Двадцать лет назад умер Владимир Высоцкий

Двадцать лет — срок в принципе большой; последние двадцать лет России — срок огромный. Даже неловко произносить "Чему, чему свидетели мы были!" — и так ведь говорено-переговорено. Меж тем два отбушевавших десятилетия очень мало сказались на отношении российского общества к Владимиру Высоцкому. Вернее, к тому мифу, что успешно складывался в последние годы жизни поэта-певца-актера и принял окончательную, обжалованью не подлежащую, форму в июле 1980 года — в дни смерти, прощания, похорон. Известие о смерти мгновенно распространилось по раскаленной, необыкновенно ухоженной и освобожденной от "нежелательных элементов" "олимпийской" Москве. Начальство постаралось, благо милиционеров в столицу Олимпиады-80 нагнали со всей страны — перебои с движением на Таганской площади возникли до того, как туда потянулись люди. И все попытки "сохранить порядок", сделать вид, что ничего не случилось ("у нас тут, понимаете, сказочные спортивные торжества всемирного масштаба проходят, а вы почему-то здесь толпитесь") только усиливали значимость события. Какая Олимпиада, если Высоцкий умер! Все кончилось! Что "все"? — Да все вообще. Многочисленные поклонники Высоцкого, его редкие ненавистники и еще более редкие аффектированные скептики одинаково ощущали: ушел главный герой эпохи. Но он никуда не ушел. Остался, причем — таким же.

Могут возразить: при жизни Высоцкого не печатали вовсе, а теперь выходит книга за книгой. При жизни концерты проходили полуофициально, а теперь хриплый голос несется из каждого третьего (или второго) ларька, не говоря уж о вполне качественных дисках. Памятников в оны годы, понятное дело, не было, а также музея, а также научных конференций. И вообще Высоцкий был едва ли не диссидентом, а теперь признан вполне официально.

В этом-то, как пел Высоцкий, все и де-е-ло!.. Не в том даже, что нынче у нас официально признаны все вообще, а бунтари (как давние, так и теперешние) — в особенности. Гораздо интереснее, что эта любовь к ниспровергателям, отщепенцам, нонкоформистам, людям, противостоящим "системе", довольно тесно связана с феноменом Высоцкого. Который никаким диссидентом никогда не был. И нравился не только шибко умным отъезжантам, измотанным совслужащим (от искусствоведов до инженеров) и простодушным работягам, но и осанистым начальникам. Другое дело как к этому относился сам Высоцкий. Относился по-разному. ...Ну все, теперь, конечно, что-то будет — / Уже три года в день по пять звонков;/ Меня зовут к себе большие люди — / Чтоб я им пел "Охоту на волков"... Разумеется, визит к "ответственному товарищу" никакой радости Высоцкому не доставил. Но ведь пришел он в солидный кабинет и "проорал ту самую "Охоту", а уж потом излился песенным же к ней комментарием. Злым, обиженным, язвительным, но от того не теряющим точности. Поэт мог и не верить своему сановному слушателю — мы знаем: он говорил, что чувствовал: И об стакан бутылкою звеня,/ Которую извлек из книжной полки,/ Он выпалил: "Да это ж — про меня!/ Про нас про всех — какие, к черту, волки!"

Неохота стоять в одном ряду (бегать в одном лесу) с "ответственным товарищем"? Может, и так, да нас не спрашивают. Если товарищ уверен, что песня про него, то никто его в этом переубедить не сможет. Вне зависимости от того, сколько "волков" (то есть людей) загнал и забил этот самый товарищ. Он ведь не раскаяться возжелал, не слиться в экстазе с инакомыслящими, даже не дозволить Высоцкому издать малюсенький сборник или пластинку без "военной" обязаловки (пусть не с "Охотой", но хотя бы с "Лукоморьем" или "Чудой-юдой" — совершенно, кстати, не хочется именовать эти песни "правильно", как в квалифицированно подготовленных книгах). Он просто обрадовался — оказывается, и до его неприятностей (а кто же себя не чувствует затравленным?) кому-то дело есть. Начальник впервые смекнул, что он несколько сродни всем иным-прочим. Главное, что они с услышавшим его Высоцким выговорили, это — "про нас про всех".

Высоцкий и пел про всех. И для всех. Широта его тематического диапазона (тут, конечно, сказывался навык актерских перевоплощений) неотделима от установки на самую широкую сочувствующую аудиторию. Влюбленную в певца, хотя бы покуда он поет, а там уж — как Бог даст. Высоцкий страстно (опять-таки по-актерски) хотел, чтобы его любили. Об этом одна из лучших его песен — "Смотрины": А я сидел с засаленною трешкой,/ Чтоб завтра гнать похмелие мое,/ В обнимочку с обшарпанной гармошкой — / Меня и пригласили за нее.<...> А я стонал в углу болотной выпью,/ Набычась, а потом и подбочась, — / И думал я: а с кем я завтра выпью/ Из тех, с которыми я пью сейчас?! Ради этой любви он превратил свою жизнь в неостановимый спектакль: песни о разном и про разное, но сочиняет и поет их, срастаясь то с одним, то с другим персонажем, один — единственный и неповторимый — резкий, своевольный, весь ваш МУР (и прочие сходные структуры) в гробу видавший Поэт. А что его не печатают, так даже лучше. Знаем, кого эти печатают.

