Полный очерк Максима Яковлева

(журнальный вариант будет опубликован в журнале "Фома")

Дорога

Во-первых, лето. Крутицкое подворье: старый булыжник, старые своды, изразцы, терема... Есть на что поглядеть под чивиканье птиц ранним июльским утром. Полянка перед собором со сложенными тут и там гитарами и рюкзаками; молодой народ подтягивается попарно и поодиночке, присоединяясь к знакомым, поглядывая на незнакомых, не раскачанный еще, ибо всему свое время. Ходит по траве старый кот, отираясь о наши джинсы. Он ходит уже по пятому кругу, а мы все стоим предназначенные для чего-то, и ему невдомек, что мы тут делаем битых полтора часа. На самом деле мы ждем автобуса, чтобы отправиться в Самарскую область на Грушинский фестиваль бардовской песни. Где-то над головой небо, сгорающая от жары синева, где-то на подходе автобус. И где-то, должно быть, живы те голоса, тот семнадцатый век, тот клич, те молитвы, те ветры и трепет, та сладкая пыль, на которой стоим в своем ожидании. Ругаются матом нищие, ожидание сдвинулось, кого-то зовут, сигналят: автобус приехал! Где-то все остается и начинается то, что находит нас; мы уже грузимся, распихиваем вещи в багажные люки, водитель курит и хмурится. Бросаем погрузку и уже толпимся перед батюшкой у собора: мы православные, едем, чтобы петь, чтобы слушать, чтобы своими глазами увидеть, что это такое — Груша. Молодой отец Николай волнуется, щурясь на солнце:

— С Богом!.. На доброе дело едете...

Что-то говорит из Евангелия, благословляет. Поем "Отче наш" и расходимся. Никак не можем уехать, все кого-то ждем, хотя все давно уже просится, все обращено туда, и все разлито в воздухе, под сенью листвы и взглядов. Наконец вселяемся в автобус — все, что нам было надо; веселит неизведанность, и все это — лето, которое от слова лететь. Автобус трогается — мы срываемся с места, мы летим, откидываясь на сиденья. Блаженная пора безделья и болтовни, брызги лета за окнами и первые разговоры. Вот, не говорилось нам до отправки, все больше о пустяках каких-нибудь, зато теперь многое из передуманного само на язык лезет:

— ...Они быстренько усвоили это дело: чтобы не иметь с "этой страной" никаких проблем, нужно занять нас играми и развлекухой, построенными на совершенно другой модели поведения, на ином восприятии, на деструкции, потому что тому, кто привык играть по этим правилам, тому жить уже некогда.

— Да. Они руководствуются принципом "чем бы дитя ни тешилось, лишь бы ни плакало". А "дитя" — это русский мужик, если он заплачет, то есть осознает, что с ним, и что из него сделали, начнет каяться и браться за ум, тогда им всем кирдык...

Автобус поет и летит, мы чувствуем: все впереди. Игорь берет микрофон:

— Я думаю, среди нас есть те, которым будет интересно и полезно узнать, почему этот фестиваль именуется Грушинским. С нами едет один такой сведущий человек, он уже не первый раз едет на Грушу, сейчас он нам все расскажет.

— Да тут, собственно, не так много информации, но для тех, кто еще не знает, скажу, что где-то еще в начале семидесятых, в городе Куйбышеве, который нынче Самара, учился в, тогда еще инженерно-авиационном институте, парень, Валерий Грушин. Любил природу, была у них команда, ходили в походы по лесам, по озерам, жгли костры, пели песни. Они называли себя "Поющие бобры". А случилось это на речке Уда, где-то в районе Урала, они увидели, что тонут дети — их сносило течением; Валерка прыгнул прямо с катамарана. Детей он успел спасти, но, к сожалению, у него не осталось времени на то, чтобы спасти себя...

За спиной водителя на прозрачной перегородке висит обращенная к нам икона Троицы, а вверху с лобового стекла смотрит на нас Христос. Сколько таких же, как мы, в эти самые часы, со всей России, спешат и стекаются кто на чем, на ту, еще не ведомую нам местность: на автобусах, на поездах, на машинах, автостопом, на яхтах, пешком, и все — в одну точку на карте; и будут съезжаться, и будут стягиваться туда на протяжении дня и ночи, до тех пор, пока не наберется и не исполнится, наконец это число, которое предназначено.

Восемь часов "езды в незнаемое". Мы давно уже не пассажиры, мы — полноправные автобусные жители, мы уже все — свои, это понятно. Летим. Закат, холмы, страна Россия. У нас концерт. Мы летим и поем всем автобусом:

—"А пока мы еще дети,

Нам расти еще, расти;

Только солнце, только ветер,

Только радость впереди!.."

У нас здорово получается. Мужик корову ведет, люди стоят под деревьями... Мы поем:

—"Прекрасное далеко,

Не будь ко мне жестоко...

В прекрасное далеко,

Я начинаю путь..."

Мы не можем остановиться, автобус гудит, качая нас по-отечески, но наш хор не перекрыть ничем:

—"Издалека до-о-лго

Течет река В-о-лга..."

Нас несет воля Божья, мы смотрим друг на друга, и невозможно удержаться, невозможно не петь. Кто мы? Откуда? Зачем?.. Не объяснить.

Мы твои дети, Господи. Мы знаем, Ты с нами, и это все!

В полночь мы стоим на обочине и читаем с фонариком вечернее правило, передавая друг другу "Молитвослов". Звезды, звезды, прохлада, фары редких машин. День первый.

Поляна

Хорошее утро: она закалывает волосы, он потягивается на солнышке. Хорошее это дело — потягиваться, выползая из автобуса на свежий воздух, и обмениваться "добрым утром". Ждем, пока проснется водитель. Сегодня предстоит добраться до Груши и встретиться с питерцами: с таким же отрядом по численности, но более подкованным миссионерски, с ними двое батюшек: о. Артемий и о. Александр. В полдень мы останавливаемся перед заслоном ГАИ под Сызранью, перекрывшим дорогу к дамбе. Всех заворачивают в объезд через Ульяновск. Мы переговариваемся, то с сержантом, то с лейтенантом, никакие бумаги не помогают. Говорим "по душам", но гаишник совсем не злодей, у него приказ пропускать только местных по спецпропускам, и не пускать "чужих", он вздыхает... и подсказывает другой вариант: крюк совсем небольшой, километров десять, но с тремя постами ГАИ:

— Может проскочите, только я вам ничего не говорил, понятно?

Обсуждаем между собой, что делать:

— Зачем нам рисковать, надо ехать через Ульяновск.

— Терять целый день?!

— А если права отберут?

— А мы помолимся.

— Хм...

— Рискуем!

Мы рискуем. Связались по "мобильнику" с питерцами: они там, на месте, уже ждут нас.

— Давайте помолимся, а?

— Надо святителю Николаю.

— Точно!

Водитель посмеивается. Николай, один из наших "отцов-командиров", покупает коробку мороженого. Поет на ходу акафист. Пока ели мороженое два поста проскочили.

— Ну, молитесь, — оглянулся водитель, — последний остался.

— А давайте еще Иисусу акафист!

Ну, точно, как дети... Но отчего нам так хорошо? Потом увидели Волгу... Между прочим, это значит, что мы уже на дамбе, значит проскочили! На том берегу встаем у рынка, закупаем продукты. Это надо видеть. Ходим по рынку веселым скопом, все спрашиваем и ничего не покупаем. Торгаши беспокоятся:

— Слушай, а кто такие?

Это мы, православные, у нас все не как у людей: обдумать же надо, посоветоваться со всеми, посмеяться на собственную бестолковщину, чтобы потом купить что придется, и все дела. Мы держимся вместе, неосознанно, все время ищем друг друга.

На подъезде к Груше спуск по спирали с лесистого склона, равного по красоте предгорьям Кавказа, к речушке, где встречают нас, как своих, трое питерцев. Здесь кордон из местной милиции: место взимания мзды за проезд, азартное место, где "качают права", "поливают помоями" и "катят бочки"... В результате непростых и продолжительных переговоров, нас пропускают, и мы, наконец, добираемся до стоянки. Все, теперь только пешком и только на себе. Это начало Груши, здесь же торговый рынок — ассортимент как у крупного универмага: от любых палаток до зажигалок. Всеобщая озабоченность и муравьиное перемещение масс. Время шуток прошло. Откуда-то запахи дыма и туалета и лягушачьи трели, но мы отдаемся потоку и топоту, неся поклажу за теми, кто знает дорогу, и, пройдя сквозным лесочком, выходим к большой задымленной поляне и прямо с дороги попадаем в свой лагерь. Довольно обширное прямоугольное место, уже огороженное веревкой на колышках, с просторным навесом посередине, под которым в данный момент наблюдается разгар чаепития организованных питерцев, приглашающих нас присоединиться. Сразу заметна фигура о. Артемия и его верная "ставка", в окружении не разобранных тюков и завалов. С приходом московского люда размеренность и последовательность обустройства вскипает шумом и суетой, зато появляется вскоре очаг, наколотые дрова и первые поставленные палатки.

Большая поляна Груши простирается в самом широком месте долины, слева от нее гора, под нею озеро, справа лес, за ним, за протоками — Волга. Все пространство долины, включая и лесистую часть, заселяется в лихорадочном темпе захвата, всюду гомон, треск, топоры, и кого тут только нет, народ прибывает и прибывает, а вместе с ним прибывает деловитости и напора. Куда ни глянь, везде растут палатки, шатры, навесы; воздух давно уже смешался с криком и смехом, запахами костров, с ударами пьяных аккордов. Ходили за водой через всю поляну, это зрелище: и рокеры, и панки, какие-то целители, язычники, сектанты; попадаются просто туристы, в одиночку и дружными коллективами, представители городов, организаций и фирм; круговерть и шатание... Кто "правит бал"? Вавилон? Клондайк? Мамай? Или все сразу? И кто мы здесь на этом празднике энтузиазма, энергий века и гитар?

