Владимир Высоцкий: Посмертная судьба

Юрий Федорович Карякин — литературовед, философ, автор известных во всем мире книг о Ф.М.Достоевском. В августе 1980 года по просьбе Марины Влади он написал пронзительную статью о Владимире Высоцком, которая в тысячах "самиздатовских" копиях разошлась по стране.

Наш разговор с Юрием Карякиным состоялся в Переделкино 5 октября 1996 года.

— Юрий Федорович, вначале расскажите, пожалуйста, о художественном совете Театра на Таганке.

— Этот совет можно назвать легендарным. Достаточно сказать, что мы — сюда я отношу еще Женю Евтушенко и Андрея Вознесенского, — так вот, мы тогда, сравнительно молодые, смели выступать только последними. Мэтром совета был Николай Робертович Эрдман — человек просто гениальный: и состоявшийся, и несостоявшийся Гоголь. Человек поразительного ума, остроумия и мудрости. Александр Абрамович Аникст — ну, его и представлять не нужно, всемирно известный шекспировед. И композиторы: Дмитрий Дмитриевич Шостакович (под его музыку идет спектакль "Галилей"), Альфред Шнитке, Эдисон Денисов... Участвовали в совете Эрнст Неизвестный, Капица — сначала старший, а потом и молодой...

Вот такая "академия" — и для участников совета, в первую очередь, но и для актеров — тоже. Каждое заседание само по себе было гениальным представлением — вот если бы тогда догадались их записывать!

Это был закрытый совет, в том смысле, что собирались единомышленники. Ведь практически каждый спектакль Таганки принимался с десятого раза, а иногда вообще запрещался. "Живой" Бориса Можаева — эта история длилась лет 15, наверное, а ведь был гениальный спектакль. "Берегите ваши лица", "Борис Годунов"... Казалось бы, уж куда патриотичнее — спектакль "А зори здесь тихие", но и его тоже чиновники разрешили с громадным трудом. Поэтому мы очень много времени тратили на пробивание всяких инстанций. Приходилось с какими-то замечаниями соглашаться, что-то якобы исправлять, а на самом деле этих принимающих ждали новые сюрпризы. В общем, художественный совет Таганки был достаточно боевым органом, повторяю, это был совет единомышленников. Но в то же время нам не хватало времени на обсуждение собственно художественной стороны, — очень много сил уходило на пробивание спектаклей. При том, что это был такой уникальный художественный совет — КПД был меньше, чем мог бы быть. Вот сейчас вспомнил, что Константин Симонов сыграл большую роль в пробивании "Мастера и Маргариты".

— Почему именно в Театре на Таганке возник такой уникальный художественный совет?

— Я думаю, потому, что Таганка была легальной возможностью собираться таким людям. И главная заслуга в этом, конечно, Юрия Петровича Любимова. Он дружил с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, который часто бывал на наших заседаниях. Впервые я познакомился с ним именно на Таганке.

— И даже работники международного отдела ЦК КПСС входили в состав худсовета...

— Международный отдел ЦК в то время считался гнездом "ревизионизма". Состав его тоже был уникальным. Большинство прошло школу журнала "Проблемы мира и социализма". Попадали в редакцию такими монолитными "булыжниками пролетариата", а там нас "отгранивали". Потому что в Праге (где располагалась редакция журнала) мы встречались с другими точками зрения и на мир, и на социализм. С этими точками зрения нам приходилось считаться, что как-то нас формировало. Было тогда такое выражение, пущенное, по-моему, членом Политбюро ЦК КПСС Демичевым: "пражский хвост". Через этот журнал прошли Арбатов, Загладев, Делюсин, Шахназаров, Черняев — будущий помощник Горбачева...Они очень много делали, чтобы пробить спектакли Таганки.

