Прославленный не по программе

И вечный вне школ и систем,

Он не изготовлен руками

И нам не навязан никем.

Борис Пастернак

9 мая 1994 года бывший советский народ отметил сразу две знаменательные даты: 49-летие самой славной и тяжкой своей победы и 70-летие Булата Окуджавы.

В этой фразе нет ни ерничества, ни преувеличения: сочетание звуков "Булат Окуджава" давно перестало быть только именем конкретного человека, войдя в число национальных символов. "Кто написал все классические стихи? – Пушкин! – Кто нарисовал все знаменитые картины? – Репин! – Кто основал жанр авторской песни и стал голосом поколения шестидесятников? – Окуджава!" Его строчки раздерганы и растиражированы тысячами заголовков, рубрик, расхожих словесных формул. Его имя упоминается каждый раз, когда речь заходит о советской интеллигенции и ее самосознании, "оттепели", Арбате, фронтовых мальчиках, шестидесятничестве, неофициальной культуре, мелодии старой Москвы и прочих вещах, о которых у нас так любят поговорить. Мудрый Адам Михник полагает, что с песен Окуджавы началось освобождение всего "социалистического лагеря", а профессиональные ниспровергатели шестидесятничества вроде Галковского или Яркевича избрали его своим сквозным лирическим антигероем.

Между тем человек, носящий это имя, с самого начала своей творческой биографии и по сей день совершенно не желает "символизировать", "воплощать собой" и "выступать ярким представителем" чего бы то ни было. Дело, которое доставило ему такую славу и придало его имени бронзовый звон монумента, начато было им как сугубо личное, домашнее, отчасти даже интимное (не во всякой компании покажешь) баловство вполне "сурьезного" литработника. Долгое время автор и относился к нему как к баловству: приходил в ужас (или по крайней мере в недоумение) от превращения своих "песенок" в ритуальные гимны (от "Возьмемся за руки, друзья!" на слетах КСП до ежегодного подарка ко дню рождения – "Мы за ценой не постоим" в исполнении военных духовых оркестров), многократно протестовал против "чрезмерного украшения этих дворовых песен" (в чем поначалу обвинял даже любимую им ныне Камбурову). Потом, осознав масштабы бедствия, пытался действовать решительнее: отказывался от писания песен на заказ (кажется, и поныне держит зарок), от публичных выступлений; годами не писал новых песен, уходя в другие жанры и стараясь, чтобы Окуджава – "письменный" поэт и Окуджава – исторический романист хоть немного отвлекли внимание публики от легендарного песенника. "Меня тошнит от моего голоса..."

Можно, конечно, считать все это кокетством любимца публики. Но ведь и в самих песнях (равно как и в стихах, прозе, сценариях) фоном, общим conditio sine qua non выступает САМОстояние человека, его независимость, ценность и право – самого по себе, вне зависимости от заслуг перед Державой, Историей, Искусством и прочими языческими божествами. Это нигде не декларировалось, это было пропиткой, силовым полем, в котором разворачивалось действие. И потому мы – особенно те, кто и на короткое время не успел очароваться революционно-коммунистическим пафосом, – не сразу это заметили, как не замечают чистого, здорового воздуха.

Зато покойница Софья Власьевна, хотя тонкостей в искусстве и не различала и вообще была дура дурой, а тут суть дела нутром почуяла. Нынешние внимательные читатели, штудируя тогдашние тексты Окуджавы и официальную реакцию на них, диву даются: из-за чего был весь сыр-бор? Ну абсолютно же невинные, аполитичные, а иной раз и прямо благонамеренные тексты, никакой крамолы – по крайней мере до Пражской весны! А все было просто: самовольно влез в чужой департамент ("советской песни") – раз, самовольно же сделался слышным всей стране, оказавшись недосягаемым для надзирающих и распределяющих инстанций – два. А самое главное – пишет, о чем хочет: об улетевшем шарике, бумажном солдатике, ночном троллейбусе... И как хочет: может портовых девочек короновать "царевнами", может уважаемых дам припечатать "шлюхами" – "затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона!" А как же "партийность литературы"? Да ведь это же бунт!

Софья Власьевна, как известно, померла, надсадившись в последней попытке оборвать уши беспутным воспитуемым. Но и в них самих, даже в самых "независимых" то и дело проступают до боли и рвоты родные черты дорогой покойницы. Семь лет назад в КСПшной среде рвануло бомбой: "Окуджава сказал, что авторская песня умерла!" В интонациях пересказа слышалось: как он мог, как он смел, и главное – как же нам теперь быть, если Сам Патриарх... А "Сам" тем временем продолжал упражняться в отпетом им жанре. Он ведь не лицензию своим коллегам аннулировал, а просто делился впечатлением – личным, частного лица.

В прошлом году грянуло еще громче, далеко за пределами КСП: "Окуджава сказал, что наслаждался взятием Белого дома!". То, как это восприняли сами путчисты и их болельщики, – дело понятное и отдельного разговора не заслуживающее. (Хотя и то примечательно, что взволновала их оценка именно Окуджавы, а не, к примеру, Александра Иванова, высказывавшегося по тому же вопросу куда чаще и радикальнее.) Но гримасу состроили и нормальные люди, нисколько погромщикам не симпатизировавшие: "Ну зачем же он так! Там ведь все-таки люди погибли!.."

Может быть, в этом была бы доля истины, произнеси сакраментальные слова государственный чиновник или хотя бы партийный лидер. Но ведь в том-то и штука, что сказало их лицо частное, человек, не имеющий никакой государственной или общественной должности. Во имя чего он должен был лгать или, по крайней мере, скрывать свое впечатление? Уж не потому ли, что и сами его обличители чувствовали нечто подобное, и разница всего лишь ("всего лишь"!) в том, что Окуджава умел и смел сказать это публично? Говоря только от своего лица, он вновь оказался голосом многих и многих – тех, кому пушечный гром утром 4 октября прозвучал дивной музыкой. НАШИМ голосом.

...Среди "крутых" или наоборот – "завязавших" КСПшников бытует такая максима: "Жить – как петь!". Она служит неиссякаемым источником претензий к поведению авторов "в миру", и среди адресатов этих претензий Окуджава – один из первых. Поет, мол, "не закрывайте вашу дверь" – а к самому не подступишься, поет "не нас калач ржаной поманит" – а живет очень даже неплохо и т. п. Самое смешное в этой забавной наивности (следуя которой Пушкину, скажем, пришлось бы стать "всех ничтожней" "среди сынов ничтожных света") как раз то, что на самом деле к Окуджаве-то она вполне применима. Свобода и неотделимая от нее ответственность, насыщающие все его творчество, столь же тихо и столь же непреложно определяют и его поступки, его жизнь. А то, что поведение свободного человека то и дело принимают то за снобизм, то за кокетство, то за партийную ангажированность, лишь доказывает печальную актуальность известной формулы Герцена: в этой стране по-прежнему слишком много освободителей и слишком мало свободных людей.

Сделаем же свободному человеку подарок к юбилею. Отринем всю связанную с его именем ауру, забудем все, что читали или слышали о нем самом, отвлечемся даже от того, что он сам о себе говорил, удовлетворяя наше любопытство, – и послушаем его песни. Как в первый раз, как в 50-е:

"...А шарик вернулся,

А он – голубой..."

Борис ЖУКОВ

<1994>