К нам уже гости, двое: предлагают помощь, но почему-то начали с вопроса о сектах. Нам не до них сейчас, но кто-то отвечает, вбиваются колы, дрожат тенты, отец Артемий во главе отряда отправился на освящение омоновского стана. Крест красится зубной пастой (за неимением белил), теперь белеть ему до самого отъезда над поляной. Сбиваются столы, и лагерь обретает вид, выстраивая палатки по всему периметру. Разбухла голова, разбухли макароны, мы ждем отца Артемия, темнеет, вот, наконец, молитва, поздний ужин... Кругом во тьме костры, земли не видно, загадочно идти из туалета, везде фонарики, огни в лесу, немые сценки: едят, целуются, торгуют, кто-то заблудился... кружат фонарики, расходятся, мигают... Но голова болит, и чай не помогает. День второй.

Прослушка

Утро переселенцев. Первые дымки, роса на пленках, мокрая трава. И большинство проспали первую молитву. Но главная забота — храм. Стараниями Сергея и трех помощников он поднимается под синими крылами и белый крест над ним. При входе к нам гласит табличка: "Православный лагерь". Теперь открытые со всех сторон поем молитвы, нас слышат. На поляну продолжают наплывать народы, нас обтекают, к нам оборачиваются с соседних мест, о. Артемий регентует по-военному, мы поднимаем голоса все громче, не стесняясь, нам нравится, что среди прочего стотысячного гула, среди ударов по мячу, среди магнитофонов, бубнов, струн, не растворятся без следа ни "Отче наш", ни "Богородице", ни "Слава вышних Богу"...

— Зачем вы тут? А, впрочем, ладно, все равно. Тут всякого хватает.

Хватает, это точно. Даже слишком. Какой-то дядя, мимо проходя, застыл, оглядывая нас и крест над нами:

— Ну, надо ж, — православные! Не ожидал. Сколько приезжал сюда — впервые вижу. Ну, молодцы, ну, вы даете... не ожидал...

Большинство из нас ходят в фирменных майках, привезенных питерцами, с цветущим крестом на груди, срывая в толпе колосья взглядов, хотя бы и потому еще, что одетых тут мало, но очень много раздетых тел, как в гигантском предбаннике, просто никуда не деться от этих разморенных, откровенных и всяких, и всяких, и всяких... И приравнивается к удаче, если встретишь крестик на них.

Мы прикладываемся к иконе святого Патрика, просветителя Ирландии, а нынче — нашего покровителя и наставника. Полдень. Столпотворение продолжается. Солнце печет, никого не спрашивая. Наши барды берут гитары, отправляются на прослушку, окруженные нами: Стас Бартенев, Андрей Селиванов, Андрей Истоков, брат Ветер, Игорь, Олег, Студеный, Лена, Юлия, Слава Капорин... С Богом!

Так что же такое Груша? Трудно представить, но это, по крайней мере, тридцать тысяч гитар со всех сторон света; плюс их приятели и почитатели; плюс просто слушатели; плюс походники и бродяги; плюс все остальные... Неужели все это ради песен и лета? Или все-таки что-то еще? Как бы то ни было, но местная экология и местное эхо испытывают тяжелейший прессинг.

За столами в тенистых кущах притаились члены жюри: идет прослушивание. Нужно пройти четыре тура, чтобы добиться признания "мэтров", как все их тут называют. Для этого необходимы два неуловимых типа тщеславия: одни — поющие — раскрываются настежь, другие — оценивающие — кивают. Все принимается во внимание, об этом все знают, и над всем этим занятием довлеет "процесс естественного отбора", и одних это напрягает, других утомляет. В конце концов все завершится большим концертом на "гитаре", на которой будут лучшие исполнители вместе с "мэтрами" и заезжими знаменитостями. А пока все решают члены жюри. Наши переходят от стола к столу, занимают очередь, и мы ходим за ними — своими, окутывая: мы тут как тут, чтобы было куда уткнуться им, куда спрятаться при неудаче. За каждым столом поют. Народ прислушивается мимоходом, надо сказать, что со стороны обитателей Груши интереса к прослушке почти никакого, постоят с минуту и дальше идут, редко, кто останавливается. Брат Ветер поет "мэтрам", которые всего навидались.

— А вы что, такой виртуоз, на одной струне играете?

Ветер волнуется, но не скрывается:

— Ну, да. Тут как идет, так идет.

— Послушайте, на гитаре ведь можно и как на ударных, и это будет хорошо, но ведь гитара — это же оргАн!

У Ветра не хватает слов:

— Что идет, то идет...

— Вы еще подготовьтесь и приходите.

Всех слушают и всем говорят "спасибо".

— "Я в храм попал исповедальный"...

— Спасибо.

— "Когда я смотрю на небо

Совсем далеко от дома,

Я улыбаюсь звездам,

Близким моим знакомым" — поет Селиванов.

Нам очень нравится. Кто-то остановился, подошел ближе. "Мэтры" закуривают.

— Скажи, что для тебя важнее, фестиваль или песня?

Андрей пожимает плечами:

— Песня.

— Спасибо.

Мы уходим. Но до последнего из нас доносятся реплики "мэтров":

— Нет, но тут чувствуется, тут что-то есть...

— Но это же псалмы, ты разве не поняла, кто это? Это псалмы...

Купаться! Срочно! На Волгу! Мы в потоке толпы. Лава жаждущих воды, лава мелькающих пяток и прыгающих ягодиц движется по безошибочному пути, через луговины и рощи — до серой пыли вытоптаны, не собьешься; изрыты шлепанцами пески, купаться, купаться или подохнуть! Пляж кипит и плавится, но Волга... Волги много. Вода обдает жарким холодом, но тут же выясняется, что это совсем не холод, а свежесть. Неисчерпаемый запас, на всех хватает, и, раскупавшись, мы дурачимся, играем в детскую игру, смеясь и прыгая на месте, и снова, во весь голос поем про Волгу! Даем концерт (гитара с нами). Истоков, как всегда, в ударе, все арии его и два романса осыпаны хлопками случайных слушателей и тех, кто рядом.

Пахнет солнышком и беспечностью, но потехе час. Возвращаясь назад, обсуждаем возможность публичного выступления. Для этого на Груше имеются четыре оборудованных площадки с полянами, но добиться разрешения не так-то просто. Мы встречаемся с организаторами концертов, и те ничего нам не обещают, впрочем и не отказывают окончательно, косясь на наши майки и крестики. Мы им:

— Как же так, если вы придерживаетесь демократических принципов и говорите о представительстве разных слоев и групп, то как же без православных?

— Да, да...

В следующий раз мы приходим с батюшкой Александром, и организаторы привстают нерешительно из-за стола, но кончается тем, что нас просят подойти еще раз, вечером, к приезду главного разрешающего. Возвращаемся восвояси, пробираясь через круговерть и перемещение... Одуряющая духота при всеобщем томлении духа; люди все время идут и идут, пересекаясь по всем направлениям, и побудительные причины не имеют значения.

Попадая в лагерь, переводим дух. Аня Солнышкина, Саша, Рената, — готовят еду, батюшка сидит под навесом, с кем-то беседуя; кто-то поет, репетирует; кто-то лежит в теньке, и мы ложимся рядом, прислушиваясь к Юле:

— У меня есть свои слушатели, мне как бы ничего и не надо, а тут соревнуются и втягивают тебя... Но мне понравилось как разбираются тексты, ничего не скажешь, профессионально. Одному просто посоветовали поменять местами строчки — и совсем другой эффект, намного лучше...

За обедом сидим вокруг костра, замыкаясь кольцом на о. Артемии. Батюшка родом из Питера, после школы лежал в больнице рядом с парнем, мечтавшем о семинарии: "Парень мне все очень хорошо рассказал, сагитировал, и я поступил туда, а он — нет". На Груше второй год подряд, на сей раз во главе православной миссии.

Щи, салат с глобализмом, расколы на Украине, каша под соусом разговоров о СМИ, на десерт — Гарри Поттер и кришнаиты. Кришнаиты живут отдельно от всех, всем обеспечены, наши были у них: "там заходи, куда хочешь, никто слова не скажет". Но все разговоры неминуемо сводятся к тому, что дороже и ближе: о творчестве и о себе. Над нами полог небес, но чувствуется, что этого мало, и вот, прозрачными башнями, по всем четырем углам, стоят над лагерем ангелы, поэтому так легко. И наши барды готовятся к очередной прослушке, а отец Артемий отправляется на переговоры с руководством Груши по поводу выступления наших с третьей площадки: вступает в жаркую толпу, немногословен, и поступь выдает в нем римского полководца, что вызывает любопытство, но чаще смотрят как на экспонат, или совсем не смотрят. Кто-то попросил благословения, кто-то пожимает руку, здесь у него уже немало знакомых, какой-то бритый парень с "тату" и с кольцами в ушах загородил дорогу:

— О, привет! — он обнимает батюшку по-свойски.

Отец Артемий спокоен:

— Что ж не приходишь к нам, ты вроде обещал.

— Да так... Вы ж на войну благословляете.

— А ты разве пацифист?

— Да я не пацифист... Я пьяный сейчас.

Груша варится, бурлит народом, копошится по своим делам: торгуются, несут дрова победно, возятся с едой, зовут детей, ворочаются сонно, переговариваются... Ждут вечера, прохлады, встреч, когда нальют, рассядутся, поржут, потянутся к гитаре... Но воздух переполнен песнями, поют со всех площадок — обо всем, во всеуслышание — поберегите уши!