Лев Петрович Делюсин — очень интересный человек, заведовал тогда Институтом восточной культуры и брал к себе людей, которых отовсюду гнали. Один из самых близких друзей Юрия Любимова, и с Высоцким у него были хорошие отношения. Володя же обладал огромным тактом, интеллигентностью, не знаю — врожденной или выработанной. Он всегда умел держать почтительную дистанцию. В те времена у нас с Высоцким была разница в восемь лет, и тогда она казалась очень большой. А когда речь шла о Делюсине, Володя буквально теплел. Пожалуй, более надежного, более преданного Таганке человека просто не было.

— Однажды вы назвали Высоцкого своим младшим учителем. Почему?

— Я вообще очень счастливый человек. Старшие друзья — Солженицын, Сахаров, Лидия Корнеевна Чуковская — только недавно она ушла из жизни... Лидия Корнеевна — человек прежде всего гениальной нравственности и страстный ревнитель классического русского языка. Боря Можаев, Юра Любимов...

А младшие, — на первом месте, конечно, Володя. Я в полном смысле этого слова считаю себя его учеником. Равно, как и Толю Якобсона. Поэт, переводчик, критик первоклассный, он уехал за границу, и там покончил с собой. И я был в таком перекрестье: и сверху — лучи, и снизу (здесь я имею в виду только возраст). И вот, когда свои "аккумуляторы" садились, всегда можно было "подзарядиться" от этих людей. Тут трудно было, даже невозможно поступить дурно, шло такое своеобразное соревнование — кто чище, умнее, смелее.

— А ваше личное знакомство с Высоцким, когда оно началось?

— Это был 1964 год. Я приехал из Праги в отпуск. И мы с моим другом шатались по театрам. Пошли на "Марию Стюарт" во МХАТ — это был абсолютно "нафталиновый" спектакль. И вдруг Камил Икрамов, тоже один из моих друзей, узнав, по каким театрам мы ходим, взорвался и сказал: "А вы были на Таганке?" А мы про Таганку и не слышали. Пошли туда — и это действительно оказалось чудом. Хотя до полного разворота, расцвета Таганки было еще далеко. Шли только "Десять дней, которые потрясли мир" и "Добрый человек из Сезуана". После спектакля Юрий Петрович пригласил нас к себе. И я запомнил такую сцену: спектакль уже закончился, а Володя где-то в коридоре пел. Просто так, для себя — как певчая птица. А потом начались чудеса... Очень часто у Любимова, у Левиной (она работала тогда завлитом театра), на чьих-то днях рождения Володя нас радовал песнями, что называется, "с горячей сковородки" — только что написанными. А дальше самое счастливое время общения с ним — это работа над "Преступлением и наказанием". (В Театре на Таганке был поставлен спектакль "Преступление и наказание" — инсценировка Ю.Ф.Карякина. — В.П.)

Это был 1978 год. Володя уже откалывал свои "номера" — он уехал куда-то, по-моему, в Америку, и уехал полулегально. Никому ничего не сказал и махнул в Америку. А уже остается месяца два до премьеры. Ну, теперь-то я знаю — после вашей "Правды смертного часа" — чего ему это стоило и физически, и духовно. У меня тогда и подозрения не было... И, к сожалению или к счастью, я сам тогда принимал участие в "бражничестве".

Володя вернулся, приехал ко мне, и там произошла забавная история. Это был такой большой девятиэтажный дом, окруженный пятиэтажками. У нас и еще у кого-то были машины, три-четыре машины стояли у дома. И пацаны из пятиэтажек регулярно прокалывали нам шины. Помните, у Володи есть такая "Песня автозавистника"? Систематически прокалывали шины. Вдруг приезжает Высоцкий, уже на "Мерседесе", а я его встречаю. Сам Высоцкий — на "Мерседесе"! Ну, пацаны окружили нас... А потом их атаман дал приказ: "Этому не прокалывать!" И мне перестали прокалывать шины. Я Володе говорю: "Ты знаешь, сколько денег мне сэкономил?" А он: "Платите проценты".

