"Цыганская песня и русский романс в творчестве Владимира Высоцкого"

(Опыт художественного исследования)

К каким порогам приведет дорога,

В какую ж пропасть напоследок прокричу...

(В.Высоцкий)

У поэта соперников нету

Ни в поэзии и ни в судьбе,

И когда он кричит всему свету —

Это он не о вас, о себе...

(Б. Окуджава)

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Основной текст данной работы был написан в мае 1998 года как курсовая работа для одного знакомого филолога-заочника. Этим объясняется и ее характер и чисто литературоведческая направленность, в общем, не свойственная автору. В дальнейшем неоднократно перерабатывалась и в 2003 году была опубликована в журнале "Луч" (г. Ижевск). В связи с тем, что автор действительно считает "цыганскую тему" одной из основных в творчестве Владимира Высоцкого и с появлением новых материалов, появилась необходимость вновь вернуться к данной публикации и предпринять очередную переработку.

В связи с тем, что "цыганская тема" мало изучена в высоцковедении, автору, в основном, пришлось опираться на фонограммы авторского исполнения В. Высоцкого, потому что именно в этом случае текст звучащий и текст опубликованный представляют совсем не одно и то же.

Кроме того, данная тема, на наш взгляд, очень важна именно для понимания того, как формировался Владимир Высоцкий, от автора-исполнителя песен до большого поэта, используя при этом свое актерское образование и мастерство.

О творчестве В.С.Высоцкого написано достаточно много, в том числе и вполне профессиональных научных работ, посвященных различным аспектам его судьбы и житейской, и литературной. Настоящая работа представляет собой попытку рассмотреть цыганскую тему именно как традиционную в русской поэзии 19 века: от А.С.Пушкина до Я.П.Полонского. Эта тема перешагнула в век двадцатый и здесь была подхвачена и развита В.Высоцким.

А. КРАСНОПЕРОВ

Сентябрь 2006 года.

Часть 1

...В начале 1810-х годов в Москву был завезен цыганский хор под управлением И.Соколова. Сделано это было в чисто развлекательных целях и увеселительных целях. Как любая экзотическая диковинка хор этот привлек к себе большое внимание и пользовался огромной популярностью. Грустные цыганские песни и искрометные пляски явились тем, чего так не хватало пресыщенному московскому и петербургскому обществу. На цыган ездили смотреть специально, а за пение платили отдельно и щедро.

Именно этот момент и можно считать моментом появления цыганской темы в русской поэзии, в литературе и в жизни. До того цыганской темы попросту не существовало. Попутно заметим (и позже постараемся доказать), что цыганская тема в дальнейшем интегрировалась в тему исконно русскую, а многие цыганские песни и романсы стали русскими народными песнями и романсами. Да и вообще "цыганочка" как жанр, интонация, музыкальный ритм давно стали символом России, наряду с той же "Калинкой" или "Подмосковными вечерами".

Одно из первых упоминаний цыганского находим в фривольной поэме дяди А. С. Пушкина В. Л. Пушкина "Опасный сосед". Поскольку данная поэма не имеет решающего отношения к нашей теме, отметим лишь, что она была написана в 1811 году и приведем здесь небольшой отрывок:

...Я все перескажу: Буянов, мой сосед,

Имение свое проживший в восемь лет

С цыганками, с блядьми, в трактирах с плясунами,

Пришел ко мне вчера...

Много внимания цыганской теме уделил в своем творчестве и А. С. Пушкин. Вольная цыганская песня была созвучна вольнолюбивой душе поэта и его достаточно бесшабашной жизни. Особенно Пушкин любил слушать пение цыганок Тани и Стеши ( С.С.Солдатовой и Т.Д.Дементьевой), о чем можно найти свидетельства в мемуарной литературе. Да и сам Александр Сергеевич писал в письме П.А.Вяземскому от 2 января 1831 года следующее: "...Новый год встретил я с цыганами и с Танюшей, настоящей Татьяной — пьяной. Она пела песню, в таборе сложенную, на голос "Приехали сани":

Давыдов с ноздрями,

Вяземский с очками,

Гагарин с усами,

Девок испугали

И всех разогнали и проч."

Нам же кажется уместным привести здесь несколько фрагментов, так или иначе связанных с темой нашего исследования.

Итак, в 1820 году поэт создает стихотворение "Черная шаль", которое имеет подзаголовок "Молдавская песня":

Гляжу как безумный на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Когда легковерен и молод я был,

Младую гречанку я страстно любил.

Прелестная дева ласкала меня;

Но скоро дожил я до черного дня...

Любопытно, что это стихотворение, посвященное любви, измене и расплате (кровавой и молниеносной!) вскоре действительно стало цыганской песней, о чем мы скажем позднее, говоря о творчестве совсем иного поэта. А пока же обратимся к поэме Пушкина "Цыганы", точнее, к примечаниям к ней. В этих примечаниях мы неожиданно находим подтверждение экзотичности цыган и всего цыганского для России: "Долго не знали в России происхождения цыганов; считали их выходцами из Египта — доныне в некоторых землях и называют их египтянами. Английские путешественники разрешили наконец все недоумения — доказано, что цыгане принадлежат к отверженной касте индийцев, называемых п а р и а. Язык и то, что можно назвать их верою, — даже черты лица и образ жизни — верные тому свидетельства. Их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностию, везде утомила меры, принятые правительством для преобразования праздной жизни сих бродяг — они кочуют в России, как и в Англии; мужчины занимаются ремеслами, необходимыми для первых потребностей, торгуют лошадьми, водят медведей, обманывают и крадут, женщины промышляют ворожбой, пеньем и плясками.

В Молдавии цыгане составляют большую часть народонаселения; но всего замечательнее то, что в Бессарабии и Молдавии... они отличаются перед прочими большой нравственной чистотой. Они не промышляют ни кражей, ни обманом. Впрочем, они так же дики, так же бедны, так же любят музыку и занимаются теми же грубыми ремеслами..."

Вот они — русские цыгане! Позволим себе привести здесь еще одно небольшое стихотворение А. С. Пушкина, которое, на наш взгляд, имеет прямое отношение к процитированному выше отрывку, хотя написано в 1833 году под влиянием от прочтения одного из рассказов Сервантеса:

Колокольчики звенят,

Барабанчики гремят,

А люди-то, люди —

Ой, люшеньки-люли!

А люди-то, люди

На цыганочку глядят.

А цыганочка-то пляшет,

В барабанчики-то бьет,

И ширинкой алой машет,

Заливается-поет:

Я плясунья, я певица,

Ворожить я мастерица.

Не правда ли, как много сказано в этом небольшом стихотворении?! И как ярко, образно! А вот еще один штрих, когда мы говорим о цыганской теме в творчестве Пушкина. Это стихотворение обращено и адресовано тому самому Илье Соколову, о котором мы говорили выше, руководителю цыганского хора. Прошли годы, поседела его голова, но жива песня, жив танец, жива преемственность поколений:

Так старый хрыч, цыган Илья,

Глядит на удаль плясовую,

Под лад плечами шевеля,

Да чешет голову седую.

Продолжая мысль о цыганской теме в русской поэзии 19 века, обратимся теперь к творчеству А. И. Полежаева (1804-1838). Жизнь его была трагической и короткой, поэтическая судьба трудной, а творческое наследие, дошедшее до нас, очень невелико, но именно у этого поэта находим строки, чувства и мысли, гораздо более соответствующие тематике нашей работы, чем это может показаться на первый взгляд.

Лишь относительно недавно, всего полтора десятка лет назад, была полностью опубликована его знаменитая (вольнолюбивая и фривольная, если не сказать больше!) поэма "Сашка". Написанная в 1825-1826 годах, она и послужила началом всех мытарств и несчастий А.Полежаева. Описывая попойки и гулянки своего юного героя, так свойственные молодости, автор приводит здесь прямое свидетельство того, что стихотворение Пушкина "Черная шаль", всего через 2-3 года после написания, уже бытовало в виде песни в среде цыган. Причем не как

чужеродное заимствование, но как свое собственное.

Кричит... Пунш плещет, брызжет пиво;

Графины, рюмки дребезжат!

И вкруг гуляки молчаливо

Рои трактирщиков стоят...

Махнул — и бубны зазвучали,

Как гром по тучам прокатил,

И крик цыганской "Черной шали"

Трактира своды огласил;

И дикий вопль, и восклицанья

Согласны с пылкою душой,

И пал студент в очарованье

На перси девы молодой.

Здесь нам придется отступить от хронологического принципа изложения, чтобы показать, как эта самая пушкинская "Черная шаль" (не путать с известным романсом про темно-вишнвую шаль! — А.К.) отразилась через много лет в творчестве Владимира Высоцкого. Именно на таких примерах, как нам кажется, можно говорить о поэтической преемтвенности.

Есть у Владимира Высоцкого одна малоизвестная песня, которая называется "Французские бесы". Она посвящена другу Высоцкого Михаилу Шемякину и написана по следам одного их (Высоцкого и Шемякина) крутого пьяного загула по кабакам и прочим злачным местам Парижа. Загул этот был столь по-русски буен, непредсказуем и могуч, что в преамбуле к песне Высоцкий искренне надеялся "что такое более не повторится".

... Мы, как сбежали из тюрьмы:

Веди — куда угодно...

Пьянели и трезвели мы

Всегда поочередно.

И бес водил, и пели мы

И плакали свободно.

Пить — наши пьяные умы

Считали делом кровным.

Чего наговорили мы

И правым и виновным.

Нить порвалась, и понеслась —

Спасайте наши шкуры!

Больницы плакали по нас,

А также — префектуры.

Мы лезли к бесу в кабалу,

С гранатами под танки...

Блестели слезы на полу,

А в них тускнели франки...

Цыгане пели нам про шаль

И скрипками качали.

Вливали в нас тоску-печаль,

По горло в нас печали...

(1978)

"Цыгане пели нам про шаль..." Про ту самую черную, пушкинскую... Русские цыгане... в французском Париже... Вот она — поэзия и проза нашей жизни! Впрочем, к этим цыганам нам еще возможно придется вернуться в дальнейшем исследовании темы.

И вновь перед нами поэт А.И.Полежаев. Есть у него стихотворение "Цыганка", написанное в 1833 году, может быть, самом тяжелом в столь короткой жизни. Но собственные трудности и невзгоды прорываются у поэта лишь в самом финале этого стихотворения. И как же оно контрастирует по яркости, образности и силе жизнелюбия со многими описатеьно-бытовыми лирическими стихами, столь характерными, если говорить откровенно, для 19 века. Увы, без обширной цитаты и здесь не обойтись:

Кто идет перед толпою

По широкой площади

С загорелой красотою

На щеках и на груди?