Мы тянемся на "Кольский бугорок", гуськом за батюшкой на освящение общего костра — почти соборного — собрались "мэтры" и представители других костров, и постоянно кто-нибудь подходит. Глаза, смотрящие на нас, чуть дрогнувшие при окроплении, все замечающие, сходятся невольно на священнике. Говорит отец Артемий, горит огонь в ночи, каким молчаньем слушают они слова о том, что Бог благословляет эту землю во имя братства... Какими слушает глазами наши песни...

Мы возвращаемся к себе в кружении ночных костров, со всех сторон горланящих компаний, везде костры, костры, костры, дымы и всполохи и бой гитар. Никто не спит, мы молимся, глотаем чай, садимся у огня на "пенках", чтобы друг друга касаться дружеством и пониманием... Сидим, не замечая криков, мата, до четырех утра. День третий.

Передовая

С утра было слышно иволгу, потом пошли объявления по трансляции: кого-то ищут, кто-то не явился, приглашают на футбольный матч и зазывают на концерты в "Зазеркалье" — неофициальную площадку... И все это разносится над морем сырых палаток. Любителей умыться ждет сюрприз — наши эдисоны соорудили чудо-умывальник: на вбитых в землю древках подвешены горлышками вниз пластмассовые пятилитровые емкости из-под питьевой воды с обрезанными днищами, напор воды регулируется поворотом крышки. Батюшка посмотрел и сказал:

— Господи, благослови сие изобретение.

И принялся чистить зубы. Не успели помолиться, а "жаровня" уже дымится. Груша приходит в движение, выползают на свет дела: кому в туалет, кому в "Интернет", кому в медсанчасть, кому куда. А нам — на Волгу, освежиться. И мы опять ныряем и поем — ну, коль поется-то! но обсыхаем на ходу: у нас нетерпеливый разговор о ритмах, об их частоте и коде, об их диктате на подсознание, о кризисе русской мелодики...

Сегодня второй тур, у бардов продолжается отбор, но кроме того, нас готовы послушать на предмет выступления со второй площадки. В назначенный час, православным табором, мы подваливаем к тому месту, где нам сказано было ждать. Проходит час, другой, к нам никто не выходит. Ребята садятся неподалеку и играют джаз. Три гитары и ударные — на сандалиях и пластмассовых банках. Закусывая губы, они мотают головами, они входят в раж — это джаз не на шутку, это очень даже серьезный джаз, и поэтому не выдерживают проходящие гитаристы, и вот уже пять гитар, спешит шестая, седой старик, и чья-то еще лихая головушка тоже пробуют подыграть. Ребята так играют, что стоять невозможно, и люди забывают, куда им было надо три минуты назад... а наши бацают — не унять!

— Классный джем-сейшн!

— Супер.

— Вот это да-а!

"Мэтры", что-то жуя, высовываются из-за своих загородок, и кто-то подходит, присоединяется к слушающим, переставая жевать... Последняя дрожь гитар и — !!! Бурные овации и клекот славы!

— Вы кто?

— Православные.

Глаза навыкате:

— Кто?

— Православные, приходите к нам.

— А разве вам можно так?

Знакомятся, записывают адреса. Наконец к нам выходит тот, кого мы так долго ждали. Показываем, что мы умеем. Он кивает:

— Да, видно, что у вас все на приличном уровне, тут, как говорится, сомнений нет.

Он морщится:

— Понимаете, вы же православные, я думаю, тут надо что-то такое, чтобы видно было, как-то показать поярче...

— Псалмы что ли?

— Вот, может быть, псалмы, а что? Или что-нибудь из песнопений в обработке.

— Такие вещи обычно в храме поют, это же молитва, понимаете? Вы дайте нам выступить с программой, у нас и народные песни есть, и чисто бардовские, и романсы можем. Хотя бы песен семь-восемь. А то уже стереотип...

— Вы думаете?

— Конечно. Чтобы сложилось впечатление.

Пообещал. Вот и пойми. Вчера нам говорили по-другому: "Православные? А что вы хотите петь? Молитвы какие-нибудь?"— Мы говорим: "Почему обязательно молитвы?"— Они: "А что тогда?"— Мы говорим: "И о любви поем, и о Родине, и обо всем, как и другие. Мы же люди..." Едва поверили.

Идем к своим, нам весело. У дороги сидит мужик с табличкой: "Жертва похмелья". Никто не подает. Рядом валяется на куртке парень, весь в черном, с какими-то вампирами на груди.

— Что, потерялся? Помочь?

— Да нет, жду, пока найдут меня.

Откуда-то подходят два татуированных, увидев бороду и крест на майке:

— Помолись обо мне, отец. Мне ехать надо срочно завтра, вот так надо! Правда — просит долговязый.

И другой за него просит:

— Ему очень надо, помолитесь о нем, а? Это серьезно так, правда!

Потом вдруг вернулся:

— Ты обо мне тоже, ладно? — и пропал в карусели.

О, эта прыткая, ходкая карусель: в глазах рябит от вывесок, от реклам, тела дробятся, прыгают детали: отдельно головы, отдельно груди, бицепсы, воронки ртов с бутылками, плывут очки со шляпами на бедрах, колени скачут, путаясь с локтями, летают плавки, как перед грозой, глаза, как мухи липнут, носятся гурьбой и пропадают; все распадается, все собирается в один телесный рой, и нету выхода, пока не вынесет на доски объявлений:

"Ищите фею через "Интернет"...— "Маньяк!!! Мы на "Кольском бугорке"...— "Сашка Космический! Встречаемся здесь каждый день в 9.00, 12.00, 18.00, 22.00 по Магнитогорскому времени. Женя"...— "Зомби из Воронежа!! Тебя Птица ищет!!! Подойди к доске!!!"...— "Гроб. Если ты с Оренбурга, встречаемся в 17.00 по Самаре, здесь. Кризис"...— "Здесь куют металл?" (приписка: куют, но не русский)...— "Если знаешь ты меня, Хвойницкого Вована, обернись на 180 градусов и пройди 30 м до зеленого тента.P.S. Буду рад всем"...— "Жены! И мужья! 18.30 ждем вас на армейской площадке. Будет пиво"...— "Подлецы, вы где?— Мы за мостиком. Челябинск"...— "Снайпер! (г. Нижнекамск) Жду здесь в 21.00 в пятницу!!!!.."— "Философская школа Новый Акрополь. Кто есть тут, тот вас ищет"...— "Белый!!!! С днем рождения!!! Аня"...

В нашем лагере чай с мармеладками, стоит только попасть сюда, и ты в порядке. И все, как всегда: кружок сидящих, кружок из стоящих, батюшка под навесом — с кем-то опять из новеньких. По радио просят всех воздержаться от похода на пляж, так как затонули понтонные мосты через протоки под напором желающих искупаться, и просят пригасить костры, чтобы не задохнуться потом от дыма. Мы поглядываем на низкий смог, бродим с кружками, с нас не сходят улыбки, когда мы видим друг друга. У столиков с литературой шум: кто-то из проходящих выражает недовольство содержанием наших листовок:

— А почему каратэ — это плохо? Ну, что в этом такого?

Приходится реагировать.

— А где тут сказано, что это плохо? Дело не в каратэ, — отвечают ему, — душа изменяется.

— У вас так показано, что как бы высмеивается, — тычет он в рисунок.

— Да уж, мы любители чужое перенимать, а свое забываем. В чужое влезаем, чужим и становимся постепенно, глядишь, своих-то и бросим, случись такой выбор, а к этим перебежим. Они вот свое не забывают, так почему мы должны хуже их быть?

— А что плохого-то? Я сына тоже в секцию каратэ отдал, чтобы себя мог защитить и женщину свою, если надо будет.

— Этому каратэ сколько лет?

— Ну, не знаю, может тысяча, а может больше.

— Значит, Россия тысячу лет почему-то обходилась без этого каратэ, не "йякала", не сучила ногами, — и ничего: и себя умели защитить и женщин своих.

Он протестующе трясет головой, его тянут за руку жена и благодушные от вина приятели, он нерешительно сопротивляется и, махнув напоследок рукой, уходит. Эти вот, с виду безыскусные, листки своей лубковой топорностью прекрасно провоцируют на диалог "совопросников века сего". Спрашивают о целителях, о справедливости в этом мире, вопросы, вопросы...

Это наша "передовая", два столика: один с газетами и листовками, другой — с книжками. И двое продавцов-контактеров. Наташа стоит, улыбается, ребята целый день в этом пекле, не отходя.

— Как дела, Наташ?

— Да, все нормально, подходят, газетки хорошо берут, брошюрки, особенно о Кинчеве, о Башлачеве.

— Без приключений сегодня?

— Ничего такого. Панки тут приходили, двое, пьяненькие. Говорят: "Мы возьмем, что хотите, только дайте поесть!" Второй день голодные. Дали им супа, поели. Один во всем соглашался, другой пытался предъявлять Богу претензии, но ничего, мирные такие, — смеется она.

Блеснула стекляшками очков. Общалась когда-то с иеговистами, довольно долго; поступила в Ростове-на-Дону в консерваторию, искала их там, но не нашла, а три года назад пришла в Казанский собор и попала на исповедь к отцу Артемию. Батюшка пригласил ее в свою общину. С тех пор она не мыслит себя вне Церкви. Пошла раздавать листовки об абортах. Люди останавливаются, берут, народ посматривает, проходит, бесконечный караван руки-ноги. Неподалеку от нас расположилась "Грушинская халява": всех желающих совершенно бесплатно угощают сигаретами, выпивкой и закуской. Поначалу на них ухмылялись, боясь подвоха, но потом, что называется, раскусили. Дела у них идут бойко. Сергий смотрит в их сторону, комментирует:

— Одни консервы остались теперь и вода.

— Устал?

— Да нет. Жарко.

— Ты когда окрестился?

— Я крестился в восемьдесят девятом году.

— А до этого?

