют в нашей жизни, и мы упорно воспринимаем "в лоб" то, что следует воспринимать как условность. Даже мудрейший Александр Николаевич Вертинский порой бывал подвержен формальной логике. Однажды он вспомнил давнюю историю про ласточек... Это было в начале 30-х годов. Ласточки летели из Европы в теплые страны, но в пути их застал буран и мороз. В Будапеште, Бухаресте, Вене сердобольные люди поднимали с земли окоченевших птиц, отогревали, а затем в закрытых самолетах отправляли в Италию — к солнцу и теплу... А несколько лет спустя в печах Майданека и Освенцима фашисты сожгли миллионы живых людей. "Какой жалкой и глупой детской сказкой показалась бы вам эта "история с ласточками", если бы кто-либо вспомнил о ней теперь", — заключил рассказ Вертинский в 1949 году.

..Большинство моих родных и близких погибло в годы войны от рук фашистов. Но я... я готов снова выслушать рассказ о сердобольных людях, которые спасли ласточек. И спеть песню про Леньку Королева, не раздумывая над тем, реальный ли это образ или романтическое преувеличение. Я себя не обольщаю: знаю, что подлинные Леньки Королевы были отъявленными матерщинниками и инициаторами безобразнейших дворовых драк. Но знаю и другое: человек, поющий "Песню про Леньку Королева", никогда не поднимет руку на другого человека.

МОЖЕТ ЛИ ПОЭТ БЫТЬ ДОБРЕНЬКИМ?

Я задал себе этот вопрос, когда мне попалось стихотворение Булата Окуджавы "Куртуазным маньеристам". Привожу первую и последнюю строфы:

Я похвалил поэта

за правду без прикрас,

за глаз, за то, за это,

как быть должно средь нас...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда б я только ведал,

даря ему свой стих,

что этим самым предал

всех скопом остальных!

Окуджава зря не напишет. Конечно же, были в его жизни эпизоды, когда он проявлял непростительную податливость — пусть из соображений деликатности. На конверте грампластинки, где Жанна Бичевская терзает его песни, он написал: "Мне приятно, что Жанна Бичевская, наша известная актриса, поет мои песни"... Ни за что не поверю, что ему было приятно: набор певческих приемов, ставших для Бичевской уже штампом, уничтожил неповторимое своеобразие песен Окуджавы... Как защитить "всех скопом остальных", которые возмужали на этих песнях? Неужто и впрямь добро должно быть с кулаками?

ТАК ГОВОРИТ ОКУДЖАВА

Похоже, что Булат Окуджава готов дать положительный ответ, если идет спор на общественно-политические темы. Судите сами: "Я не говорю, что нужно морду бить, но жесткость нужна и твердость позиции нужна. Это и есть цивилизованность".

Да, Окуджава непримирим к современным непротивленцам, чьи разглагольствования о "живительном" гуманизме развязывают, в сущности, руки преступникам всех мастей. Ну а к лицу ли поэту вмешиваться в политику? Когда на Съезде народных депутатов кто-то заявил, что в нынешнее время надо, мол, заниматься не политикой, а экономикой, Окуджава (правда, в другом месте) отчеканил: "Я этого не понимаю... Мы должны решать политическую проблему, иначе мы ничего не решим никогда".

Можно ли доверять тем, которые щеголяют патриотическими лозунгами? "Я часто смотрю телевизор, и меня отталкивают лица людей, — отвечает Окуджава. — Все истерично доказывают собственную правоту. Эта истеричность, на мой взгляд, говорит об их внутренней неуверенности. Так, когда наши "патриоты" кричат о своем патриотизме и бьют себя кулаком в грудь, у меня это вызывает подозрение. Я в их патриотизм не верю. Потому что патриотизм — дело тихое и интимное. Любить вообще надо тихо".

А как вы думаете, дорогой читатель, когда написаны следующие слова: "Разрушить легко, но как быть потом? Все знают, как разрушить, как пустить кровь, как вздернуть, как захватить, как покорить... Но как сделать меня счастливым не знает никто". Это — из романа "Свидание с Бонапартом", который создавался с сентября 1979 года по февраль 1983 года, то есть в период перехода от брежневского правления к андроповскому. А написано — будто сегодня.

И еще из этого романа: ..."в государстве надо жить, исполняя его законы, а иначе случится анархия и черт знает что..." Вот так!

А что же — "добро с кулаками"? Еще раз раскроем роман "Свидание с Бонапартом": "Не придавай значения, Титус, мелким обидам и пакостям окружающих. Этого в твоей жизни будет много. Не прощай оскорблений. Оскорблений не прощай, Титус. Слов не трать — берись за рукоять... Не позволяй, Титус, себя унижать..."

"КОГДА ВЫ СРЕДИ НАС..."

Тем и обаятелен Окуджава, что любая его мысль, высказанная даже в категоричной форме, не претендует на роль истины в последней инстанции и оставляет простор для различных координации. А хотите — принимайте так, как сказано.

...Как хорошо, что в "мире злобства" мы слышим тихий мягкий голос, сулящий надежду и покой. Я назвал бы Окуджаву интерпретатором наших чувств. В душе каждого из нас запечатлен его автограф. Он предохраняет от ранней старости, потому что продолжает оставаться романтиком и мечтателем. Он помогает постигать прекрасное в разных его видах и проявлениях — среди сплошного безобразия. Он спокоен, уравновешен, но если буран, пурга и метель, и вы сбились с пути — придет на помощь, чтобы отыскать дорогу.

...Какое счастье, что он выжил в Америке! Присоединимся же к Юлию Киму:

Ах, мил-сердечный друг!

Не выразить словами,

Как счастлива душа и радуется глаз,

Когда вы среди нас

иль где-то рядом с нами,

Когда мы просто так

вдруг думаем о вас!