Высоцкого прекрасно знали без книг и качественных пластинок. Как бы ни перевирали слова его песен бесчисленные самодеятельные исполнители, какие бы тексты ему ни приписывали (мне, к примеру, доводилось видеть в машинописных сборниках Высоцкого стихи Есенина и Вознесенского и слышать, как лихой гитарист уверяет, что именно Высоцкий сочинил "Едут с товарами тройками-парами Муромским лесом купцы" — ну, действительно, не Вельтман же какой-то?) и каких бы ни отнимали (сколько раз с пеной у рта мне доказывали, что вся "блатняра" к нашему поэту никакого отношения не имеет, что если он разок и спел "Я женщин не бил до семнадцати лет" или "У тебя глаза — как нож", то по пьяной дури), — все это ни в коей мере на его репутации не сказывалось. В конце концов сам Высоцкий вполне мог спеть в одной аудитории "Я не люблю насилья и бессилья, — / Вот только жаль распятого Христа", а в другой заменить строку на диаметрально противоположную — "И мне не жаль распятого Христа". Интонация и голос были сильнее прямых словесных смыслов. Вполне возможно, что Высоцкий о Христе очень даже думал (и, всего скорее, в разные дни по-разному), но песня была совсем о другом — о себе. Социуму были важны не столько детали, сколько личность. А уж ее "конкретные черты" каждый выбирал по собственному вкусу.

Музея и сборников воспоминаний при жизни Высоцкого, конечно, не было (чать не Леонид Ильич Брежнев), но их сполна возмещали легенды и слухи. Кстати, не так уж сильно отличавшиеся от тех, что полегоньку начали проникать в печать после смерти героя и лавиной хлынули в пору вожделенной гласности. Лейтмотивы неизменны — пьянство, Таганка, Марина Влади, еврейство, русскость, непредсказуемость, резкость, всегдашняя готовность петь для "людей трудных профессий" — золотодобытчиков, нефтяников, лесорубов, военных, милиционеров и т. д., а также для поэтов, режиссеров, музыкантов, писателей, художников и прочего культурного истеблишмента. Оппозиционный артистический круг столицы нуждался в Высоцком не меньше, чем суровые сибирские мужики. В лучшей летописи "поздних шестидесятых — ранних семидесятых" — аксеновском романе "Ожог" — Высоцкий (в отличие от большинства других, тоже вполне узнаваемых персонажей) является под собственным именем — такого не зашифруешь.

Высоцкий мог сердиться на нелепые слухи, но так ли уж они были нелепы? Разумеется, в Магадане он ни с кем не сидел и не только в гражданской, но и в Отечественной войне не участвовал. Но ведь хотел быть своим и сидельцам (причем разного толка) и фронтовикам. Публика не виновата, что теории литературы не изучала и про "лирического героя" слыхом не слыхивала. А что "покинул Расею" и "девочки ходят в соплях", так ведь почти правда. Объясни-ка простому человеку, что при нашей советской власти можно уезжать и назад возвращаться? На смех бы подняли. Да и не таков наш Высоцкий, чтобы туда-сюда вертеться — уехал так уехал! Пьет так пьет! Скандалит так скандалит! Один на всю Россию. И не важно даже, остался он за кордоном или нет. То есть как в первый вариант принимался с восторгом (пусть и приправленной печалью), так и второй. Особенно после того, как сам сказал: Не волнуйтесь — я не уехал,/ И не надейтесь — я не уеду!

Про Высоцкого рассказывали байки, потому что в него верили. Есть один, с которым что угодно может случиться. Но этот избранник от нас всех почти и не отличается. Такой же алкаш (в зоопарке к бегемоту залез и с черта к трем вокзалам гоняет), а как сказануть умеет. Такой же затравленный советской властью интеллигент, а умеет себя поставить. Любого еврея переевреит (может, и правильно, что предпочел его ОВИР Мишке Шифману), а про баньку да купола поет — никакому русскому не снилось. Ну, уговорили, не воевал (возрастом не вышел), но если б воевал...

Конечно, Высоцкого с его персонажами никто до конца не отождествлял. Но и себя с победителем Фишера, бегуном, рванувшим на "десять тыщ, как на пятьсот", бывшим лучшим королевским стрелком или мычащим в вытрезвителе Серегой тоже никто полностью не равнял. Но восхищаясь и смеясь над песенными персонажами (а чаще всего совмещая эти чувства), человек прикидывал: и я бы эдак мог, коли захотел или: и я бы мог так влипнуть. Надо было напитать своими волей, нахрапом, страстью десятки разноликих персонажей, чтобы всякая песня звучала как исповедь. (Пусть пропитанная иронией, но кто же станет все говорить прямо?) Только при этой актерской хватке получалось, что всякая исповедь оказывается историей "про нас про всех". Какие еще, действительно, к черту, волки?

25.07.2000