— А до этого я оккультизмом увлекался. Потом принял наркотик случайно — ПСП, у меня брат наркоманил, и сам я наркоманил, но решил оставить, видно подлили. Пошел в храм, Валаамское подворье, познакомился с рясофорным иноком — Прокопий, сорок три года — выбежал на лестницу за мной; у меня слезы от обиды: посылали один к другому, а Прокопий заметил, выбежал за мной, говорит: "Востоком занимался? Я тоже когда-то. Хорошо, я к вам приду". Пришел с подарками: с ладаном, с кусочком Мамврийского дуба и так далее. Ничего такого, посидели, попили чай, рассказывал о монашеской жизни, а провожали, — потом как на крыльях домой летели.

Сергий, как ни посмотришь на него — невозмутим.

— Что еще интересненького расскажешь, было чего— нибудь?

— Да в этот раз все как-то спокойно, ничего особенного. В том году, помню, было несколько случаев таких...

— Необычных? Ну, расскажи.

— Ну, один пришел, купить несколько книжек, разговорились, все вопросы задавал, интеллигентный такой. На следующий день пришел весь взъерошенный и скупает все. Всю ночь читал, все, что было у нас — тысячи на полторы или на две, наверное. А другой вот так сел напротив и сидит в майке, в шортах, но видно, что дорогое все, часа три сидел. Сидит и молчит. Яхтсмен: у него яхта с каютами; ну, как положено, чуть не погиб на ней — на волосок от смерти был. Он шел на Грушу на ней, попал в сильный шторм, то ли с парусом у него что-то произошло, то ли с мачтой, кинул якорь, а ее несет вместе с якорем прямо на бетонные надолбы. Ничего, говорит, не могу сделать, остается метров сто, стал я стихи читать: Пушкина, Лермонтова, Тютчева — вспоминал, где про Бога, ни одной молитвы не знаю... Лежу, чувствую, яхта встала, кидает ее вверх-вниз, но на месте, не сносит: корма перед краем бетонного выступа прыгает, — не поверишь, — пальца не просунуть. Якорь одним рожком зацепился непонятно за что, думал вот-вот сорвется, но не сорвался...

Нам пора на концерт, наши будут петь с третьей площадки между выступлений лауреатов прошлых лет. Нас вписали чуть ли не в последний момент, словно не было наших предыдущих хождений, а помогло всего лишь то, что их главный распорядитель вовремя вспомнил про "Кольский бугорок" и о. Артемия:

— Постойте, так вы от этого батюшки? Я помню, да, — сказал он, — ладно, впиши их вот сюда. Я, между прочим, тоже крещеный.

Жуткая парилка, жухлая трава, мы слушаем, что поют перед нашими:

— "... Занимайся сексом, только дома не сиди!..."

— "... Любовь зла, полюбишь и козла,

Козла любите сами..."

— "...Цигель, цигель ай-лю-лю!.."

Публике нравится, хлопают. А вот и наши: Лена с гуслями, нас объявляют как "представителей молодежного православного движения". Игорь Стригун начинает с громкого:

— Христос воскресе!

У кого-то срабатывает:

— Воистину воскресе!

Наши поют "Ладушки" и вторую в том же духе, напевно и мягко, и нас неплохо принимают, хотя, скорее всего, ради разнообразия. Две песни маловато для нас, ну, да ничего, Бог даст, будет и больше.

Все в дыму. Люди все приезжают и прибывают, ищут места в этой сутолоке... Разговоры здесь тяготеют к странной самостоятельности: непонятно, ни их происхождение, ни сколько времени они здесь шляются:

— "Сколько хожу, я ничего, кроме пьянки не вижу..." — "Нет, я тут где-то видел, играли трое..." — "Я тебя люблю, ты не думай, я даже Димку так не любила..." — "Куда все делись? Ничего не пойму, идиоты!.." — "Ну, пойдем туда, ну, пожалуйста..." — "Я так и знала, чем все это кончится!.." — "И Путин — постмодернист, но делает вид..." — "Ты не ходи туда, ладно? А с утречка я приду к тебе..."

Селиванов прошел третий тур! Порыв ветра взбивает полог храма, раздувает и треплет его с неожиданной силой, то же самое происходит с тентом посреди лагеря, ветер не унимается, но бушует, вздымает и рвет полотнища, еще немного, и он разнесет их по всей долине. Все мужики, сколько их нашлось на этот момент, стоят, вцепившись в растяжки, удерживая край "парусов"... Потом приходит вечер, а с ним приходят гости, знакомые и незнакомые: посидеть у костра, послушать нас, наши песни, приходят освятить крестики, постоять на молитве; приходят те, кто слышал нас на "Кольском бугорке", на пляже, на концерте. Пришла женщина с ребенком, просится на ночлег; появляются новые палатки, лагерь пополняется приютившимися и приблудившимися, и уже разгорелся костер. Мы сидим у костра в три ряда, слушаем, поем и все вместе. День четвертый.

Поют и поют

В ранний час "мусорка", немилосердно громыхая, вытряхивает контейнеры с отбросами Грушинской цивилизации, и каждое утро сильно смахивает на предыдущее, но туалет — это особая тема...

Можно открыть глаза, можно закрыть, можно выключить новости, мы продолжаем пребывать в том мире, в котором люди продолжают прокладывать свою жизнь через жизнь себе подобных; в мире, в котором падают и падают самолеты доверия, самолеты профессиональной порядочности и сострадания, самолеты детства, юности, чистоты; где раз за разом полыхают пожары от засухи памяти и родства, обрушиваются ураганы ненависти, несутся потоки грязи, выходят из берегов реки жадности и наживы, размывая берега рассудка и чести, размывая последние дамбы совести...

Общественные туалеты здесь предельно демократичны: ров, застеленный дощатым помостом, с квадратными дырками в ряд, огороженный черной полупрозрачной пленкой... Мы все еще в этом мире, в котором не до стыдливости.

— А че, нормально! — слышится время от времени.

В полдень о. Артемий собрал нас под тентом:

— Давайте мы помолимся о рабе Божьем Андрее, он единственный, кто смог пробиться из наших бардов и пройти три отборочных тура. Остался последний решающий. Помолимся, чтобы была ему помощь от Господа.

И снова дым, костры, песни, палатки, люди, люди... Терпимость, перетекающая в равнодушие и обратно... Деловитость походных дам на фоне общей судьбы и быта... Слоняется полуденная беспечность с вялыми крылышками удовольствий... Трава стерта до дыр. Да здравствует вращаемость и разбредаемость! Разбредаемость разбредается, и тут обнаруживается вдруг что-то вроде замечательной Лилипутии: маленькие человечки что-то старательно делают, стучат, раскатывают, прихлопывают... Маленькие человечки — это дети, ребятня со всей Груши. Это "Город мастеров", оказывается, тут тебе шутки в сторону, тут делом занимаются. Вот ведь стоило приехать сюда невесть откуда, чтобы дорваться до настоящей глины, до упоительной лепки свистулек и прочего сказочного люда, где никто тебя, перепачканного, не заругает, но даже наоборот: все покажут, помогут, научат; где найдутся и краски, и деревяшки, и всякий подручный инструмент. Девчушка лет четырех со знанием дела шлепает молотком по скамейке, кто-то из сверстников наблюдал за процессом и что-то посоветовал; рядом раскрашивают на доске загадочную композицию: довольно смело, чувствуется почерк мастера... Ради этого, пожалуй, стоит терпеть забывчивость пап и мам, одни и те же застолья, лица и шутки, и непонятную очарованность бесконечных горластых дядей и теть своими странными песнями.

Поют и поют... Одни поют, другие слушают, третьи ходят вокруг да около, иногда меняются местами, четвертые в футбол играют, а пятые в волейбол — напелись уже. Но микрофоны не умолкают.

Мы стоим у второй площадки: наши готовятся выступать, сторожим чехлы и футляры, и с нами отец Александр. На сцене верзила афганец не миндальничает со своей боевой гитарой и косит охапками аплодисменты; сошел со сцены, отхлебнул из армейской фляжки, увидев надпись на наших майках, протянул и нам. Поют две девчонки на каком-то непонятном языке, но тоже хорошо. Выходит француз:

— К сожалению, не знаю песни на русском языке, и я буду поэтому на английском.

Красиво поет. Чешется белая крыса на плече у охранника. Грушинские жители подходят, накапливаются, обходят, прислушиваются, оборачиваются, какая-то другая жизнь. Многие ведь подгадывали отпуска, готовились, откладывали на дорогу деньги, все ради этого... А может нам необходимо просто побыть вот так всем вместе, открыто... что-то осталось еще. Ведь мы здесь не то что за каким-нибудь там "За стеклом", мы, можно сказать, совсем без стекла — здесь нет ни одной стены.

— "Русь называют святою"... — Олег и Стас, в две гитары.

У нас было шесть песен, шесть раз нам хлопали, принимая, но это:

— "Взметнулись к небу стаи птиц,

Все громче голос колокольный,

Проснулся в поле ветер вольный,

И тихо травы полились

А над протоками туман

Как дым курится над водою,

И между небом и землею

Знак примиренья — белый храм.

Там в недоступных небесах

За Русь свершается молитва,

И светлым облаком покрыта

Россия все-таки жива!"

Они исполнили ее так, что, как выразился кто-то, обратившись к приятелю:

— Мороз по коже капитальный такой, да?

Мы, слышавшие песню не первый раз, бросились обнимать своих. Но надо спешить в "Зазеркалье", там тоже ждут наших песен и наших гитар. И мы поем в этом уютном лесочке, как можем и какие можем: задумчивые и веселые, и народные, и романсы... Но без нее, без той песни — не отпускают:

— Про Россию давай!

И снова перехватывает до крика:

— "Взыграй же, русская земля,

Взыграйте, рощи и долины,

И в поле каждая былинка,

Святая Родина моя!"