Вьются локоны небрежно

По нагим ее плечам,

Искры наглости мятежно

Разбежались по очам, —

И, страшней ударов сечи,

Как гремучая река,

Льются сладостные речи

У бесстыдной с языка.

Узнаю тебя, вакханка

Незабвенной старины:

Ты коварная цыганка,

Дочь свободы и весны!

Под узлами бедной шали

Ты не скроешь от меня

Ненавистницу печали,

Друга радостного дня!

Вот это отсутствие пессимизма в творчестве лучших поэтов 19 века перешло потом и в поэзию ХХ века, и в творчество Высоцкого, в частности. Быть "другом радостного дня", несмотря ни на что — очень характерный мотив для его поэзии.

Отметим также, что кроме Пушкина и Полежаева, цыганской темы касались и многие другие поэты, в частности, Н. М. Языков и А. Н. Апухтин. Например, Языков несколько стихотворений посвятил Т. Д. Дементьевой, той самой Тане, чьи песни так любил слушать Пушкин.

Далее в своем исследовании мы переходим к группе русских поэтов, которые остаются в нашей памяти прежде всего как авторы народных песен, изначально, правда, написанных как стилизации на цыганскую тему. Имеется в виду творчество Е.П.Гребенки ("Очи черные"), А.А.Григорьева ("О, говори хоть ты со мной..." и "Цыганская венгерка"), И.С.Тургенева ("В дороге"), более известном по первой строке "Утро туманное, утро седое...", и Я.П.Полонского ("Песня цыганки").

Попробуем остановиться на этих произведениях более подробно, потому что, во-первых, от них мы напрямую переходим к творчеству Высоцкого, а во-вторых, почти все вышеперечисленные песни он исполнял в собственной интерпретации, часто диктуя свою авторскую волю. На примере Высоцкого, как нам кажется, очень интересно проследить, как видоизменяется (иногда до неузнаваемости!) поэтический текст, становясь народной песней или романсом.

Но прежде обратим внимание на тот важный факт, что Владимир Высоцкий всерьез интересовался музыкальной культурой прошлого. Вот что говорит известный российский коллекционер-филофонист Михаил Иванович Мангушев: "Высоцкий любил старые танго, романсы. Его волновали почти позабытые нынче имена Изабеллы Юрьевой, Юрия Морфесси, Георгия Виноградова, Константина Сокольского, старые мелодии. Слушал он их как профессионал, удивляя знанием дела, музыкальной эрудицией. Чувствовалось, что многое из услышанного брал в свой активный багаж — актерский и поэтический, хотя никогда никаких пометок не делал и о перезаписи не просил".

Канонический текст Е. Гребенки "Очи черные" весьма невелик по объему, что дает нам возможность привести его здесь полностью:

Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас! Как боюсь я вас!

Знать, увидел вас я в недобрый час.

Ох, недаром вы глубины темней!

Вижу траур в вас по душе моей,

Вижу пламя в вас я победное:

Сожжено на нем сердце бедное

Но не грустен я, не печален я,

Утешительна мне судьба моя:

Все, что лучшего в жизни бог нам дал,

В жертву отдал я огневым глазам.

(1843)

За сто с лишним лет бытования в народе от этого стихотворения остался лишь первый куплет, который к тому же стал припевом. В 60-х годах 20 века под гитару Высоцкого мы слышим совсем другое:

Как увижу вас, очи черные,

Мне мерещатся ночи темные,

Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

По обычаю да по русскому,

По обычаю петербургскому,

Не могу я жить без шампанского,

Да без табора да без цыганского!

Поцелуй меня, ты мне нравишься!

Поцелуй меня — не отравишься!

Поцелуй меня, потом я тебя,

А потом вместе мы поцелуемся!

Магнитофоны зафиксировали еще одно исполнение Владимиром Высоцким романса "Очи черные" – своего рода "гусарский" вариант. Приведем здесь самое начало, которое представляется нам чрезвычайно важным, так как в дальнейшем Высоцкий использовал образы из "Очи черные" в своих собственных стихах и песнях:

Скатерть белая залита вином,

Все гусары спят непробудным сном.

Лишь один не спит — пьет шампанское

Возле табора да цыганского.

"Скатерть белая" и "цыганский табор" — это как раз те образы и мотивы, которых изначально не было в авторском тексте Е.Гребенки и которые органично вплелись в песню.

Точно такая же история произошла со знаменитой "Цыганочкой" Аполлона Григорьева. Это произведение создало ему всемирную славу, но и от него остались, как говорится, рожки да ножки. Попутно отметим, что в 1857 году А.Григорьев написал и другую вариацию, называемую "Цыганской венгеркой", стихотворение более объемное, трагическое и по эмоциональному накалу очень созвучное творчеству Высоцкого, но нам придется ограничиться здесь традиционным коротким фрагментом:

О, говори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

А ночь такая лунная!

Так было написано Аполлоном Григорьевым и им же спето, кстати, тоже под гитару. А вот как трансформировалось это произведение в исполнении Высоцкого:

Поговори хоть ты со мной,

Гитара, гитара семиструнная!

Вся душа, вся душа полна тобой,

А ночь, а ночь такая лунная!

Да, эх раз, да еще раз,

Да еще много-много-много раз!

В чистом поле васильки —

Дальняя дорога!

Эх, сердце стонет от тоски,

А в глазах тревога!

На горе стоит ольха,

А под горою вишня!

Полюбил цыганку я,

Она, она замуж вышла!

Если вас целуют раз,

Вы, наверно, вскрикнете:

Эх, раз, да еще раз!

А потом привыкнете.

Эх, раз да еще раз!

Да еще много, много раз!

Здесь мы имеем полное право говорить если не о создании нового произведения, то о коренной переработке старого. Причем переработке бережной и тактичной, что говорит как о поэтическом мастерстве В.Высоцкого, так и о следовании высоким моральным принципам, которыми всегда обладала русская литература. Кстати, такое творческое переосмысление известного текста не единичный случай в практике Высоцкого, потому что, исполняя чужие песни (а их в магнитиздате зафиксировано достаточно много), он, как профессиональный актер, еще и играл их, а значит корректировал под свой голос, темперамент, душевный настрой, наконец!

Чрезвычайно важно, на наш взгляд, отметить два принципиальных момента. Во-первых, Высоцкий вводит в песню припев "Эх раз, да еще раз!", который потом неоднократно использует в своих собственных песнях. А во-вторых, в вышеприведенной поэтической реконструкции появляются образы и мотивы, которые будут детально разработаны Высоцким в лучших своих поэтических произведениях. Перечислим эти образы: в чистом поле васильки...дальняя дорога...тоска...тревога...ольха...вишня...

В связи с исследованием данной темы уместно будет еще раз заметить, что Владимир Высоцкий с большим уважением относился к русской народной песне, к романсу, некоторые исполнял сам, например, "Гори, гори, моя звезда...", "Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской...", "Мы странно встретились и странно разойдемся...". Но даже если какие-то песни и не были исполнены им лично, то он все равно учитывал их, держал в памяти.

Проиллюстрируем данное утверждение на двух примерах. "В чистом поле васильки..." — этот образ, вне всякого сомнения, пришел из другой песни 19 века, которая не так широко известна, хотя и поется до сих пор:

Ах, васильки, васильки,

Много вас выросло в поле.

Помню, у самой реки

Мы их собирали для Оли.

Среди ранних, так называемых "блатных" песен Высоцкого есть одна, которая озаглавлена автором "Грустный романс":

Я однажды гулял по столице — и

Двух прохожих случайно зашиб,

И, попавши за это в милицию,

Я увидел ее — и погиб!

Шел за ней и запомнил парадное.

Что сказать ей? Ведь я ж хулиган...

Выпил я и позвал ненаглядную

В привокзальный один ресторан.

Я икрою ей булки намазывал,

Деньги просто рекою текли,

Я ж такие ей песни заказывал!..

А в конце заказал "Журавли".

(1963)

Кстати, название "Грустный романс" совсем не случайно, потому что известный исполнитель романсов Леонид Серебреников однажды заметил, что романс, в любом своем виде, это всегда песня о любви.

Но если сегодня спросить, какую песню подразумевает Владимир Высоцкий, то наверняка большинство ответит, что речь идет о песне на стихи Расула Гамзатова:

Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.

Песня эта была действительно очень популярна в свое время и ее заказывали в ресторанах, но она написана Расулом Гамзатовым позже, а персонаж Высоцкого заказывает песню, которая принадлежит перу Алексея Михайловича Жемчужникова (1821-1908) — поэту 19 века, одному из "родителей" незабвенного Козьмы Пруткова. Стихотворение это, многократно переработанное и известное во множестве вариантов, тем не менее, сохранило свою поэтическую основу:

Сквозь вечерний туман, мне под небом стемневшим,

Слышен крик журавлей все ясней и ясней...

Сердце к ним понеслось, издалека летевшим,

Из холодной страны, с обнаженных полей.

Вот уж близко летят и, все громче рыдая,

Словно скорбную весть мне они принесли...

Из какого же вы неприветного края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждет, холодея, земля

И где в голых лесах воет ветер унылый, —

То родимый мой край, то отчизна моя.

Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

Вид угрюмый людей, вид печальной земли...

О, как больно душе! Как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

(1871)

Песня эта получила широкую популярность в среде первой послереволюционной эмиграции, благодаря исполнению такими мастерами как Александр Вертинский и Петр Лещенко, а в наши дни ее проникновенно пел Аркадий Звездин-Северный. Однажды эту песню исполнил и Владимир Высоцкий.

Но вернемся однако к цыганской теме в творчестве поэтов 19 века. Любитель охоты, французских женщин и могучего русского языка И.С.Тургенев (1818-1883) в возрасте 25 лет пишет стихотворение "В дороге", которое, повторим, больше известно по первой строке: "Утро туманное, утро седое..." Владимир Высоцкий исполнял этот романс практически один к одному с авторским текстом, но смог создать свой исполнительский вариант – вариант жестокого цыганского романса. Он достиг этого тем, что присоединил к "Утро туманное..." текст другого автора: "Обидно, эх, досадно, до слез и до мученья..." Это стихотворение приписывается некоему Л.Пеньковскому, но у автора данной работы есть сведения, что оно принадлежит одному из поэтов есенинского круга. Версия эта нуждается в серьезной проверке, нам же хочется в рамках настоящего исследования привести этот текст полностью (вернее так, как он звучит у Высоцкого! — А.К.) и тем самым ввести его в научный оборот.