И вот мы сидели часами, репетировали и, прежде всего мне, это много давало. Во-первых, я был потрясен, как мгновенно он вошел в роль. По-моему, я человек не надменный, но все-таки тогда относился к нему как к младшему. И чем я был потрясен — к этому времени Володя был уже зрелым мастером. В основе лежало мощное ремесло — в старинном, высоком смысле этого слова. Мгновенно он вошел в роль, и уже мне открывалось что-то новое. Во время одной из репетиций мы вышли из служебного входа покурить, и я простодушно спрашиваю: "Володя, я не понимаю, как ты вошел в роль Свидригайлова?" Если вы помните, Свидригайлов в спектакле Театра на Таганке пел, пел романс... А произошло это совершенно неожиданно, сюрпризно — во время репетиции. И большая часть присутствующих просто завопила: "Какое безобразие!" Я точно помню, что Любимов и я сразу были в восторге.

Так вот, я спрашиваю: "Как ты вошел?" И он мне рассказал такой эпизод... В школе, на переменке, стояли пацаны и играли в "слабЛ": это сделать — слабо, то сделать — слабо... И вдруг один мальчишка говорит: "А слабо перо в глаз воткнуть?" Никто опомниться не успел, как он подозвал какого-то первоклассника — и воткнул перо прямо в глаз. И Володя говорит: "Как будто мне! И вот мне, чтобы войти в роль, надо прежде всего найти боль". Это было как мороз по коже. Это мне как-то сразу многое открыло в Высоцком. Помогло понять, почему многие думали, что Володя сидел, воевал, водил тяжелые грузовики, был альпинистом...

Из театральных ролей (это, конечно, мое субъективное мнение) самые мощные у Высоцкого — Гамлет и Свидригайлов. Я много видел Свидригайловых и читал, как играли другие актеры, но у Володи это была великая роль. Когда Володя выходил на сцену в обшарпанном халате, все менялось, вся структура спектакля — все начинало вращаться вокруг него. Там есть такой эпизод: Раскольников эдаким петушком нападает на мощного, великого, все уже пережившего преступника, — как раз накануне его смерти. Так вот, петушком Раскольников — его играл Саша Трофимов — нападает на Свидригайлова и идет такая фраза: "Вот вы меня обвиняете, а сами подслушиваете!" И тут Володя делает совершенно фантастическую паузу и говорит своим мощным голосом: "А-а, подслушивать — нельзя?! А старушонок лупить чем попало по голове в собственное удовольствие — можно?!" Я, конечно, не в состоянии все это передать, всю эту мощь... И тут Саша Трофимов, почти детским, плачущим голосом говорит: "Ну не могу я с ним... Он меня забивает". А мы с Любимовым чуть не в голос: "Да так и надо! Так и нужно!"

Я ходил на этот спектакль, по-моему, раз 50, ходил, конечно, на Володю. И там произошла такая забавная история (Володя о ней знал). У меня как у члена худсовета театра была "бронь" на билеты. А билеты на Таганку тогда были валютой, просто настоящей валютой. На "Мастера и Маргариту" один билет с рук продавали за 50 рублей, а тогда это были большие деньги. На "Преступление" — поменьше — 20 рублей. У меня всегда на этот спектакль было десять билетов. И какие-то люди это знали, приходили и брали "для Карякина". Потом приходили мои, те, кому билеты предназначались, — а уже все билеты проданы. И я стал делать так: выписывал билеты "на Раскольникова — два" и т.д. Володя, когда узнал про эту историю, очень смеялся. Это было счастливое время...

А сейчас я вернусь к вашей книге. И сразу скажу: я еще больше зауважал Высоцкого. Как ни парадоксально, мне еще больше открылась его мощь, потому что с таким грехом, с таким пороком — он продолжал играть и творить. Ведь за последние его месяцы проделана гигантская, просто невообразимая работа. Да, конечно, трагедия — но и мощь! Мне понятна боль родных, это понятно и это свято. Они пережили то, что, как мне кажется, для них не было открыто. Я понимаю Вадима Туманова, который против (публикации книги "Правда смертного часа". — В.П.)... Но это было! Было! Без этого — другой Высоцкий! Еще раз скажу: я еще больше зауважал его как мужика. Это уважение было всегда, но после вашей книги — в еще большей степени.