(песня иеромонаха Романа)

Нам подпевают, нас провожают, мы смеемся, счастливые: "Приходите к нам!" Мы фотографируемся, бродим толпой по Груше; мир продолжает кружиться, продолжает любить свое и своих, но Удача таки посмотрела и в нашу сторону, обратила нехотя свое внимание: наш Андрей Селиванов — дипломант фестиваля! Нас несет наверх, на гору, мы шагаем по каскаду железных лестниц, мимо нас, безостановочно стуча, поднимаются и спускаются людские потоки, а нам не в тягость, мы все рассказываем о себе:

— Я и в милиции работал, приходил на службу с флейтой в кармане, — вспоминает Слава Капорин, — я был даосист, она была хипушка, но крещеная, молилась. У нее было плохо с головой, очень плохо, то есть разные голоса, все такое, и кризис, не знали, что делать. Подружка чернушка имела на нее сильное влияние, отговаривала ее креститься (меня тогда поразили ее слова о верующих: "Ненавижу этот сироп в глазах!"). Говорила: "Я скоро тоже покончу с собой, и мы там с тобой встретимся на солнышке". Моя несколько раз "общалась" с птицеголовыми инопланетянами: "Они зовут меня в свой мир, он, правда, без солнца, но я как бы обязана это сделать, как по какому-то договору" — была в таком состоянии. Я говорю: "Ты крещеная? Вот иди к своему Богу и молись Ему!" Ходил с ней в храм, ей одной было трудно. К тому времени для меня все определилось: она мне жена, я знал, что не брошу ее, значит надо что-то делать.

В день крещения я видел во сне двух ангелов, они стояли на пороге, смотрели на меня очень ласково, выжидающе... И потом у меня таких снов больше не было. Батюшка не решался нас венчать, я ему все рассказал об Ане, благословил нас к отцу Науму, мы попали к нему с третьего раза. Повенчались. Какое-то время рецидивы продолжались, а потом прекратились.

Стас в красной майке и красной бейсболке, он самый легкий из нас:

— А у меня все как-то сразу получилось, я привел всех своих: жену, дочку, брата, племянников...

— В каком году?

— В конце восьмидесятых, не помню сейчас. Батюшка слышит: Бартенев, Бартенев... ну, там спрашивают же, записывают. — "Вы что, все Бартенев?" — " Да". Так он заплакал даже. Со мной тоже много происходило. Я с ребятами работал, они меня все уговаривали, пятидесятники или еще что-то, я не разбираюсь, в общем да, секта какая-то. А что, классные ребята, вместе ездили, выступали, хорошие, добрые, мы дружили, а я один среди них. Давай, говорят, тоже к нам, будем вместе, чего уж там, я еще подумал, может правда с ними? И мне тут сон снится: двенадцать апостолов! И один говорит: "Оставайся как ты есть и ничего не меняй" — как-то так вот. Ну, я и говорю им: "Нет, я уж останусь". Но я тогда и в церковь-то почти не ходил.

— А кто именно их апостолов?

— Да я уже смутно все помню, я помню, один только говорил. И еще я как бы почувствовал от них, что я своим делом занимаюсь, а то были сомнения: рок-музыка и все такое, но после этого я как-то уже не дергаюсь, уже все.

Вид с горы впечатляет, и наши впечатления совпадают: гигантское неведомое кочевье...

— Эй, куда кочуем!

На самом верху, вдоль дороги к станции, лотки со стандартным ассортиментом и пиво. Мы удобно устраиваемся под соснами, кидая между делом взгляды в сказочную панораму долины. Внизу, прямо под нами, на Мастрюковском озере готовят к ночному концерту сцену — знаменитую "гитару". Издалека она как живая, Андрей тоже мог бы выступать на ней, но его не допустили до лауреатства.

— А почему? Чем они хоть мотивировали?

— Говорят, что им нужны не такие песни, — шляпа Селиванова летит в траву — что-нибудь поумнее.

— Не переживай, Андрюха, отцу Артемию тоже не дали освятить "гитару".

— Все-таки запретили? Они же собирались...

— Собирались, но говорят, Кейльман не разрешил. Говорят, не нужно нам вашего Бога, людям Он здесь не нужен.

— Так и сказали?

Над поляной, над лесом зависла густая пелена, в ней тонут палатки, тонут деревья, аэростаты, и скоро вдоль этой горы, как вдоль берега, вытянется, наверное, самая неподвижная и самая глубокая в мире река из дыма. А потом, с наступлением ночи, эти склоны оденутся сиянием тысяч и тысяч фонариков, и с выбеленной прожекторами "гитары" будут петь маститые барды, лауреаты, будет реветь Шевчук... А пока мы спускаемся вниз, в эту душную пелену.

Наши поют уже при входе в лагерь для всех желающих и проходящих. В лагере полно движения и гостей, царит приподнятость, много улыбок, много общения, все время тянет к своим, все никак не можем наговориться... Странная ночь. Идет знаменитый концерт, но многие не уходят из лагеря, у костра, как под куполом, свет, певуньи из питерского "Домостроя" выводят, словно за повод, протяжную казацкую песнь, они пели в "Зазеркалье", но с тем, как поют сейчас, несравнимо; поет прибившийся к нам афганец Дима Ляляев; поют ребята, выкладываясь, один за другим, бывают такие костры — без фальши. Странная ночь, все ходят с фонариками, натыкаясь везде на своих, и никому не сидится... День пятый.

Омоновцы

Утренняя молитва с иконой св. Патрика напомнила лишний раз, что мы ко всему еще и миссионеры. Второй день мы молимся на новом месте, под широкими сводами тента в середине лагеря, ибо нас значительно приросло за последнее время, и под крыльями храма мы больше не помещаемся, а столовую перенесли к костру, который работает теперь день и ночь. Мы возлегаем на трапезе: пир общения продолжается. Прибежал брат Ветер:

— Там сейчас Шевчук будет петь на поляне! Концерт Шевчука!

Замечательный у нас брат Ветер.

— Садись, попей чайку.

— Вы что, не верите? Там Шевчук сейчас будет, пойдем скорей! Ну, правда! Господи, какие мы разные, какие дети.

— Ну, я не знаю, как это?! Вы что? Нет, я пойду, как хотите... Шевчук!..

Мы постоянно на виду, хотя, кажется, не отдаем себе в этом отчета. В данный момент миссионеры выясняют, кому из них идти за водой, кому мыть посуду и готовить обед, другие тем временем переползают в тенек, образуя укромное лежбище. Миссионеры... Так, чего доброго, глядя на вас со стороны, пожалуй, не останется никаких сомнений в том, что не худо бы для начала стать миссионерами для самих себя. Что справедливо.

И тем не менее. Вот он — наш лагерь в человеческом поле... Впрочем, Груша вся из таких же вот лагерей, городков, стоянок, загонов: по землячеству, по интересам, по знакомству, по принципу и без принципа, а кроме того, бесчисленная россыпь одиночных палаток и спальных мест, в общем несколько иная организация человеческого общежития, но главное отличие в том, что сюда они съезжаются ради того, чего катастрофически не хватает там, где им выпало жить.

Здесь действительно не представимая для города атмосфера благожелательности и добродушия, здесь много просторней душе, сбежавшей от жесткой заданности и подчиненности. Разумеется, есть и еще одна специфическая причина: желание быть услышанными, именно услышанными, как примат услышанности над слушанием других. О, эта услышанность! Подчас она принимает такие формы, такую нахрапистость: наши уши стонут от первой площадки, что в нескольких шагах от лагеря, наше терпение тоскует по миномету, а некоторые из нас всерьез подумывают о диверсии по обесточиванию этого шквала пошлости. Но защиты от этого нет, и это тоже непременное условие осознания общности и родства.

Идея Грушинского фестиваля зиждется на подвиге братской любви, и, как всякая идея в пространстве, как всякий камень, положенный в основание града, обрастает всевозможными застройками, надстройками, переделками и подделками, за которыми уже не видно самой причины, но вместе с тем она не могла быть не замеченной Богом, не могла кануть втуне, и поэтому мы тоже здесь: среди них, и с ними, и против них.

Всякий раз, выходя на солнце, сажаешь на плечи жару, и так таскаешь ее весь день, стараясь не обращать на нее внимания. Площадка под тентом никогда не пустует, всегда кто-нибудь найдется: Катерина рисует на платке "хоругвь" православных бардов, с которой завтра пойдем на заключительный концерт лауреатов и дипломантов Груши этого года; рядом лежит приболевший наш отрок с горсткой конфет и яблок у изголовья; дежурные чистят картошку, а Дима Галушко раскладывает брезентовый стульчик для своей жены, обращенной к нему выпирающим пузиком; подошел и прилег с газеткой отец Александр... Мы все реже куда-то уходим, в лагере лучше.

Внешне это просто смешно: белая синтетическая веревка, натянутая на колышки — вот та граница, отделяющая нас от многочисленных соседей с других участков, от всего освоенного пространства и прочей воздушной среды. Притом, что нас шестьдесят человек, большинство из которых едва знакомы, плюс постоянное присутствие гостей, постояльцы, жильцы, любопытствующие, приходящие, — проходной двор... а все, как дома.

И в то же время не покидает ощущение причастности ко всей этой Груше, к самому факту ее присутствия на этой земле и в этом воздухе, пропитанном гарью и песнями. Поющих же много, площадки работают, словно уборочные комбайны, а поскольку предварительный отбор крайне непритязателен, то разница между теми, кто желает выступить, и теми, кто получил это право, близка к нулю. В этом смысле нет никаких проблем с признанием и дешевой славой для тех, кто этого ищет: хлопают каждому и не скупятся на эпитеты и комплименты. Все чаще вспоминается местная байка. Спрашивают панка: "Ну, как тебе Груша?" — "Груша? Во! Класс! Только барды задолбали своими песнями!" В первые дни мы от души смеялись над ней, не подозревая, насколько она окажется актуальной. Нашествие бардов. Вообще слово "бард" интерпретируется здесь в самых разных значениях: от "бардюров" и "ломбардов" до "бардака" и "барделя".