Обидно, эх, досадно

До слез и до мученья,

Что в жизни так странно

Мы встретились с тобой.

Развязка — как сказка,

Завязка — страданье,

Но пропасть разрыва

Легла между нами.

Но пропасть разрыва

Легла между нами:

Мы только знакомы,

Как странно, как странно!

Обидно, эх, досадно

До слез и до мученья,

Что в жизни так поздно

Мы встретились с тобой.

Отголосок этого романса мы неожиданно встречаем в песне Владимира Высоцкого "Невидимка":

Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай,

Приходит ли знакомая блондинка —

Я чувствую, что на меня глядит соглядатай,

Но только не простой, а невидимка.

Иногда срываюсь с места, будто тронутый я,

До сих пор моя невеста мной не тронутая!

Про погоду мы с невестой ночью диспуты ведем,

Ну, а что другое если — мы стесняемся при нем.

Обидно мне, досадно мне — ну, ладно!

(1967)

Ну и, наконец, завершая обзор избранной нами темы в творчестве поэтов 19 века, мы не можем не обратиться к фигуре Я.П.Полонского (19819-1898). В 1853 году он пишет стихотворение "Песня цыганки":

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету...

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту.

Ночь пройдет — и спозаранок

В степь, далеко, милый мой,

Я уйду с толпой цыганок

За кибиткой кочевой...

Владимир Высоцкий не исполнял эту песню, но несомненно она оказала свое влияние на его лирику. Ведь тема разлуки весьма явственно звучит в его поэзии, причем разлуки не только вынужденной, но и добровольной, связанной, в свою очередь, с темой свободы и права выбора. Здесь нам кажется уместным привести фразу из стихотворения другого российского барда — Александра Городницкого:

Известна истина простая:

Свободен, значит — одинок.

Об этом же песня Владимира Высоцкого:

Лили на землю воду —

Нету колосьев — чудо!

Мне вчера дали свободу —

Что я с ней делать буду?

(1965)

Если говорить о преемственности поэтических традиций, то отметим и такой любопытный факт, что в 60-х годах теперь уже прошлого века появилась песня, которая является продолжением "Песни цыганки" Я. П. Полонского. Приведем здесь небольшую цитату, чтобы показать, насколько точным оказалось попадание в тему неизвестного нам автора:

Костер давно погас, а ты все слушаешь,

Ночное облако скрыло луну.

Я расскажу тебе, как жил с цыганами,

И как ушел от них, и почему.

В цыганский табор я попал случайно,

В цыганку смуглую влюбился я,

Но я не знал тогда про жизнь цыганскую,

Любовь цыганскую не знал тогда.

Итак, совершив краткий экскурс в историю русской литературы 19 века, перейдем теперь непосредственно к рассмотрению цыганской темы в творчестве Владимира Высоцкого, детально проанализируем некоторые его тексты, некоторых лишь слегка коснемся, но постараемся доказать, что эта тема была им любима и разрабатывалась всерьез на всем протяжении творческой жизни — от первых песен до последних.

Часть 2

...Впервые к цыганской теме в своем творчестве Владимир Высоцкий обратился в 1958 году, еще будучи студентом Школы-студии МХАТ. Обращение это было вызвано чисто производственной, как принято говорить необходимостью. Никто тогда (и в первую очередь сам Высоцкий!) не мог предположить, что он станет известным актером, бардом, поэтом, шире — личностью, оказавшей огромное влияние на советское общество 60-80-х годов ХХ столетия.

Но здесь есть один любопытный момент, на который хотелось бы обратить внимание высоцковедов-исследователей. Среди довольно обширного раннего репертуара Высоцкого есть одна песня, авторство которой не установлено. Не исключено, что она принадлежит перу самого Высоцкого, потому что нигде более не встречается и несет следы явно литературного происхождения. Приведем ее здесь, потому что она имеет и косвенное отношение к рассматриваемой нами теме.

Мир такой кромешный,

Он и летом и зимою снежный,

Человек идет по миру,

Человек хороший, грешный.

Кто твой бог, кто твой кумир?

Ты и сам не знаешь,

И в пути страдаешь,

Дорогой мой человек.

Слушай, мальчик Ваня:

В этой жизни все — цыгане.

Отцветет он и увянет,

Или вновь цветком он станет?

Может сына ты оставишь на Земле,

Может так вернешься к мраку?

Парой синих маков

Расцветут глаза твои...

А вот что вспоминал позже сокурсник Высоцкого по Школе-студии МХАТ Георгий Епифанцев: "...Мы организовали шуточный цыганский ансамбль. В этом ансамбле у нас даже была цыганка, "цыганка Аза",наша однокурсница Аза Лихитченко. И вот вокруг этой блондинки крутилось все это действие. Тексты писал, конечно, Высоцкий, мы пели песни, скажем,"Две гитары за стеной..." Мы с этим ансамблем ездили выступать. На нас была очередь в институтах Москвы".

Эта шуточная пародия, слабая и подражательная, представляет собой триптих, видимо, предназначенный для исполнения несколькими действующими лицами. Приведем здесь несколько фрагментов, чтобы просто показать, как Высоцкий решал тему на минимуме сценического материала. Магнитиздат сохранил лишь единственное исполнение этой песни, причем весьма некачественное, к тому же записанное позже, поскольку в те времена Владимир Высоцкий еще не играл на гитаре.

На степи молдаванские

Пролился свет костров.

А где шатры цыганские?

Не видимо шатров.

Цыгане, вижу, встали, я

Ночной покинув стан,

Одни воспоминания

Остались от цыган.

Две гитары за стеной

Жалобно не ныли.

В финский домик из шатров

Цыган переселили.

Эх, цыгане молодые,

Честные, не подлые!

Раньше были кочевые,

А теперь — оседлые!

Не ищи в своей красотке счастья,

Ведь у нее — другой король в груди,

Ты не смотри на даму светлой масти,

Ты на цыганку, сокол, погляди!..

(1958)

Больше ни в студенческие, ни в первые свои "взрослые" годы Владимир Высоцкий к цыганской теме не обращается, хотя некоторые ее отголоски можно все-таки найти в его ранних песнях, например, в песне "Серебряные струны":

У меня гитара есть — расступитесь стены!

Век свободы не видать из-за злой фортуны.

Перережьте горло мне, перережьте вены,

Но только не порвите серебряные струны.

(1962)

И лишь в 1965 году Владимир Высоцкий пишет свою первую песню в ритме "цыганочки". Причем, если вначале он не особенно акцентирует этот ритм, то в ряде последних исполнений даже подчеркивает, используя традиционный припев: "Эх, раз да еще раз! Да еще много-много раз!"

Но отметим прежде, что натуральные цыганские песни, или, как их еще принято называть, таборные, делятся на два вида: локи-диля и кэлимашка-диля. Локи-диля — медленная протяжная песня, в отличие от быстрой танцевальной кэлимашки-диля. Так вот подавляющее большинство цыганских стилизаций Высоцкого написано как в ритме локи.

В среде высоцковедов принято считать, что эта песня была написана в подражание своему старшему товарищу по жанру Михаилу Анчарову и как ответ на его "Цыганочку". Опровергнуть данное утверждение мы не можем, точно так же, как и подтвердить, но известно, что во-первых, Высоцкий был лично знаком с Анчаровым и в его исполнении слышал песню, а во-вторых, иногда исполнение собственной "Цыганочки" (подчеркиваю, что под "цыганочкой" мы здесь подразумеваем лишь музыкальный ритм — А. К.) предварял куплетом из анчаровского текста. Поэтому и мы приведем здесь два фрагмента рядом.

Она была во всем права,

И даже в том, что сделала.

А он сидел, дышал едва

И были губы белые.

(Анчаров)

Она во двор — он со двора:

Такая уж любовь у них,

А он работает с утра,

Всегда с утра работает.

Ее и знать никто не знал,

А он считал пропащею,

А он носился и страдал

Идеею навязчивой...

(Высоцкий)

Интересно, что у Высоцкого эта песня имела характерное название "Блатная цыганочка".

В 1966 году поэт пишет еще одну коротенькую песню в ритме "цыганочки". В ней он снова обращается к мотивам своих ранних, "блатных" песен:

Сколько лет, сколько лет —

Все одно и то же:

Денег нет, женщин нет —

Да и быть не может.

Сколько лет воровал,

Столько лет старался!

Мне б скопить капитал,

Ну а я — спивался.

Ни кола, ни двора,

И ни рожи с кожей!..

И друзей ни хера,

Да и быть не может.

Только водка на троих,

Только — пика с червой...

Комом все блины мои,

А не только первый.

Сравним здесь с началом еще одной ранней песни Высоцкого:

Сколько я ни старался,

Сколько я ни стремился,

Все равно, чтоб подраться,

Кто-нибудь находился.

Говорят, что на место все встанет.

Бросить пить... Но ведь мне не судьба.

Все равно меня не отчеканят

На монетах заместо герба.

(1963)

...К 1967 году Владимиром Высоцким было написано уже достаточно большое количество самых разнообразных песен, он снялся в нескольких фильмах, сыграл в Театре на Таганке значительную роль Галилея в спектакле по пьесе Б. Брехта. И вот на исходе года он впервые серьезно обращается к цыганской теме и пишет свою знаменитую песню "В сон мне — желтые огни...", которая чаще всего автором называлась "Моя цыганская" с подзаголовком "Вариация на цыганские темы". Это, видимо, делалось вначале для того, чтобы не путали с "Цыганочкой Аполлона Григорьева.

Например, записываясь для пластинки на фирме "Балкантон" в Болгарии, уже в 1975 году, Высоцкий предваряет исполнение этой песни важным, на наш взгляд, комментарием: "Послушайте песню, которая называется "В сон мне — желтые огни..." Мелодия вам знакомая, а текст, я думаю, не особенно, потому что это я его придумал..."

Мы считаем эту песню одной из лучших, этапных и эпохальных в творчестве Высоцкого. В ней он, используя традиционную атрибутику "цыганочки", решает абсолютно русские, многовековые и коренные проблемы, вернее, не решает, а пытается решить, или, по крайней мере, поставить. В этой песне, как нигде ранее, кроме, может быть, песен военного цикла Владимир Высоцкий выступает как поэт большого гражданского мужества, продолжив традиции Пушкина, Некрасова и Блока.

