В "Новой библиотеке поэта" вышли "Стихотворения" Булата Окуджавы

Окуджава издан в "Библиотеке поэта". Как бы ни помнились советские конъюнктурные извивы прославленной серии, ныне выпускаемой Гуманитарным агентством "Академический проект" с подновленным брэндом, всем ясно: том в БП — свидетельство о классичности, о включении поэта в канон. (Однозначное правило "издавать только ушедших" в самые пакостные годы оберегало серию от набегов советских гимно— и баснописцев.) Окуджава опередил всех своих современников. Даже Бродского. С Бродским в общем понятно: нобелевский лауреат написал так много и издается с такой обстоятельностью, что появление еще одного, пусть престижнейшего, но заведомо неполного тома немного прибавит к его статусу. Одоление иных "конкурентов" в принципе допускает вопросы. Почему Окуджава, а не Галич, Тарковский, Самойлов?

Потому что — потому. Сакрализация Окуджавы началась давным-давно — уже в середине 60-х он виделся "нашим общим другом", ангелом-утешителем, нечаянно радостным земным воплощением несбыточной мечты. Если есть у нас Окуджава, значит мы сами не так уж плохи. Это ведь у нас "одна на всех луна,/ весна одна на всех". Это ведь "мы на крыльях носим,/ то, что носят на руках". Это ведь "мы с тобой, брат, из пехоты". И так далее. А люди в зале плачут-плачут/ не потому, что славен я,/ и не меня они жалеют,/ а им себя, наверно, жаль. // Жалейте, милые, жалейте,/ пока жалеется еще,/ пока в руке моей гитара,/ а не тяжелый автомат. Или, проникаясь настроением зала, выговаривая то, что хочет да не умеет сказать публика своему певцу: Ах, ничего, что всегда, как известно,/ наша судьба — то гульба, то пальба.../ Не оставляйте стараний, маэстро,/ не убирайте ладоней со лба.

Сальери у Пушкина негодует: "Что пользы в нем? Как некий херувим,/ Он несколько занес нам песен райских,/ Чтоб, возмутив бескрылое желанье/ В нас, чадах праха, после улететь!" "Чада праха" научились находить "пользу" в "бескрылых желаньях", что пробуждал в их душах временно исполняющий обязанности Моцарта. Достаточно поставить пленку (пластинку, компакт-диск), и... Я вновь повстречался с Надеждой — приятная встреча./ Она проживает все там же — то я был далече./ Все то же на ней из поплина счастливое платье,/ все так же горящ ее взор, устремленный в века.../ Ты наша сестра, мы твои непутевые братья,/ и трудно поверить, что жизнь коротка.

"Я" у Окуджавы мгновенно превращается в "мы". Сострадание к каждому коренится в непривычно откровенной жалости к самому себе. Горит пламя, не чадит,/ Надолго ли хватит?/ Она меня не щадит — / тратит меня, тратит. Или, того страшней: Ты в чем виновата?/ Ты в том виновата,/ Что зоркости было в тебе маловато: // красивой слыла/ да слепою была. Одаривая слушателя (читателя) своей болью-печалью, прося такого понятного сочувствия, Окуджава словно бы отпускает своим сочувственникам их грехи. Мы вместе сносим земные тяготы, вместе смотрим на небо, вместе любим доброе и отвергаем злое — нам простится, нам зачтется. Лишь бы не распадался этот счастливый волшебный круг.

Из 724 стихотворений вошедших в том "Библиотеки поэта" 162 посвящены (обращены) к конкретным людям. Это больше, чем пятая часть, то есть очень много. Окуджава то и дело окликает, одаривает, благодарит родных, друзей, возлюбленных, без которых не мыслит своего существования. Эта душевная щедрость странным образом сочетается с постоянным переживанием крайнего одиночества, изначальной безысходности, обреченности здешней — безжалостной и лживой — жизни. Настоящих людей так немного!/ Все вы врете, что век их настал./ Посчитайте и честно и строго,/ сколько будет на каждый квартал. // Настоящих людей очень мало:/ на планету — совсем ерунда,/ На Россию — одна моя мама,/ только что ж она может одна?

И даже если для всех друзей кабинеты построят (что и случилось), легче жить не станет. И если "все" за руки возьмутся, а песню, посвященную давнему другу, "назначат" гимном КСП (друг — Феликс Светов — будет по-прежнему томиться в ссылке), тоже не похорошеет. Как раз в эту пору, во дни перестроечного мажора, Окуджава безнадежно себя "поправит": Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?/ Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда/ кто-то властный наши души друг от друга уводил?/ Чем же вам я не потрафил? Чем же вам не угодил? Не в мелких личных обидах тут дело — "потрафил" и "угодил" Окуджава как раз многим, да и в слова его они "вслушались". Только слова словами и остались. Слишком долго именно как ласковые и никак с реальностью не соотнесенные "слова", как бесплатные патенты на собственное благородство, как пропуска в широкий круг избранников воспринимались песни Окуджавы. Давайте понимать друг друга с полуслова,/ чтоб ошибившись раз, не ошибиться снова./ Давайте жить, во всем друг другу потакая, — / тем более что жизнь короткая такая. "С полуслова" не выходит. Снисходительность к себе превозмогает жалость к другому. Ироническая фантазия иссякает. Остается одиночество — то, что преследовало всю жизнь, начинаясь с гибели отца и ареста матери, продолжаясь кошмаром войны, прячась в уютном мороке обольщений и разочарований послесталинского бытия.

Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,/ со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру/ и на гордых тонких ножках семеню в святую даль./ Видно все должно распасться. Распадайся же.../ А жаль. "Тонкие ножки" не столько автошарж, сколько отсылка к скандально известной фразе Синявского-Терца о Пушкине, вбежавшем в поэзию на "тонких эротических ножках". Пушкин вбегал сюда — Окуджава семенит отсюда. Возвышающий обман поэзии кончился. Когда-то Окуджава написал о "счастливчике Пушкине", которому все удавалось: Он красивых женщин любил/ любовью не чинной,/ и даже убит он был/ красивым мужчиной. // Он умел бумагу марать/ под треск свечки!/ Ему было за что умирать/ у Черной речки. Всю жизнь автор этих строк стремился стать их героем. И ведь если судить "по фактам", то сколь преуспел. Слава была, друзья, женщины, пожалуй, и "жандармы его стихи/ на память заучивали". И все получилось не так. В чем можно убедиться теперь, когда поэт ушел в историю, а в "Библиотеке поэта" появился необходимый, заслуженный, почти полный свод "Стихотворений", тщательно подготовленный Валерием Сажиным. Кстати, его прекрасная вступительная статья называется "Слеза барабанщика". Много тут ассоциаций рождается. В частности с одним из лучших поздних стихотворений:

Не успел на жизнь обидеться — / вся и кончилась почти./ Стало реже детство видеться,/ так — какие-то клочки <...> Память пылью позасыпало?/ Постарел ли? Не пойму:/ вправду ль нам такое выпало?/ Для чего и почему? // Почему нам жизнь намерила/ вместо хлеба отрубей?../ Что Москва слезам не верила — / это помню. Хоть убей.

20.04.2001