Вечер принес приятную новость: ОМОН приглашает нас на костер в свой лагерь. Давно пора нам хоть как-то отблагодарить ребят за их дружеское отношение к нам, за те же дрова, которыми они снабжали нас по мере надобности. Батюшку тронули слова полковника: "Мы давно хотели пригласить вас и послушать, но у нас ведь боевой распорядок — дежурства, наряды, выезды по тревоге. Так что, вы уж простите, если кому-то придется вставать и уходить во время концерта".

Лагерь омоновцев совсем недалеко, под горой. Широкий въезд, за шлагбаумом справа и слева покрытые маскировочной сеткой домики с уютными двориками, в центре — площадка, чуть в стороне — костер, а перед ним длинный стол со скамейками. Скамейки уже все заняты, но большинство располагаются на траве, у костра.

Наши поют от души, сменяя друг друга, каждый по несколько раз, все самое лучшее. Есть песни, есть строчки, которые буквально впитываются ребятами в камуфляже. Стемнело, будто отсекло все ненужное, лишнее, освещаются глаза и лица, и все понятно, все очень близко, как и то, о чем тихо рассказывает командир ОМОНа:

— Труднее всего с наркоманами и интеллигенцией — такие же невменяемые. Ну, с пьяным или с наркотой — без вопросов, а интеллигенту вообще ничего не объяснишь, не договоришься, спорит по любому поводу: ты ему про мусор, он тебе про Конституцию; ты ему о порядке, о том, что проход нельзя занимать, он — о правах человека, да еще с превосходством таким, с издевочкой, мол, кто ты такой перед ним? А так, нормально, справляемся, вот недавно разрулили ситуацию с понтонным мостом, могло до неуправляемости дойти, давка началась, но справились. Реагируем на драки, нарушения общественного порядка.

— Многовато народу-то.

— С каждым годом все больше. В этот раз максимально где-то от ста сорока до ста шестидесяти тысяч. Если интересует, то можно уточнить цифру. Но по нарушениям, по всему, особых отличий не было. На сегодняшний день всего два трупа: один утопленник, и один несчастный случай — сердечник от задымленности. Я уж тут не первый год на Груше. На следующий не знаю, приеду или нет, у нас тоже проблем хватает, уволюсь, наверное. Никого же не волнует, как у нас, как мы вообще справляемся, какими силами, у нас же текучка жуткая: боец, прошедший Чечню, получает около двух тысяч, я, полковник, со всеми надбавками — четыре тысячи, у меня четверо детей, жена не работает.

— Вы тоже в Чечне были?

— Был. Участник первой кампании, лучше не вспоминать. Это самые тяжелые воспоминания: бестолковщина, неразбериха, сколько ребят ни за что погибло, обман... Да и сейчас то же самое. Уходят мужики в разные структуры, им семьи кормить, но была бы возможность, не уходили. Мы что, не видим ситуацию в стране? Все обсуждается, все видим и понимаем: сколько можно воровать и врать? Все можно сделать, все перенести, мы же понимаем, но когда столько врут, все время, постоянно врут, тут уж... По сути полная потеря доверия к власти, мы же это чувствуем, мы же все видим.

Подошел молоденький омоновец, полковник отошел с ним в сторону.

— Я тоже пойду!

— Сколько в группе? — слышен голос командира, — шесть? С сержантом? ладно, иди.

И боец побежал в сторону шлагбаума.

— Сын. Тоже здесь со мной, по моим стопам пойдет, сам выбрал. Но, честно говоря, с каждым пополнением все больше проблем: похуже, послабее, в первую очередь духом, а значит и во все остальном.

Встреча в самом разгаре, вот и омоновцы взялись за гитары, подбрасываются дрова, наших усаживают за столы, льется русское угощение, стоит мат-перемат подвыпивших боевых подруг.

— Да не ругайтесь вы так, — улыбается Стас, — давайте я вам лучше о женщине спою.

Ему передают гитару, голоса затихают.

— "Если вы встретите женщину тихую,

Точно идущую в шорохах сна,

С сердцем простым и душою великою,

Знайте, что это она.

Если вы встретите женщину чудную,

Женщину, чуткую словно струна,

Чисто живущую в жизнь свою трудную,

Знайте, что это она".

Спел, закусил в тишине, пошли разговоры, покатилось застолье...

— Слушай, спой мне еще эту песню, — попросил омоновец.

И Стас поет ему снова:

— "Если вы встретите женщину тихую"...

Потом еще и еще... Он поет шесть раз! День шестой.

Концерты

С утра пораньше из лагеря ОМОНа гремит в магнитофонной записи "Русь называют святою". Большая поляна редеет с каждой минутой, зияют бреши оставленных мест, для кого-то самое главное уже закончилось. Сегодня рождество Иоанна Предтечи и праздник всех русских святых, поем "Отче наш". К нам уже привыкли, стараются не замечать, правда, не всем это в равной степени удается: человек, отягощенный парами и ложным сознанием, что-то грозит нам в ответ, пытаясь перевести центр тяжести в сторону лагеря, но товарищам по похмелью не безразлична его судьба, что в конечном счете и перевешивает.

Мы в спешном порядке отправляемся к автобусу, чтобы успеть на праздничную литургию в местный, уже знакомый питерцам храм. Остаются одни дежурные. Храм весь из лиственницы, крепко сложенное мужиками русское чудо, где все радует, все по уму и на месте. Раздается знаменный женский распев, взлетающий за голосами диакона и священника, храм полон и трудно не чувствовать: Россия все-таки жива.

— Знайте, — говорит отец Игорь, — каждый раз, когда мы взывая просим: "Все святые, молите Бога о нас!" В тот же миг все святые становятся на колени перед престолом Господа. Они молят о нас, о милости к нам, они видят нас...

После службы нас ждет радостно-хлопотливое гостеприимство сестер общины, и трапеза с чтением жития, и проводы, и теплый дождь, и откладывание отъезда...

Мы опять на Груше, как будто и не уезжали. Груша все та же, только пожиже, и по-прежнему не знает покоя; горы мусора у контейнеров, орут площадки... "Праздник поющей плоти на лоне оглохшей природы". Витает прощальная эйфория:

— Спасибо вам за чудо, которое здесь случилось!

Последний концерт. Мы сидим среди зрителей на полупустой от зноя поляне, это та самая, престижная третья площадка: идет концерт лауреатов и дипломантов. По не писаным правилам, лауреату разрешается спеть две песни, дипломанту не больше одной. Наш Селиванов дипломант. В силу смены занятий, разбуженности или других обстоятельств, публика, застолбившая себе зрительские места, в виде простыней, полотенец и т. д., вылезает на смятые травы, чтобы присоединиться к играющим в карты или, к примеру, погадать сканворд, повязать, почитать что-нибудь одноразовое и обтрепанное... И все-таки, от песни к песне прибавляется количество слушающих и слышащих. Андрей сидит с нами, мы хлопаем Калинкину из Москвы, Кате из Казани, Христиановой Ире из Краснодара, алмаатинцу Аксенову, калининградке Наталье Кучер, шутим, подбадриваем; у него непростая задача: нужно выбрать одну единственную песню, он оглядывается, прикидывает число сидящих, — маловато, конечно. На сцене вручают дипломы, подарки, ведущие сыплют эпиграммами, представляя новых счастливцев. Скоро ему выходить, он поднимается.

— Ну, что, какую петь?

— Андрюха, пой про небо, мы тут все подпоем, поддержим!

Объявляют его имя, представляя как православного исполнителя. Он выходит на сцену, встает перед микрофоном. Мы в недоумении — Андрей стоит без гитары! Начинает сразу с высокой ноты, без заигрывания, без всякой роли. Он поет свободно и сильно про Ивана — не помнящего родства, про нашу глупость, про нашу оставленность, такого явно никто не ждал, игроки в "подкидного" бросили искоса пару взглядов. Самобытный, красивый голос...

Но раздавшиеся аплодисменты не только голосу, тут еще и другое. Он хотел уйти, но ведущий остановил его:

— Пой уж еще одну, видишь, какой успех у тебя!

Вот теперь он берет гитару, и все уже знают, что будет:

— "Когда я смотрю на небо,

А небо такое большое,

Вселюбящее, всеблагое,

Сотворившее все живое...

Когда я смотрю на небо,

А в небе серые тучи,

Хочется стать добрее,

Хочется стать лучше".

Подпеваем не только мы, эта песня на слуху у Груши чуть ли не с первого дня, кроме того, схватывается слету:

— "Смотрите почаще на небо,

И в жизни все станет иначе,

Не в смысле денег и дачи,

А в смысле хлеба и соли".

Андрюха вышел к нам с дипломом и фирменным чехлом для гитары, остальное мы дополнили объятиями, мимикой, жестами, короче, всем, чем положено.

На ужин были макароны с салатом и кришнаиты. Сначала они всей процессией проследовали мимо лагеря, намереваясь, видимо, обойти всю Грушу по ее основным дорогам и улицам, и о них быстро забыли, но как только дело дошло до чая, послышались бубны и нарастающее назойливое причитание: "Харе Кришна, харе Рама". Шум-гам усиливается, наплывает, все громче неслаженный хор голосов, шествие приближается к лагерю, молодые люди в мандариново-желтом, частью обритые, частью — не очень, делают ручками, пританцовывают, подергиваются, толпа явно замедляет движение. На высоких носилках, украшенных гирляндой флажков, восседает остроконечный колпак, обернутый длинной красной материей, похожий на чью-то согбенную старческую фигуру, звенят колокольчики, монотонно-блаженное пение заглушает собой все вокруг, и все это, как по команде, останавливается прямо у входа в лагерь, у наших столиков с литературой.