Что интересно, песня "В сон мне — желтые огни..." явно была написана под впечатлением от премьеры спектакля на Таганке "Пугачев" по поэме С. Есенина. Премьера состоялась 28 ноября 1967 года и в нем Высоцкий сыграл небольшую, но очень важную, роль беглого каторжника Хлопуши. На связь спектакля и песни долго никто не обращал должного внимания, тем не менее, связь эта видна невооруженным взглядом. Для доказательства своего утверждения возьмем в союзники самого Высоцкого. Вот что он неоднократно рассказывал на своих выступлениях об образном режиссерском решении спектакля "Пугачев": "...Этот спектакль необычайно чистый, мы его сейчас играем с наслаждением, хотя сначала сопротивлялись. Потому что на сцене стоял деревянный помост, сбитый из грубых досок, впереди стояла п л а х а (разбивка наша — А.К.),воткнуты два т о п о р а ,и иногда эта плаха превращается в трон, когда ее покрывают блестящей материей...

Мы скатываемся к плахе, а в плаху мы все время втыкаем топоры, поэтому там то занозы, то сбиваешь себе до крови ноги. Топоры настоящие,падают..."

Даже по этому небольшому отрывку, к тому же в данном случае лишенному магии голоса Высоцкого и его интонаций, можно заметить, что этот спектакль был не рядовым для Высоцкого. И вот она связь, о которой мы говорили выше:

Я — по полю, вдоль реки.

Света — тьма. Нет Бога!

А в чистом поле васильки

И дальняя дорога.

Вдоль дороги лес густой

С бабами-ягами.

А в конце дороги той —

П л а х а с т о п о р а м и.

(Разбивка наша — А.К.)

Здесь нельзя, на наш взгляд, не отметить, что схожие образы в своей поэзии использовал и Александр Аркадьевич Галич, в частности, его песня "Ночной разговор в вагоне-ресторане" из "Поэмы о Сталине",так и начинается:

Вечер. Поле. Огоньки. Дальняя дорога.

Дай-ка, братец, мне трески и водочки немного...

а романс "Прощание с гитарой" весь построен на ассоциациях с А. Григорьевым. Кроме того, к жанру "цыганочки" неоднократно обращались такие известные авторы как Евгений Клячкин и Владимир Туриянский. То есть, поэтическое поле Высоцкого (используем здесь термин питерского барда Михаила Кукулевича) возникло не на пустом месте, а развивалось в общем русле поэтических традиций.

А вот что говорит о песне "В сон мне — желтые огни..." Людмила Владимировна Абрамова, жена Высоцкого, чье свидетельство является весьма важным для выбранной нами темы: "...вся эта песня пронизана перекличкой с есенинскими образами из спектакля, и вся тема... — даже не отчаянья. Отчаянье — это, скажем, стихи про ямщика ("Я дышал синевой, белый пар выдыхал..." — А. К.).а "Цыганочка" — это активность, это борьба с отчаяньем. Страшное, трагическое преодоление, как и тот момент в "Пугачеве", когда Хлопуша бросается на эти цепи — это такой же напор: "Проведите, проведите меня туда, где станет лучше!" Мне кажется, что ни оценить по-настоящему, ни понять эту песню вне "Пугачева" нельзя.

А ведь многое в спектакле Володе не нравилось, но именно потому, что он врос в него, он кровь в него пролил. В "Цыганочке" очень много образов из спектакля: и "плаха с топорами", и сама тема дороги — там этот подиум, эта дорога сверху вниз: на цепи, на плаху... А не нравилась ему в спектакле историческая карикатура, которая казалась Володе не одной группы крови с трагедией. Ему казалось, что они с Колей Губенко играют трагедию — собственную! Хотя, казалось бы, какое у них тогда трагическое одиночество? И все же в спектакле они играли страшное предчувствие одиночества..."

Далее мы переходим к более детальному разбору песни "В сон мне — желтые огни...", который оправдан тем, что практически весь недюжинный образный ряд этой песни (желтые огни, кабак, штоф, белые салфетки, ольха, вишня, дорога, бабы-яги, плаха с топорами, наконец, нехотя пляшущие кони) в разных аспектах развивается в следующих песнях Высоцкого, в первую очередь, в "Конях привередливых".

Вот что говорит об этой песне (и шире — вообще о творчестве Высоцкого) известный российский бард и драматург Юлий Ким: "Очень на меня подействовала пластинка французская, где я услышал в французской записи "В сон мне — желтые огни..." (здесь надо особо, на наш взгляд, отметить тот факт, что Высоцкий очень любил петь эту песню и неоднократно записывал ее профессионально, в том числе на пластинки, как у нас в стране, так и за границей — А. К.) и целый ряд других его вещей, которые до сих пор представляются мне вершинами его творчества. Особенно на меня подействовала эта песня, бесхитростная по слову, но очень сильная в комплексе, то есть в слове, в музыке, в голосе, в манере исполнения, эта его "Цыганочка".

Она меня потрясла тем, что я и считаю главной сутью песен Высоцкого. Мне кажется, он спел то, что терзало все российское общество в течение всех не только 70-ти лет режима, а может быть, за все время истории, а именно: отчаяние от несвободы. Плач, вой, горечь, страдание, стон — все! "Выдь на Волгу, чей стон раздается..." — это тоже здесь. Вот здесь, в этой песне, это особенно сильно, но не только. И в других его замечательных вещах эта тема в той или иной степени варьируется".

И далее Юлий Ким продолжает: "О. какая маета, какая неутоленность колобродила в человеке, водила, гоняла, давила! Вдруг сошлись в нем одном и горьковские босяки, и гоголевские бурлаки с бурсаками, и наши нынешние — кто? Сошлись и загудели, загуляли, забедокурили. А потом и заплакали: "Э-эх, раз!.. Да еще раз!"

Ощущение бестолковости, какой-то душной абсурдности существования:

Где-то кони пляшут в такт,

Нехотя и плавно...

Скука, надоело...

А под горою вишня...

Ложь, бессмыслица...

И ни церковь, ни кабак —

Ничего не свято...

И уж конечно:

А в конце дороги той —

Плаха с топорами.

Вот оно, что спето им от всех нас, российских людей — любого чина и звания. И как же было душе не отозваться на эту песнь, на этот взвой, раздавшийся так мощно и истово:

Нет, ребята, все не так!

Все не так, ребята!

Мне эта нота слышна во всякой его песне: и в самой "победительной" (особенно в тех местах, где о цене и риске),и в самой скоморошьей.

Нота трагическая, так как ощущение напрасности, неприложимости сил при их избытке — трагично. Поэтому всякая его песня никогда не пуста".

Это, так сказать, эмоциональный комментарий к песне Высоцкого "В сон мне — желтые огни...". А вот комментарий профессиональный, чисто литературоведческий. Он важен для нас тем, что подтверждает предположение о связи песни и спектакля "Пугачев". Позволим себе привести здесь довольно пространный отрывок из статьи высоцковеда Н. Рудник "Его цыганская (Об одном стихотворении)".

"...Паутиной тайны окутана песня Высоцкого "Моя цыганская". Загадочно здесь все, начиная с названия. Почему — "Моя цыганская"? Возможность ли это обозначить темп стихотворения, передать динамику и вместе с тем замедленную плавность движения, столь свойственные "цыганочке" как танцу? Еще А. Григорьев был очарован трагическими цыганскими ритмами. В них выражение чрезвычайного накала выражалось не только словами, но и пластически, то есть невербально. Быть может, этим объясняется и российская тяга к цыганским песням, и заглавие стихотворения Высоцкого...

Даже при самом беглом лингвистическом анализе текста стихотворения возникает ощущение его "затемненности", двуплановости. Откуда такое богатство интонаций, их буйные переходы от испуга к просьбе, от разочарования к надежде и вновь к тоске, отчаянию?

Многие слова-образы не поддаются немедленному однозначному толкованию. Неясно, о каком рае, тьме, свете, нищих, шутах, веселье идет речь в стихотворении. Непонятно, как относиться к фольклорной символике произведения: вишня — любовные увлечения; дорога, покрытая лесом, — препятствия на жизненном пути; василек — лазоревый цветочек, цветок надежды и т.д. Вывод только один: если в стихотворении преобладают маркированные стилистические средства, то все говорит о наличии сложного контекста.

Странен и темп стихотворения. Лексические повороты поддерживаются синтаксической синонимией однородных членов. Все это сдерживает порыв стихотворения, словно бы возвращает его течение назад, на круги своя. И вместе с тем стихотворение поражает своей экспрессией за счет неполных предложений: "В сон мне — желтые огни...", "Я — на гору впопыхах...", "Я — по полю вдоль реки..."

Исступленность движения ощущается в самом звучании стихотворения. Сразу захватывает слушателя фонический ритм, создающийся аллитерацией. Постоянное нарочитое искажение звука "и", распевание его, затягивание позволяет предположить значение этого звука как символа тесноты пространства, сдавленности, тоски.

И только один раз появляется благополучие: в строке "дальняя дорога". Но строка эта не случайная, а входящая в кульминационную строфу:

Я — по полю вдоль реки.

Света — тьма! Нет Бога!

В чистом поле васильки,

Дальняя дорога.

Таким образом, и лингвистический анализ произведения обнаруживает подводное его течение, тайну, скрытую в нем. Посмотрим, как она определяет чувства, мысли и поступки лирического героя стихотворения.

Тайна — завязка трагедии. Это предсказание или предчувствие, явившееся герою во сне. Разгадывать его — значит выходить за пределы художественного восприятия и вторгаться в сферу мистики,в сферу религии. Ясно только то, что "желтые огни" сна сулят нечто такое, что должно изменить сущность героя, его духовный облик. Сон тяжкой ношей наваливается на человека, давит, душит его до предсмертного хрипа, заставляет молить об отсрочке (поэтому и появляется перебой ритма в стихе: "Повремени! Повремени! Утро мудренее!").

Но утро приносит не желанную мудрость, а лишь оскомину во рту да разламывающуюся с похмелья голову. И физическое состояние, и невозможность понять или осуществить ночное предзнаменование заставляют человека метаться, гонят его из дому. Так начинаются мучительные поиски на пути самоопределения, поиски, первотолчком которых явилась тайна сна.

Куда идет человек, тем более русский, в состоянии, подобном самоощущению героя? Конечно, в кабак. Герой сквозь кухонный чад и волны табачного дыма, висящие в воздухе, различает здесь лишь очень яркие, контрастные образы. Разорванность сознания не позволяет видеть мир в его целостности. Поэтому возникает метонимический образ кабака: "зеленый штоф", "белые салфетки". А для того, чтобы сказать следующую фразу: "Рай для нищих и шутов, — мне ж — как птице в клетке", нужен временной перерыв, чтобы прийти в себя, оглядеться вокруг, еще раз оценить измененным после событий сна взглядом давно знакомую обстановку. Но что за "рай для нищих и шутов", о котором идет речь? Имеются в виду люди, осознавшие свои грехи и понимающие, что без помощи Божьей с ними не справиться. Люди эти находятся в постоянном покаянном состоянии души.