— Вы мне говорили в прошлый раз, что готовите к публикации свои дневники...

— Да, я уже начал разбирать, много уже разобрал. Там много о Володе, причем я записывал не события, а какие-то его слова, мысли. Там много и об Эрнсте Неизвестном. Сейчас я прервал эту работу, потому что должен закончить книгу о Достоевском.

Кстати, еще одну историю могу вам рассказать. Я однажды летел в Америку, и со мной рядом сидела очень красивая пожилая женщина. Она на меня так странно посмотрела — узнавающе. Выяснилось, что это теща Солженицына. И мы разговорились, хотя на самом деле все эти 14 часов в воздухе говорила в основном она — я ее расспрашивал и слушал. И один из вопросов был такой: "А как Александр Исаевич относился к Володе?" И она рассказала мне, что сыновья Солженицына, зная его классический вкус, разработали такой план. Сами они обожали песни Высоцкого, и постепенно, постепенно давали слушать Солженицыну. И он полюбил Володю. Очень полюбил.

Когда Володя умер, я писал статью к сороковинам "По чьей вине?". Жил я в это время в Малеевке, в Доме творчества Союза писателей. А рядом жил такой строгий пурист Лазарь Лазарев — сейчас главный редактор журнала "Вопросы литературы". Человек исключительного вкуса и слуха — к тому же скептик. И вот он надо мной немного посмеивался, что у меня такая влюбленность в Высоцкого. В конце концов меня это разозлило, и мы с ним поспорили на коньяк... "Вот я тебе делаю программу, ты слушаешь Володю, а потом честно скажешь: ты сдался или укрепился в своем невежестве". Мы сели, я ему поставил больше военных песен, конечно — "Баньку", "Охоту на волков" и "Купола". Он слушал, слушал и все больше уходил в себя. Вы знаете, он даже прослезился. В общем капитулировал перед этим напором.

— А история этой вашей знаменитой статьи?

— По-моему, на поминках меня попросила написать Марина Влади, написать к сороковому дню со дня смерти. Все эти дни я спал часа по три-четыре. День и ночь я слушал Володю — и писал. Игорь Шевцов мне очень помогал: привозил записи, фотографии, тексты. Но тогда статья не была опубликована, пошла в "самиздат". Через год Лавлинский опубликовал ее в "Литературном обозрении". Причем Володя сам себя пробивал. Лавлинский тоже вначале скептически относился к Высоцкому. И я так же, как и Лазареву, принес записи... Он послушал и сказал: "Ладно, цензуру беру на себя". И статья вышла.

— Почему сейчас все реже и реже Высоцкий звучит по радио и на телевидении?

— Вы знаете, это пройдет. Я не хочу сам прослыть пуристом, но все эти шлягеры на девяносто процентов — это же муть. Чистая муть, играющая на самых высоких человеческих инстинктах. Бездарно и глупо. Володя, Окуджава, Галич, Визбор, Юлий Ким — это же общение с душами, это же душевная пища. Время Высоцкого — это время нашего поколения, мы вместе с этой любовью и умрем. Но время Высоцкого еще наступит — я в этом уверен.

— Посмертная судьба Высоцкого, как вы считаете, она сложилась счастливо или несчастливо?

— Вот уже десятка два изданий вышло — в этом смысле, конечно, счастливо. Но, конечно, тоска берет, что все это — после смерти. Я помню, как мы с Натальей Крымовой (известный советский театровед, вдова режиссера Анатолия Эфроса) в МГУ проводили семинар по Высоцкому. Тогда это казалось такой "ересью", что проводилось чуть ли не подпольно. А сейчас, в 60-летие Володи, хотят сделать международную научную конференцию об истоках творчества, о поэтике, о Высоцком, как о поэтическом явлении, стоящем в одном ряду с Есениным, с Цветаевой. Он же — из круга тех, которые навсегда. А что меньше его транслируют и, соответственно, меньше слушают... Повторяю — время Высоцкого еще настанет.

5 октября 1996 года