Вот это уже совсем непонятно, мы привстаем: интересно же. А пляска кипит и пенится, темп возрастает, ритмичные причитания сливаются в один непрерывный вой, а на пороге лагеря стоит сухощавый кришнаит в одеянии, с каким-то узором на переносице, вежливо спрашивает о. Артемия, его провожают к батюшке, но мы уже все на ногах, подтягиваемся к границе лагеря, сдвигаясь против этого непонятного вопящего сборища. Так мы стоим друг против друга, и разница в том, что мы не можем сдержать улыбок, а им все труднее удерживать на лицах свои. Их все больше захватывает неосознанный, и в то же время какой-то испуганный вызов.

Воздух становится тугим и плотным, колеблется, как под напором ударной волны. Наташа, раздав листки, выбирается из кришнаитского месива и уже командует хором, в основном из девчат, но скоро он пополняется и басами. Потоки голосов вибрируют, звучит "Отче наш", переходит на более энергичное "Христос воскресе из мертвых", сшиблось! Воздух бьется от возгласов, завихрения атмосфер, ничего нельзя разобрать, но улыбки, улыбки, азарт! Сколько это продлится? Что это значит? И в тот момент, когда, казалось, все достигло предела: напряжение, упрямость, упругость, неожиданно закачались разукрашенные носки и, накренясь, медленно тронулись восвояси. Кришнаит, брякающий колокольчиком, радостно делится с нами:

— Вы слышали про "милая моя, солнышко лесное"? Это жена нашего Кришны.

— Очень рады за него.

Один из несущих носилки, в фуражке Остапа Бендера, оборачивается и крестится. Русские же лица...

От кришнаитов не остается и следа, зато остаются на месте невольные зрители и прохожие — свидетели того, что здесь было, с немым вопросом в газетах: "А что это было здесь?" Но кто сможет им объяснить? Мы тоже понемногу приходим в себя, допиваем чай, обсуждая нашествие кришнаитов. Подошли ребята, наблюдавшие все это с горы:

— А наверху, знаете, как их слышно было! Такой забойный ритм, мы там сами чуть в пляс не пустились!

Наташа стоит с грустной улыбкой:

— Так многие же крещеные, я спрашивала у них. Такое ощущение, как будто половину меня украли... У меня единственное сравнение — столкновение двух стихий, и у многих наших такое же чувство было. Батюшка сказал, что в следующий раз возьмем громкоговоритель и заглушим их.

Лагерь наполняется людьми, народу будет много, как никогда: последний костер. Разговоры, тусовки, начался обмен адресами. Отец Артемий собирается в "Зазеркалье", поддержать невесть откуда взявшихся старообрядцев.

— Батюшка, а что это за кришнаит вас спрашивал?

— Это Сережа, он один из ведущих в их иерархии.

— Вы с ним знакомы?

— Да, они приходят к нам в Питере, у нас диалог, встречаемся, говорим обо всем, о духовном.

— Они сами пришли?

— Мы пригласили их через посредников.

— Если не секрет, зачем он приходил?

— Приглашал к ним в гости на встречу.

— Пойдете?

— Нет. Мы здесь хозяева, только так. Это надо держать.

Завтра мы едем вместе с питерцами — хоть какое-то время еще побудем вместе, мысли о расставании не подпускаются и на пушечный выстрел, ну их совсем! Все общаются, общение даже с теми, кто впервые пришел к нам, происходит на одной волне, без называния имен и рукопожатий, как это наверное бывает у бывших детдомовцев и эмигрантов, с самарцами, например:

— По-моему, все дело в нашей неприкаянности: мы что, только за песенками сюда приезжаем? Неуемность души, которая объелась дерьма, вот она сюда осела, свила себе гнездышко, еще ничего не поняла, но понимает... Но коммерция опять все погубит, все эти фирмы, услуги, удобства, все уже просчитывается...

— Нет, ну а что тут плохого? Я вот здесь в "Интернете" был, нашел нужный сайт и на свой заходил, потом распечатал кое-что — просили меня, нормально. Я считаю, это не мешает. Или вот семья рядом с нами из Удмуртии, кажется, или из Бурятии: успели на экскурсию поплавать (через местное бюро), разве плохо, тем более детям: Волга, теплоход, красота, без проблем.

— Вот, помяни мое слово, через пару лет здесь вообще все платным будет, на всем будут деньги делать. И участки, в зависимости от того, какой где, и какое-нибудь обязательное страхование придумают, и тут же пляж, и площадки, за право спеть — видели, сколько желающих? Так заплати и пой! Коммерциализация свое возьмет, уже завелась червоточина, освоит это поле, сожрет эту Грушу, и станет свои "груши" выращивать, собственного производства.

Последняя ночь. По всей необъятной, притихшей Груше горят прощальные костры, люди поют, выливаются в ночь за гитарой гитара, может что-нибудь переменится... День седьмой.

Невечернее

К полудню от Груши почти ничего уже не осталось. Остывающая поляна, разброд, разброс и шатание. Брошенные собаки, шуршание неубранных навесов и пленок. После уборки территории (нас попросили убрать поляну перед третьей площадкой) мы закинули свои пожитки в омоновские УАЗики, и они уехали к нашим автобусам, и теперь мы весело фотографируемся. Настроение классное, потому что нам предстоит еще общий с питерцами концерт для детского лагеря при сестринской общине, той самой, где мы были вчера в гостях. Слава бренчит на гитаре, девчонки перебегают от одного к другому, записывают адреса, укрыться от солнца негде. Мы стоим, ждем чего-то...

— Для меня — это первый опыт миссионерства, говорит о. Александр, чуть растягивая слова, — я когда читал о святом Иннокентии Алеутском, как к нему алеуты приходили, думал: с чего это они к нему приходили? А здесь я увидел, что это действительно правильно — прийти с миссией, не навязываясь, не гоняясь ни за кем, люди сами идут, сами приходят и, значит, мы тут нужны.

Поступила команда выдвигаться к автобусам, и мы не спеша потянулись к выходу из долины, растягиваясь цепочкой по двое-трое, соединяясь с общим потоком уезжающих грушинцев.

— А самое яркое впечатление у меня почему-то от тех — продолжает он, — кто из нашего лагеря, от своих. Увидел Стаса, такого, в бейсболке, с сигаретой, ну, зачем он тут? А потом присмотрелся к ребятам, к московским... Они так исповедывались на исповеди, я не ожидал; они так говорили, что я чувствовал, что не достоин их, по сравнению с ними...

Дождик сеет на нас легкой сыпью, окропляя лица и плечи. Мы дошли до автобусов, начались перетаскивания, пересаживания, перекладывания, в общем, все, как обычно... Но прошла еще уйма времени в спорах, хохоте и бестолковщине, прежде чем мы добрались, наконец, до Прибрежного.

Детский лагерь общины стоит на покатом склоне, купаясь в тенистом воздухе сосен: маленький дощатый домик зеленого цвета, цветники, дорожки и скамейки. На скамейках сидят дети, очень внимательны, такого им никогда не пели, слушают так чисто и непосредственно. Это нам всем знакомо, ведь и мы были детьми, и, значит, мы тоже дети...

Если б не Груша, то можно сказать, что мы приезжали сюда, ради вот этого концерта. Мы поем детские песенки, они слушают нас, мы очень стараемся, и всем хорошо, всем слишком тепло, мы вместе, нас не разнять, мы одно, одной с ними жизни, и, что будет, то будет, но мы — любовь...

Расставанию с питерцами трудно подобрать слова, все как опрокинулось. Минута прощания застала врасплох, в глазах у нас было одно: "Как же так?!" И в самом деле, питерцы, неужели прямо сейчас?

Люба? Даша? Серго? Наташа? Серега? Ксения? Нас разрывают по живому. Отец Артемий, ни слова не говоря, спустился вниз к автобусу, каждого благословил и поцеловал.

Но мы уносим с собой столько света, что тяжесть разлуки уступает место простору радости и тепла, которые наполняли нас с самого первого дня.

И пройдут долгие часы молчания, прежде чем мы начнем понемногу осознавать: что это было с нами все эти дни? Чему мы были свидетелями и участниками? Кончились песни и костры, кончилась временно-полевая жизнь, до свидания, Груша! То ли город, то ли материк, то ли песенный пирог, снялся с места и тихо рассеялся в воздухе федерации, оставив по себе пожелтевшую вмятину в безымянной долине Поволжья. С чем возвращаемся? До Москвы не близко, дорога дальняя, в самый раз вспомнить о самом-самом: что поразило, обрадовало, что открылось. Мы готовы, мы говорим об этом.

— Огромное количество людей — говорит Влад, — живущих в походных условиях на небольшом островке красивейшей природы... Любовь, которая присутствовала в нашем лагере, и объединяла нас в единое тело. Эта соборность сдружила нас с питерцами необычайно. Еще поддержка друг друга, что приводило к поразительным результатам. Каждый помогал друг другу... Мне кажется, бардовская песня на Груше умирает, выработался некий стандарт, некая стилизация бардовской песни, а также в манере исполнения, мне очень жаль, что это произошло.

Стас немногословен:

— А для меня — это большой масштаб и вид с горы! А в песне ничего не изменилось, нет развития.

Лена присоединяется:

— Да, большое количество людей, песен, общения... И задела за душу гора — красивое зрелище — множество людей с фонариками... И временами ощущается единение людей, доброжелательность, стремление поделиться тем, что умеешь. Я, например, научила людей, работающих с детьми, лепить глиняную свистульку. А мое участие в пении добрых песен. Мне кажется, что, по крайней мере, песня жива, и кроме признанных мэтров, за последние лет десять получили известность новые самобытные авторы-исполнители, например, Елена Фролова.