Таким образом, "нищие и шуты" Высоцкого, это знак, определяющий известную категорию людей. Однако их представления о рае не могут устроить героя стихотворения. Он еще не нагрешил столько, еще чувствует в себе силы, но мучим тоскующим духом, который, может быть, и хотел бы успокоиться в недостижимом блаженстве. Где можно найти его на Земле? В церкви? Однако современная церковь отнюдь не благополучна. Но дело не в этом. За 70 лет воинствующего атеизма мы, при всем естественно возникающем интересе и даже тяге к религии, стали еретиками в том, что касается соблюдения обрядов, предписываемых церковью. Поэтому герою благовоние кажется смрадом, таинственный сумрак обращается в серый полумрак, а строка "Дьяки курят ладан" невольно перекликается со второй строфой: "То ли куришь натощак, то ли пьешь с похмелья". Хотя в музыке стихотворения отчетливо различается стремление к благозвучию, к гармонии.

Так заканчиваются попытки найти свое предназначение в городе, завершается первый круг исканий героя.

Далее действие стихотворения определяет сама природа. С ее силами еще с античности связывали понятие рока в трагедии. Природа начинает подавать знаки, как бы вновь напоминая о пророчестве сна. (Кстати, в этой связи интересно было бы проанализировать стихотворение Высоцкого совсем на другую тему: "Дурацкий сон, как кистенем, избил нещадно..." — А. К.). Подъем на крутую гору символизирует тяжкий жизненный путь. Грозным предзнаменованием на вершине горы стоит ольха, быть может, появившаяся здесь из есенинского "Пугачева" (вот еще одно указание на связь песни и спектакля, косвенно подтверждающее нашу версию! — А. К.)

Около Самары с пробитой башкой ольха,

Капая желтым воском,

Прихрамывает по дороге.

Словно слепец, от ватаги отстав...

Эта ольха могла вызвать последующую цепь фольклорных ассоциаций (река, вишня, дорога и т.д.). Однако скорее всего эти знаки не столько фольклорные символы, сколько штампы лирической песни,"жестокого романса". Но они отнюдь не кажутся "стертыми" в "Моей цыганской". И это еще одно доказательство того, что перед нами произведение подлинной поэзии. Поэтическая форма — это и способ существования самого поэта, его жизнь, запечатленная в стихе. Задыхаясь в душной атмосфере начала 1968 года, Высоцкий не мог не испытывать чувства героя стихотворения. Глубина его переживаний, трагизм ситуации дали ему право творить в русле традиции, "не выбирать выражений","брать лежащее под рукой". Поэтому штампы здесь только облегчают восприятие прекрасного языкового рисунка.

Музыка стихотворения и есть его поэтический смысл. На ее фоне "стертые" слова фольклорной символики заблестели вновь. Их очищению, новой позолоте способствует и форма стихотворения. Кажущаяся простой, она на самом деле имеет изощренную форму: трехстопный хорей чередуется с четырехстопным. Можно убедиться, что утяжеленной стопой написаны более эмоциональные строки. Этим чередованием создается ощущение перебоев сердца мятущегося человека. Чем заглушить дурное предзнаменование? В чем забыться? В любви?

Но этого явно мало. Жизнь гонит человека дальше. Но куда идти? Кругом сплошная тьма: и в церкви, и в кабаке, и в любви. Но тьма, достигая крайнего предела, превращается в свою противоположность — свет. Это подчеркивается и синтаксической зависимостью: "свет" в предложении — дополнение к сказуемому "тьма". Но если свет и тьма — это одно и то же, свет дополняет тьму, является ее частью, следовательно, добро дополняет зло, добро и зло равны между собой. Тогда все позволено в этом мире! Значит, и Бога нет! Но после этих кощунственных слов встает затертая до дыр картина: золотящаяся рожь, да васильки в ней, цветики лазоревые, Божий цвет. Вот он — луч истинного света, пронзающий мглу стихотворения! Надо жить дальше, идти своей дорогой. Этой надеждой завершается второй круг исканий.

Но что впереди? Дорога, покрытая лесом, сулит дальнейшие тяжкие испытания. Кончатся они неминуемой смертью. Вот и стоит человек в раздумье: что делать? Куда идти дальше? И кони где-то застоялись, "пляшут в такт, нехотя и плавно", ждут. Круг завершен и опять герой остался наедине со своей болью, своей тоской и тайной. Но это уже не тот человек, что был в начале стихотворения. Жизненные испытания изменили его, но он трагически одинок. И в этом мире, где "ничего не свято", остается единственное упование — люди. Люди, могущие услышать и понять его "все не так, ребята!".

К статье Н. Рудник мы еще вернемся при характеристике некоторых других песен Высоцкого, а пока же посмотрим, как кропотливо и настойчиво он разрабатывает цыганскую тему после создания "В сон мне – желтые огни..."

В 1968 году Владимир Высоцкий снимается в фильме "Опасные гастроли",для которого пишет и несколько песен, предназначенных по сюжету как для собственного исполнения, так и для других персонажей. В том числе для знаменитого в 60-70-е годы дуэта Рады и Николая Волшаниновых Высоцкий сочиняет самую свою цыганскую "Цыганскую песню": "Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет..." Это, конечно, стилизация, но стилизация великолепная, снайперски-точная! Это и подражание, очень явственны здесь, на наш взгляд, мотивы "Песни цыганки" Якова Полонского. Но эта песня представляется нам гораздо более значительным произведением, учитывая духовную сущность Владимира Высоцкого и обстоятельства его личной жизни. Чтобы подкрепить свое утверждение, нам придется процитировать это произведение полностью:

Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет.

Отчего любое слово больно нынче ранит?

Просто где-то рядом встали табором цыгане

И тревожат душу вечерами.

И, как струны, поют тополя.

Ля-ля-ля-ля,ля-ля-ля-ля!

И звенит, как гитара, земля.

Ля-ля-ля-ля,ля-ля-ля-ля!

Утоплю тоску в реке, украду хоть ночь я, —

Там в степи костры горят и пламя меня манит.

Душу и рубаху — эх! — растерзаю в клочья,

Только пособите мне, цыгане!

Прогуляю я все до рубля.

Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля!

Пусть поет мне цыганка, шаля.

Ля-ля-ля-ля,ля-ля-ля-ля!

Все, уснувшее во мне, струны вновь разбудят,

Все поросшее быльем да расцветет цветами!

Люди добрые простят, а злые — пусть осудят, —

Я, цыгане, жить останусь с вами.

Ты меня не дождешься, петля!

Ля-ля-ля-ля,ля-ля-ля-ля!

Лейся, песня, как дождь на поля.

Ля-ля-ля-ля,ля-ля-ля-ля...

(1968)

В фильме "Опасные гастроли" в исполнении Р. и Н. Волшаниновых эта песня прозвучала как вставной концертный номер и не более того. В авторском же варианте она, конечно, не могла не быть песней трагической и философской одновременно. Здесь важно помнить, что именно в этот год творчество Высоцкого было подвергнуто резкой и тенденциозной критике в печати и он долго не мог выступать с концертами. Общественно-политическая обстановка в стране характеризовалась усилением тоталитаризма, советские войска вошли в Чехословакию, что вызвало негативный резонанс в мире ко всему советскому. В этом же году Высоцкий создает (практически одновременно с "Камнем грусть висит на мне...") программные свои стихотворения "Охота на волков" и "Банька по-белому". Личные, житейские, обстоятельства складываются тяжело, но тем не менее Высоцкий, вслед за А. Полежаевым, остается "другом радостного дня".

В том же 1968 году Высоцкий пишет еще три, практически разных, песни, объединенных как музыкальным ритмом "цыганочки", так и общим тематическим сюжетом. И, что еще более интересно, к ним примыкает ранее цитировавшийся нами текст 1966 года: "Сколько лет, сколько лет — все одно и то же..." Чтобы не вдаваться в детальный литературоведческий анализ означенных текстов, просто приведем их в определенной сюжетной последовательности

Ни кола, ни двора,

И ни рожи с кожей,

И друзей ни хера,

Да и быть не может.

(1966)

Ох, инсайд! Для него — что футбол, что балет,

И всегда он играет по правому краю!

Справедливости в мире и на поле нет —

Потому я всегда только слева играю.

Ничего! Я немножечко повременю,

И пускай не дают от команды квартиру —

Догоню — я сегодня его догоню,

Пусть меня не заявят на первенство миру!

("Песня про правого инсайда",1968)

У нее все свое — и белье, и жилье.

Ну а я ангажирую угол у тети.

Для нее — все свободное время мое.

На нее я гляжу из окна, что напротив.

И пока у меня в ихнем ЖЭКе рука,

Про нее я узнал очень много нюансов:

У нее старший брат — футболист "Спартака",

А отец — референт в министерстве финансов.

У нее, у нее на окошке герань,

У нее, у нее занавески в разводах.

У меня, у меня на окне ни хера, —

Только пыль, только толстая пыль на комодах.

Ничего, я куплю лотерейный билет,

И тогда мне останется ждать так недолго.

И хотя справедливости в мире и нет,

По нему обязательно выиграю "Волгу".

("Несостоявшийся роман",1968)

То ли — в избу и запеть,

Просто так, с морозу,

То ли взять да помереть

От туберкулезу,

То ли выстонать без слов,

А может — под гитару?..

Лучше — в сани рысаков

И уехать к "Яру"!

Сколько лет счастья нет,

Впереди — все красный свет!

Недопетый куплет,

Недодаренный букет...

Бред!

Без нее, вне ее

Ничего не мое —

Невеселое житье,

И былье — и то ее...

Ё-мое!

(1968)

Последний текст представляет собой традиционную "цыганочку" и обращен к жене Высоцкого — французской киноактрисе, звезде мирового кино Марине Влади. Может быть поэтому в ней так много традиционно русских фольклорно-песенных образов. Вот что пишет об этой песне современная исследовательница Т. А. Гавриленко в своей статье "Образ песни в поэтическом мире Высоцкого": "...Горечью и отчаянием окрашены светлые душевные порывы в стихотворении "То ли в избу — и запеть..." В этом тексте особенно насыщенная "песенная среда", в которой важны как ритмы, так и смысловые акценты и образно-поэтический строй. Все это вместе отсылает названное произведение и к русской народной песне "Ой, мороз, мороз...", и к незатейливому шлягеру ("Налей-ка рюмку, Роза, я с мороза"), и к плясовым ритмам, и к поэтической традиции Фета ("о, если б без слова спознаться душой было можно...", а у Высоцкого: "выстонать без слов"),и к стилизации цыганской темы — "Что-то грустно, взять гитару..." Особую остроту этой уникальной исповеди-стону придает образ звезды, по какой-то невероятной случайности выпавшей удачи, о чем поведано с обнаженной самоиронией, с беспощадной художественной правдивостью: "Отдохнуть бы, продыхнуть \\\\ Со звездою в лапах!"

Звезда как символ счастья входит в песню Высоцкого посредством нескольких пересекающихся ассоциативных смыслов, накопленных литературно-песенной традицией. Здесь и Е. Баратынский с его мудрой проницательностью ("Себе звезду избрал ли ты?") и "Среди миров" И. Анненского, и романс П.Булахова на слова В. Чуевского "Гори, гори, моя звезда..., с его пронзительным очарованием! Особенно важны в данном случае строки: "Ты будешь вечно незакатная \\\\ В душе измученной моей" и "Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена..." Однако основная часть строф стихотворения "То ли в избу — и запеть..." организована ритмом "Песни бобыля" И. Никитина; при этом персонажи двух этих произведений здесь явно ассоциативно связаны".

Для нас же важно, что в этой песне, во-первых, снова появляются кони, возникшие ранее в песне "В сон мне — желтые огни...", и звучит мотив недопетого куплета, который через несколько лет станет так смертельно-необходимо допеть не просто герою песни "Кони привередливые",но и самому Владимиру Высоцкому.

Прежде чем мы перейдем к характеристике такого мощного смыслового текста как "Кони привередливые", совершенно необходимо, следуя хронологическому принципу, остановиться еще на нескольких песнях Высоцкого, которые тоже, как ни странно, имеют непосредственное отношение к исследуемой нами теме.

В 1969 году для одного из забытых ныне фильмов "Один из нас" Владимир Высоцкий пишет "Романс": "Она была чиста, как снег зимой..." Как это часто бывало в творчестве поэта, песня в фильм не вписалась, потому что представляла собой некий синтез не просто романса (жанра в те годы весьма нелюбимого официальными лицами), но романса одновременно цыганского, русского, "жестокого" и даже сентиментально-мещанского.

Позднее, в 1979 году, Высоцкий "вручит" этот "Романс" своему персонажу Свидригайлову в спектакле Театра на Таганке "Преступление и наказание" по роману Ф. М. Достоевского. То есть, здесь мы опять соприкасаемся с 19 веком, с поэтической традицией. Вот что поет Свидригайлов голосом и под гитару Высоцкого:

Она была чиста, как снег зимой.

В грязь соболя! Иди по ним по праву.

Но вот мне руки жжет ее письмо —

Я узнаю мучительную правду.

Подумал я: дни сочтены мои —

Дурная кровь в мои проникла вены.

Я сжал письмо, как голову змеи,

Сквозь пальцы просочился яд измены.

Не ведать мне страданий и агоний,

Мне встречный ветер слезы оботрет,

Моих коней обида не нагонит,

Моих следов метель не заметет.

(1969)

Это все подступы к теме "Коней привередливых". К коням, недопетому куплету, о которых мы говорили ранее, добавились два новых образа — метель и встречный ветер. Вот так исподволь, практически незаметно, пунктиром выстраивается прелюдия к "Коням...".

В архиве В. С. Высоцкого сохранились наброски песен для неосуществленного спектакля по сказкам Бориса Шергина. Среди них мы находим и набросок "Цыганочки", зафиксированный и в авторском исполнении:

Заживайте, раны мои,

Вам два года с гаком!

Колотые, рубаные,

Дам лизать собакам.

Сиротиночка моя,

Губки твои алы!

Вмиг кровиночка моя

Потечет в бокалы!

(1969-1970)

К этому тексту примыкает еще один отрывок, зафиксированный в авторском исполнении. К сожалению, фонограмма очень низкого качества и текстологами Высоцкого этот текст до конца не расшифрован. Приведем этот отрывок так, как он представлен в одном из любительских сборников Высоцкого:

Вина налиты, карты розданы,

Камни срезаны и отточены.

Свечи поданы, хлеба вогнуты

И срока все давно отсрочены.

Вышеприведенные отрывки были использованы Владимиром Высоцким в 1971 году при создании песни "Страшный сон очень смелого человека, или Мои похорона". Интонационно и мелодически эта песня автором решена в ритме "цыганочки", а сюжетно — в форме сказки, причем сказки недоброй и недетской:

Безопасный, как червяк,

Я лежу, а вурдалак

Со стаканом носится —

Сейчас наверняка набросится.

Еще один на шею косится —

Ну, гад, он у меня допросится!

Кровожадно вопия,

Высунули жалы,

И кровиночка моя

Полилась в бокалы.

(1971)

Часть 3

Итак, в начале 1972 года для фильма "Земля Санникова" Владимир Высоцкий пишет песню "Кони привередливые",которая, конечно, ни в какой фильм вписаться не могла. Об этой песне сказано достаточно много и мы не будем повторяться. Приведем здесь фрагмент из книги С. Бирюковой "Спасите наши души", потому что он очень точно ложится в канву нашего исследования.

"...Творчество В.Высоцкого стилистически развивает романтическую ветвь в русском искусстве. Отсюда тот интерес Высоцкого к фольклору — крестьянскому и блатному, городскому романсу. "Кони привередливые" относятся к ряду наиболее "прокатываемых" песен Высоцкого. Сам он тоже относил к своим удачам. На примере этой песни можно получить достаточно полное представление об эстетике Высоцкого.

"Кони привередливые" — романтический сплав разнородных слоев: от романса со всеми его модификациями (от литературно-салонного до цыганского) до дворового арго с его книжной приблатненностью. Фольклорные истоки в этой песне прослеживаются в стилизации русской городской песни и трансформации частушечной эстетики.

Романтическое стремление к афористичности дано в движении:

И дожить не успел, мне допеть не успеть!

Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!

Жанровые истоки в этой песне представлены в такой слитности, в такой взаимозаменяемости, что чувство определенного времени снимается. Это уже не романс, не цыганочка, а плач (скорее вой) по убиенному. Сохраняющиеся рамки жанра придают выпадающей из них конструкции нечто фантасмагорическое, жуткое в своей правдивости. И здесь Высоцкий верен романтическому ощущению времени, с его разрывами и связями, с одиночеством человека в нем.

Драматургия песни "Кони привередливые" очеловечена состоянием "колебания души". Разрывающий пространство голос Высоцкого как бы прикрывает это состояние. Слова, обнаженно фиксирующие эмоцию, даны на проговоре, но они существуют и их много. Это почти все служебные: что-то, чуть, хоть, что ж, или, коль, хотя бы. "Извинительность" интонации этих слов — важный мотив трагичности песни.

В песне "Кони привередливые" авторский прорыв короток, но он есть и схвачен интонацией: "Мы успели — в гости к Богу не бывает опозданий". Это театральная природа дарования Высоцкого — шаг за рампу при неподвижной посадке певца. К театральности дарования Высоцкого примыкает такая черта как доверительность, достоверность.

Словесный ряд этой песни Высоцкого, выявляющий повторяющиеся в других песнях формально-смысловые структуры, убеждает в н е с л у ч а й н о с т и авторского отбора, в приверженности к определенным действующим на массового слушателя приемам, идущим от фольклора, с одной стороны, и т е а т р а л ь н о й п р и р о д ы дарования Высоцкого, с другой. Достаточно проследить аналитически стиховой и музыкальный ряды песен Высоцкого, чтобы понять их нерасторжимость и взаимопроникаемость приемов. Перед нами поэт, четко выработавший, можно сказать, аудиовизуальные средства для передачи своего мировоззрения. Это мировоззрение людей, во многом лишенных самого необходимого, прежде всего свободы. Отсюда стремление к сверхсвободе, жажда выхода за пределы навязанного опыта".

Отметим еще тот немаловажный, на наш взгляд, факт, что в первом исполнении было зафиксировано: "Вдоль обрыва, по-над б е р е г о м..." (разбивка наша — А.К.),но уже во всех последующих Высоцкий поет: "Вдоль обрыва, по-над п р о п а с т ь ю..." (разбивка наша — А.К.). И здесь замена синонимичных образов имеет принципиальное значение. Вот что говорил Владимир Высоцкий о своих песнях вообще: "...для своих песен я стараюсь брать людей не тех, которые в данный момент жуют или отдыхают, а тех, у которых что-то должно случиться, они доведены до предела, до отчаяния, находятся в момент риска, в крайней ситуации, которые в следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти, людей, у которых что-то сломалось, надорвалось, людей на самом краю пропасти, на краю обрыва..."

На многих примерах мы постарались показать, как Высоцкий пришел к песне "Кони привередливые". Остается добавить, что эта песня не могла быть не написана, даже если бы не было таких многочисленных подходов к теме. Это — трагическая песня, трагическая именно в высоком поэтическом смысле слова. И Владимир Высоцкий был трагическим человеком в высоком поэтическом смысле. И здесь мы вновь обращаемся к цитировавшейся ранее статье Н. Рудник:

"...Душа его оказалась в состоянии почувствовать и запечатлеть неестественность жизни вне раздумий о смысле человеческого существования, то есть без мыслей о вечном. И не спасут нас теперь воскресные нравственные проповеди, если нет в нас духовных сил хотя бы на возможность ощутить себя живущими в реальном времени и пространстве, являющимися частью вечности. В Высоцком же этих сил было в избытке. И когда говорят о трагичности его судьбы, объясняя ее перипетиями застойного времени, то не следует забывать о том, что человек сам определяет свою жизнь, а не сила обстоятельств.

Трагизм судьбы Высоцкого объясняется его собственным "Я", его трагическим мироощущением. Оно отнюдь не исключает иронии и даже шутовства. Трагизм — это своеобразный камертон, определяющий настрой человека на музыку Вселенной. И представляется, что именно этим объясняется феномен Высоцкого: при столкновении с загадкой воздействия его слова высекается в наших душах искра трагического огня".

Проанализировать "Коней привередливых" мы предлагаем в рамках того поэтического треугольника, который, наряду с "Конями", образуют, на наш взгляд, песни "Я из дела ушел..." и "Райские яблоки". И начнем с некоей подсказки, которую мы обнаружили в статье одного из первых исследователей творчества Высоцкого Н. А. Крымовой. Вот что она пишет о песне "Кони привередливые": "Психологическое строение его песенных монологов не рассчитано на рассудочное их восприятие. В "Конях привередливых", например, существует такая тонкая смысловая перемена, которую можно и не осознать. Между тем в ней — как бы второй трагический смысл этой песни, притом, что первый очевиден.