— А для меня — это туалеты — "черные ящики"! — смеется Истоков, сразу заставляли раскошеливаться на платные. И поразительное количество желающих спеть. Впечатляюще искрилась гора во время концерта на "гитаре". Шевчук — это было здорово, а в основном, то, что пелось на концертных площадках, раздражало своим пошлым содержанием. Насельники нашего лагеря! Все были очень оригинальны, каждый по-своему, и вообще атмосфера в лагере доставляла много душевной радости. А бардовская песня живет, но сейчас она с трудом реализуется.

— Олег, а ты что скажешь?

— Большое количество поющих людей и низкий уровень общей культуры. Но не оскудела русская земля, я имею в виду бардовскую песню.

— А мои впечатления складываются, как мозаика, из крохотных разноцветных камешков, — говорит Оксана. — Конечно люди: разные, верующие и неверующие, скорбящие и радующиеся, вопрошающие и воинственно отрицающие, но такие уникальные! В песнях предпочтение року и блюзу, это ограничивает. Были факты, когда жюри не пропускало тех, кто пел, по-моему, талантливо, но зато я услышала определение, авторской песни, что это конкурс литературно-поэтический, а не музыкальный, но это опять-таки всего объяснить не может.

— Это было боевым крещением нашего клуба в "Крутицах" — считает Игорь Стригун. — Первый блин "с комьями". А фестиваль запомнится дорогою, молитвами, нашей нерадивостью и бестолковостью, и бесконечной милостью и помощью Божией. Порадовало желание творческих людей собираться вместе и делиться песнями, хотя интересных авторов я услышал мало. Огорчила "ярмарка тщеславия" и буйство праздности... Бардовская песня развивается только вширь, очень мало — вверх и вглубь. Зато амбиции, самомнения и какого-то почти сектантского бодрячка, как настроения и смысла жизни, — было предостаточно, и большинство песен напоминало читку газет: просмотрел, забыл и выбросил. Если нет вечности, то иначе и не бывают. Но шанс еще есть.

Слава Капорин, как всегда, раздумчив:

— Мне фестиваль запомнился резким контрастом между всеобщим разгулом и умиротворенностью в православном лагере. Над территорией лагеря чувствовался покров, за что огромная благодарность батюшкам, сугубо — отцу Артемию. Задело то, что большинству приехавших совершенно безразличен сам фестиваль, а также то, что большинство услышанных песен были весьма пошлы, а так как люди выходили на эстраду после прослушивания, — эта пошлость культивировалась членами жюри. Бардовская песня с детских лет мне чужда и непонятна. Думаю, ее "душа" — философствование и психологизм, что православным бывает малоинтересно.

— Для меня, — говорит Максим, — Груша — это место, где встречается вся Россия, то есть такая, какая есть. И в связи с этим поразительно то, что пели о чем угодно: про березки там, про луну, про любовь и кровь, но о России, о Руси ни у кого, кроме наших, я имею в виду православных исполнителей, ни у кого, ни разу не прозвучало! У бардовской песни голова либо в кустах, либо в трусах, а то совсем отсутствует, а у нас на гербе, между прочим, — орел, да двуглавый еще!

Таня говорит тихо, за шумом автобуса еле слышно:

— Фестиваль запомнился Жигулевскими горами, Волгой, песнями Стаса, Селиванова, Андрея, душевными в целом ощущениями между московскими и питерцами. Было обидно за Стаса, Андрея Истокова и других, которые не прошли на третий тур. Если судить о состоянии бардовской песни на сегодняшний день, то мне кажется, что в целом уровень профессионализма и глубина песен падают. Но, слава Богу, что есть те Барды, которые не прошли на финал, но среди них самородки, по песням которых видно, что бардовские песни будут жить, радовать и помогать людям.

— Я в жизни не испытывал еще таких чувств — волнуется Сережа Паун, — которые я испытал на Груше. Не было ни дня без чуда! В прямом смысле этого слова. Пятого числа прошлой недели, примерно в три часа дня, на лагерь налетел сильный ветер, который начал срывать тенты и палатки. Мы пытались с ним бороться, но у нас ничего не получалось. После того, как мы смирились с этим, ветер стих. И мы спокойно встали на молитву.

Дмитрий и Анна Галушко единодушны, как полагается у супругов:

— В целом — нормально. Слишком много народа не музыкального, приехавшего тусоваться. Кажется, все песни, активно звучавшие на фестивале, похожи друг на друга, как две капли воды, даже фамилии исполнителей не запоминаются. Круг тем также ограничен. Что касается собственно нашего лагеря, то вкратце можно сказать, что мы испытывали все радости и искушения, присущие такому путешествию. С другой стороны, это позволило нам лучше узнать друг друга.

Лидии трудно что-то добавить:

— Что сказать о Груше? Говорят же: женщина есть женщина, ну, вот и Груша есть Груша. Этот фестиваль дарит прекрасную возможность общения, общения духовного, на языке творчества. Происходит что-то необыкновенное: новое лицо, несколько фраз, улыбка, и вдруг понимаешь, что уже друзья на всю жизнь. Это, пожалуй, самое ценное на Груше.

— Самое яркое и самое светлое впечатление — наше посещение Храма в воскресный день (это Рома). Я никак не ожидал увидеть эту точную копию деревянных храмов древней Руси. Я сам давно пою в церковном хоре, и все мечтал побывать на службе в таком настоящем древнем храме, где бы звучали знаменные распевы... А еще запомнилось смирение, с которым все подряд несли дежурство по лагерю, и всегда, без каких-либо амбиций, готовы были помочь в работе по благоустройству лагеря.

И Жене тоже есть, что сказать:

— Я довольна чудесной природой, интересной музыкой и, главное, тем, что в одном месте собралось столько родных по духу людей, — имею в виду наш лагерь и тех, кто туда приехал. Еще гора во время концерта и наши костры с песнями. Я поняла, что мне еще очень далеко до моих друзей в смысле авторской песни, но думаю, что удалось открыть многим людям свое сердце и услышать других. Неприятно то, что исполнители выбирались по личной симпатии и вкусу отдельных членов жюри.

— Брат, Ветер, твоя очередь.

— Можно я еще подумаю? Я скажу, скажу, я просто не готов пока.

Александра Невская старается подбирать слова:

— Запомнились знойные солнечные дни, рассветы в горах, купание в Волге, безумное обилие музыки и песен, ощущение единства нашей компании по ночам у костра. Задели эпизодические проявления недоверия друг к другу и неуважения к чувствам других, а также некоторая безалаберность.

Катерина восторженна:

— Что касается меня, то меня больше всего поразила природа... Груша — удивительный мир праздника, продолжающегося целые сутки. Это особая страна, почти нереальная, где происходят удивительные вещи, звучат песни, стихи, души людей разговаривают друг с другом, раскрываясь и расцветая. Груша — это соединение романтики и грязи. Убивает Грушу засилье бездарностей, выступающих на главных площадках: этакий междусобойчик с жюри. Если Груша не будет обновляться, если не будет давать выступать талантливым людям, Груша выродится и превратится в тусовку отморозков, приезжающих бухать.

Любава вполне солидарна со своей подругой:

— По-моему, бардовской песни в ее изначальном понимании практически не осталось. Произошло смешение ее с разными стилями — рок, фолк, даже лауреатов фестиваля трудно отнести к бардам. А из концертов больше всего понравилось у ОМОНа: ребята с таким вниманием и интересом слушали, их действительно за душу задело.

— КСП доволен, а народу по фигу, — это, конечно, Юля. — Обидно за то, что те, кто нравился, не победили. А радость — это пение Селиванова. И помощь православной общине, детям, — наши песни.

Саша Яковлева:

— Каждый прожитый день был потрясающим и незабываемым! Все мы были заняты какими-либо делами, и они исполнялись, являлись к месту. Еще невозможно, я думаю, забыть ту общность, царившую в лагере, то внимание, радость видеть друг друга, то спокойствие и умиротворение, которое даровались нам, благодаря молитвам батюшек, и общим молитвам. Выходя за наше ограждение, начинали понимать, в какой благодати мы пребываем!

Андрей Селиванов:

— Мое мнение таково, что дух фестиваля соответствует духу времени. Раньше все-таки воспевали какой-то романтизм, какие-то человеческие позитивные качества, а теперь на фестивале царит соответствующая духу времени пошлость и порнография. То, что мы присутствовали на фестивале целым лагерем — это замечательная альтернатива, независимо от организаторов она присутствовала. Мне бы хотелось высказать такое пожелание: глядя на все, что происходило на Грушинском фестивале, напрашивается все-таки мысль о том, что нужно проводить свои православные фестивали. Для этого есть все силы, есть уже много авторов, есть потенциал, который требует реализации.

Мы говорим, вспоминаем, делимся впечатлениями и подробностями. Жаль, с нами нет отца Артемия, остается вспомнить его слова: "Поход в "Синегорье" дал очень много, церковь простирается от неба и до земли! Значение Груши огромно — чуть ли не единственная возможность выйти из виртуального мира; скифско-азиатское движение народа, тут и Вавилон, и исход евреев, карнавал, доходящий до беснования. Ночной пляж... я был потрясен: все смешалось, творилось такое, мне хотелось уйти и никогда не возвращаться в этот мир... Нами положено начало освоения этого куска земли — единичное торжество правды Бога, божественной благодати. Мы обнаружили, что нам почти нечего сказать людям, что нам легко говорить о себе и трудно говорить о Боге, о живом Боге. На моих глазах происходило перерождение, приходили те, кто в поиске, два главных вопроса — о любви и об истине: как любить и быть любимым, как найти любовь: "я страдаю, я мучаюсь", жажда любви, я чувствую, что Христос прикасается к нам..."

Вот, собственно, и все, что мы успели рассказать о Груше.

P.S. Что касается бесконечности, то ее было слишком много для того, чтобы сомневаться в том, что НЕИЗБЫВНО ДУХОВНОЕ РОДСТВО И БРАТСТВО, когда ничто не стоит меж нами.