Поначалу Высоцкий заставляет слушателей вслед за собой проделать путь, который человек проделывает разве что во сне. Почему надо было сесть в эти сани? Но почему-то надо, и он сел. Почему-то надо было взять в руки тугую плеть и, поняв, что кони не слушаются, уже совсем вопреки разуму, стегать их и одновременно молить: "Чуть помедленнее!.."

А в общем все просто: выражено состояние, знакомое каждому, кто хоть на мгновение понял, что существует предел жизни и очень мало времени нам отпущено. Это мгновение Высоцкий продлил и дал рассмотреть. Полет коней — по земле и над землей. Но не по стремительно ровной линии, как в гоголевской тройке, а вверх, ввысь. В это мгновение чудом входят и та тройка, и "Есть упоение в бою...", и еще многое. Однако ощущение "гибельного восторга" в середине песни резко переламывается надвое.

При всей нереальности полета до сих пор в нем было много реального — даже коней можно было напоить. Но полет кончился, и кони остановились. Тот, кто до сих пор двигался, теперь недвижим. И все вокруг него неузнаваемо и странно. Перелом произошел в той паузе, которая была перед словами: "Мы успели. В гости к Богу не бывает опозданий". Еще вполне земное раздражение слышится в словах: "Так что ж нам ангелы поют такими злыми голосами?" Но это последнее сравнение неведомого, неземного с нашими земными представлениями. "Или это колокольчик... Или я кричу коням..." — он о т т у д а (разрядка Н. Крымовой — А. К.) слышит свой, только что реально звучавший голос. Теперь этот голос звучит уже вне тела того, кто пел. Только что сам просил "дожить","допеть",а теперь слушает, как и о чем просил. Сам это чудо сотворил и "оттуда" услышал.

Таково непростое строение песни, которую, удивительное дело, все считают понятной и простой".

Попытаемся же ответить на вопрос: зачем и для чего нужно было герою сесть в сани и умчаться на конях привередливых, которые, впрочем, долго ждали своей минуты, своего часа — еще со времени песни "В сон мне — желтые огни..." ("Где-то кони пляшут в такт, нехотя и плавно...").

Здесь нам вновь придется нарушить хронологический принцип, потому что части рассматриваемого нами триптиха датируются следующим образом: "Я из дела ушел..." (1973),"Кони привередливые" (1972),"Райские яблоки" (1977). Сюжетно сюда же примыкает и дилогия (как говорил сам Высоцкий, "две серии одной и той же песни") "Очи черные",которую мы проанализируем позже.

Итак, все начинается с ухода героя из дела. Так прямо и заявлено с самого начала:

Я из дела ушел, из такого хорошего дела,

Ничего не унес, отвалился, в чем мать родила.

Не затем, что приспичило мне, просто время приспело,

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Что послужило толчком к этому уходу — неизвестно. Может быть, некие "другие дела"? Может быть, непонимание? Ссора или даже разрыв с любимой женщиной? В связи с выполнением своей работы в "таком хорошем деле"? Здесь мы невольно вынуждены провести параллель с одной из самых первых песен Высоцкого:

Я в деле и со мною нож,

И в этот миг меня не трожь,

А после я всегда иду в кабак...

И кто бы что ни говорил,

Я сам добыл и сам пропил,

И дальше буду так же поступать.

(1961)

Здесь важно отметить слова-символы: дело, нож, кабак, активно используемые Высоцким в дальнейшем, и социальную сущность героя — деловой человек, добытчик. А уж как распорядиться своей добычей — это право человека, и пропить, в данном случае, далеко не самый худший вариант. В этой связи сразу вспоминаются строки из более поздней песни Высоцкого "Про речку Вачу и попутчицу Валю":

Рупь — не деньги, рупь — бумажка,

Экономить — тяжкий грех.

Эх, душа моя — тельняшка:

Сорок полос, семь прорех...

(1977)

Но вернемся к теме ухода, даже исхода, если следовать Библии. В поисках причин данного события — действия можно поставить множество вопросительных знаков. Возможно, одна причина кроется в следующей строфе:

Я не предал друзей, без меня даже выиграл кто-то,

Я подвел одного — ненадолго — сочтемся потом.

Я из дела ушел, не оставив ни крови, ни пота,

А оно без меня покатилось своим чередом.

Интересно, на наш взгляд, что в конце 1979 года Владимир Высоцкий на одном из своих концертов ошибочно датирует песню "Я из дела ушел..." 1967 годом, то есть близко по времени к написанию "В сон мне – желтые огни..." Ошибка невольная, но, как нам кажется, показательно характерная. Видимо, и сам поэт увязывал эти песни в единое целое.

Но, в общем, все это не главное. Конечно, человек уходит, потому что:

Пророков нет — не сыщешь днем с огнем:

Ушли и Магомет, и Заратустра.

Пророков нет в отечестве моем,

Да и в других отечествах — не густо... —

и герой вынужден искать этих пророков (или другие высшие силы разума!) в иных сферах. Как мы увидим позже, он ищет их и на небесах, и под землей, вновь заглядывает на грешную землю, в надежде на то, что, может быть, за время его отсутствия что-то здесь изменилось.

Итак, лирический герой Высоцкого ушел, даже не попрощавшись с близкими и друзьями, а лишь помолившись Богу, сел на коня и поскакал. И в начале дороги у героя был свой конь, и он был не один, его ждали спутники: "Тороплюсь, потому что за домом седлают коней..." И далее:

Я влетаю в седло, я врастаю в коня, тело в тело,

Конь падет подо мной, я уже закусил удила.

Я из дела ушел, из такого хорошего дела,

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Скачу, хрустят колосья под конем,

Но ясно различаю из-за хруста:

Пророков нет в отечестве своем,

Но и в других отечествах — не густо..."

Путь начинается с поля: "Скачу, хрустят колосья под конем..." (то есть герой мчится, не разбирая дороги и ничего на ней не жалея),далее идет по густому, а значит, труднопроходимому лесу, населенному к тому же бабами-ягами и прочей нечистью, и наконец седока выносит на простор — к обрыву, к пропасти...

Это, так сказать, ряд событий, переданный автором в динамике скачки. Но за время этой скачки происходит и то, что принято называть в театре "сменой декораций". Не выдержав, конь падает под седоком. Герой остается один и пересаживается в сани (которые тоже надо было где-то раздобыть),запряженные не то парой, не то тройкой лошадей. Освободившись от спутников, которые то ли бросили нашего героя, то ли им же самим были отправлены назад — к делу, к дому, чтобы было куда вернуться и где его будут непременно ждать (мотив возвращения и ожидания очень мощно прозвучит в "Райских яблоках" и в песне, близкой по сюжету и настроению, но не имеющей прямого отношения к теме нашего разговора: "Мы вас ждем, торопите коней..."), герой запевает песню, стремясь допеть тот самый "недопетый куплет", который мы уже обнаружили в песне Высоцкого "То ли в избу — и запеть...", а еще ранее — у Аполлона Григорьева:

И до зари готов с тобой

Вести беседу эту я...

Договори лишь мне, допой

Ту песню недопетую!

Дорога-скачка начинается летом, а заканчивается зимой. Где же осенняя дорога? Мотив осени и подтверждение тому, что у Высоцкого (особенно в его программных произведениях) ничего не бывает просто так, мы находим в песне "Купола", написанной для фильма "Сказ про то, как царь Петр арапа женил":

Я стою, как перед вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною,

Перед солоно да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая, жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,

Но влекут меня сонной державою —

Не Россия ли эта страна?

(1975)

Россия — большая страна, и проехать ее из конца в конец нелегко, а уж на лошадях, осенью — вообще гиблое дело. Отсюда и остановка, и, может быть, достаточно продолжительная, во время которой, как нам кажется, герой и раздобывает сани. Конечно, ночлег и явно не один. Возможно, и жизнь где-то и с кем-то. На такую возможность намекает лирическая песня Высоцкого:

Если где-то в глухой неспокойной ночи

Ты споткнулся и ходишь по краю —

Не таись, не молчи, до меня докричи! —

Я твой голос услышу, узнаю!

.................................................................

Если конь под тобой, ты домчи, доскачи —

Конь дорогу отыщет буланый

В те края, где всегда бьют живые ключи, —

И они исцелят твои раны!

(1974)

Но самое главное — герой Высоцкого в конце концов начинает понимать, зачем же он сел в сани, куда стремится. Он спешит на встречу с Богом, более того, приглашен в гости и опоздать невозможно. Хотя в существовании живого, материального Бога герой сомневается, но все же допускает его наличие. Об этом — в песне для фильма "Бегство мистера Мак-Кинли" (1973):

Итак, прощай — звенит звонок!

Счастливый путь! Храни тебя от всяких бед!..

А если там и вправду бог,

Ты все же вспомни — передай ему привет.

("Баллада об уходе в рай")

Герою, конечно, хочется побывать в раю, осмотреться, освоиться, убедиться или разочароваться в нем, всласть поесть диковинных райских яблок, да еще и прихватить с собой, невзирая на реальную перспективу получить пулю в лоб. Правда, кража эта оправданна, как и оправдан риск заработать пулю. Все это делается для женщины и во имя женщины, которая ждет на земле. Это еще один мотив возвращения, побуждающий стимул к нему.

Побывать в раю и не встретиться там с земляком — как можно? "Раздавить" за встречу припасенный штоф, а еще узнать — передан ли привет:

...Один из нас уехал в рай,

Он встретит бога там, ведь есть, наверно, бог,

Он передаст ему привет,

А позабудет — ничего, переживем...

("Баллада об уходе в рай")

А самое главное — герой Высоцкого за время многодневной скачки осознает себя п о с л а н ц е м (разбивка наша — А.К.). Этот мотив прозвучал ранее в песне "Горизонт":

Меня ведь не рубли на гонку завели,

Меня просили: "Миг не проворонь ты, —

Узнай, а есть предел там, на краю Земли?

И можно ли раздвинуть горизонты?

Другой вопрос, что те, кто его послали, прикрываясь благими намерениями, используют подлые средства и ставят на кон самое святое — человеческую жизнь:

Я знаю — мне не раз в колеса палки ткнут,

Догадываюсь в чем и как меня обманут,

Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут

И где через дорогу трос натянут.

Кто вынудил меня на жесткое пари —

Нечистоплотны в споре и расчетах...

(1971)

В триптихе возникает идея п о с л а н и я как д е й с т в и я (разбивка наша — А.К.): героем движет желание не только разобраться, понять и узнать, почему же у нас всё и во все времена "не так" и "не свято",но и это свое знание наглядно представить людям, буквально п р и в е з т и. И этим еще раз подчеркивается необходимость возвращения оттуда, откуда обычно никто не возвращается.

* * *

Сделав такое большое отступление от темы, мы вновь вспоминаем о конях. Где они? Что с ними? И здесь необходимо несколько слов сказать о том, что вообще представляет собой этот символ в русском фольклоре вообще и в поэзии Высоцкого, в частности.

С одной стороны, конь — символ воли, свободы и верной дружбы. С другой стороны, он же — символ опасности, гибели, смерти, фатума, рока, неизбежности и предопределенности всего (и хорошего и дурного!) в человеке. За подтверждением своей мысли мы должны обратиться к книге А. Скобелева и С. Шаулова "Мир и слово Владимира Высоцкого". Вот что они пишут:

"...Мифологическая сказочность многих песен Высоцкого (кстати, а что нам мешает взглянуть на триптих "Райские яблоки" еще и с этих позиций? — А. К.) — это их общий и едва ли не основополагающий принцип. И мы здесь имеем в виду не только многочисленные песни-сказки Высоцкого (мы тоже — А.К.) — жанр сам по себе достаточно редкий в русской литературе, но и нечто другое. Дело в том, что если сюжет волшебных сказок, как это было убедительно доказано литературоведами, — путешествие в иной, потусторонний мир и возвращение обратно, то такая сюжетная основа была изначально близка мировидческой концепции Высоцкого. И не только сюжетная канва волшебных сказок нашла свое отражение в его поэзии и как бы перевоплотилась в ней. В художественную ткань лирики Высоцкого органично вошли отдельные мотивы и образы сказок, как персонифицированные (Иван-дурак, Кащей, Чудо-юдо и т.д.), так и, например, "баня","лес","дом в лесу" и прочие сказочные места действия.

Поскольку композиция волшебных сказок строится на пространственном перемещении героя, постольку же особую роль в сказке играют граница между двумя мирами и средства ее преодоления. Эти средства многообразны, так же, как и сами виды границы и существуют они во взаимодействии и взаимозависимости. Однако это разнообразие невелико. Средствами перемещения в иной мир представлялись превращения в животное, полет, с к а ч к а н а к о н е (разбивка наша — А.К.),плавание на корабле (лодке),подъем в гору или спуск в низ — под землю, в пропасть или на дно морское. Уже в этом перечислении названы некоторые образы, постоянные для лирики Высоцкого и очень важные в ней и для нее. (Здесь мы не можем не согласиться с авторами и особо выделим "дно морское", к которому нам придется вернуться позже — А.К.).

"Конь" у Высоцкого являет собой многообразную символику смерти, будучи фактически "заупокойным животным", постоянно ассоциирующимся со смертью, что вполне соответствует как древним мифологическим представлениям, так и традициям искусства и литературы. Конь у Высоцкого символизирует судьбу, становится ее знаком. Это не просто стилизованное средство передвижения, но и средство перемещения в иной мир, в т у д а ,в смерть. Это совершенно однозначно представлено в "Конях привередливых", в "Райских яблоках"..."

Вот мы и подошли к песне, о которой много говорили на протяжении данной работы, к "Райским яблокам". Сложность работы с этим произведением состоит не только в его многоплановости и философской направленности, но и в том, что при достаточно большом количестве фонограмм авторского исполнения, до сих пор не определен текст, который принято называть каноническим.

Замысел песни "Райские яблоки" и первый набросок к ней возникают у Владимира Высоцкого еще в 1975 году (вслед за "Конями","Я из дела ушел..." и "Очи черные",что принципиально важно):

Я, когда упаду, —

завалюсь покрасивее набок, —

Как бы так угадать,

чтоб убили, но чтобы не сам! —

В дивном райском саду

натрясу бледно-розовых яблок

И начну их бросать

по пушистым седым небесам.

Предоставим теперь слово текстологу С. Жильцову, составителю самого полного и авторитетного на сегодняшний день собрания сочинений В.Высоцкого: "В песне "Райские яблоки" выделить основной текст очень сложно, так как она имеет две принципиально разные редакции и массу исполняемых со сцены вариантов. Первая редакция с началом "Я умру, говорят..." зафиксирована на пленке только один раз, вторая редакция же — более семи, причем ни о д и н из вариантов ни разу не с о в п а л с другим (разбивка наша — А.К.). Таким образом, мы имеем один завершенный ранний вариант и другой, поздний, но не отшлифованный, во всяком случае не предоставляющий возможности выделить основной текст. О незавершенности второго варианта косвенно говорит и отсутствие принципиально важной строфы с началом "Я вторично умру...", без которой становится непонятным финал. В позднем варианте "Райских яблок" все конкретное отсутствует, что наталкивает на мысль о самоцензуре. Единственной удачей второго варианта можно назвать лишь первую строфу, которая не может перевесить все приведенные аргументы в пользу первой редакции".

Позволим себе не согласиться с утверждением С. Жильцова о том, что второй вариант хуже первого. Поскольку мы не знаем последнюю авторскую волю Высоцкого, этичнее было бы говорить о самостоятельности и самодостаточности текстов. Во всяком случае, для решения задач нашего исследования мы, прибегнув к контаминации, рассматриваем некий "третий" текст, максимально соприкасающийся с текстами "Коней" и "Я из дела ушел...". Итак, в "Конях привередливых" мы расстались с героем Высоцкого уже за пропастью, но еще не в раю, а по дороге в него.

В грязь ударю лицом,

завалюсь покрасивее набок, —

И ударит душа

на ворованных клячах в галоп.

Вот и дело с концом —

в райских кущах покушаю яблок.

Подойду не спеша —

вдруг апостол вернет, остолоп.

Чур меня самого!

Наважденье, знакомое что-то —

Неродящий пустырь

и сплошное ничто — беспредел,

И среди ничего

возвышались литые ворота,

И этап-богатырь —

тысяч пять — на коленках сидел.

Тот огромный этап

не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг

с онемевших колен пересел.

Вот — следы песьих лап.

Да не рай это вовсе, а зона!

Все вернулось на круг,

и Распятый над кругом висел.

Мы с конями глядим:

вот уж истинно — зона всем зонам!

Хлебный дух из ворот —

это крепче, чем руки вязать.

Я пока невредим,

но и я нахлебался озоном,

Лепоты полон рот,

и ругательства трудно сказать.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!

Мне — чтоб свечи в руках, да жена — чтобы пала на гроб,

Я за это для них наворую мороженых яблок...

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Все вернулось на круг, ангел выстрелил в лоб аккуратно,

Неужели им жаль, что набрал я ледышек с дерев?!

Как я выстрелу рад — ускачу я на землю обратно,

Вот и яблок везу, их за пазухой телом согрев.

В грязь ударю лицом,

завалюсь после выстрела набок.

Кони хочут овсу,

но пора закусить удила.

Вдоль обрыва, с кнутом,

по-над пропастью, пазуху яблок

Я тебе привезу —

потому ты меня и из рая ждала.

(1977)

Финал этого стихотворения для нас чрезвычайно важен, потому что наглядно доказывает нерасторжимость всех текстов триптиха. Слово "пора" мотивирует обратное возвращение героя на землю, ничего не объясняя, точно так же, как и в строке "просто время приспело" в начале триптиха.

И здесь мы должны опровергнуть А. Скобелева и С. Шаулова, которые в своей книге "Мир и слово Владимира Высоцкого" утверждают, что: "...Показательно, что в последних строках произведения появляется автоцитация из "Я из дела ушел..." и "Коней привередливых":

...Но и я закусил удила,

Вдоль обрыва с кнутом, по-над пропастью...

Герой "Райских яблок" проделывает обратный путь того, кто стремился "в гости к Богу".

Конечно, здесь, на наш взгляд, речь идет не об автоцитации, а об едином герое и едином сюжете, на что указывает наличие прямой речи одного и того же человека, но отнюдь не разных людей.

И естественно, конечно, связывать этот триптих напрямую с цыганской темой, потому что "цыганочка" – это в первую очередь состояние души. Те же "Кони привередливые" вполне можно было бы назвать, к примеру, "Песней старого цыгана". Более того, для второй редакции "Райских яблок" Высоцкий сделал набросок припева, о чем мы вспомним, когда будем говорить о последних обращениях Высоцкого к цыганской тематике. А пока же проследим дальнейшее развитие сюжета через дилогию "Очи черные".

Итак, лирический персонаж, посетив рай и убедившись, что это не рай, а зона и живут там по законам зоны, где за пайку хлеба могут лишить человека жизни, где рай награждает его за горсть бледно-розовых мороженых яблок пулей в лоб, он возвращается на землю и вновь оказывается на дороге, да к тому же еще и поет. Даже не поет, а орет, видимо, чтобы снять напряжение после "мест этих гиблых и зяблых". Вот тут-то, чтобы согреться, и пригодился зеленый штоф, припасенный впрок в незапамятные времена.

Во хмелю слегка лесом правил я,

Не устал пока — пел за здравие.

А умел я петь песни вздорные:

"Как любил я вас, очи черные!"

То плелись, то неслись, то трусили рысцой,

И болотную слизь конь швырял мне в лицо.

Только я проглочу вместе с грязью слюну,

Штофу горло скручу и опять затяну:

"Очи черные, как любил я вас!..

Но...прикончил я то, что впрок припас,

Головой тряхнул, чтоб слетела блажь,

И вокруг взглянул и присвистнул аж:

Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!

Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!

Из колоды моей утащили туза,

Да такого туза, без которого — смерть!

Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс —

Бубенцы плясовую играют с дуги.

Ах вы, кони мои, погублю же я вас!

Выносите, друзья, выносите, враги!

(1974)

Кони и на этот раз не подвели, вынесли! И герой оказывается в некоем странном месте, странном доме, который ничем не лучше тех мест, откуда он прибыл. Здесь все тот же извечный российский бардак, пьянство, и странные люди живут по тем же законам зоны, что и обитатели рая. Люди эти по-другому жить и не могут, отвыкли и разучились, растеряли все доброе. Слишком долгим было путешествие нашего героя...

Что за дом притих, погружен во мрак,

На семи лихих продувных ветрах,

Всеми окнами обратясь в овраг,

А воротами на проезжий тракт?!

В дом заходишь, как — все равно в кабак,

А народишко — каждый третий — враг.

Своротят скулу — гость непрошенный.

Образа в углу и те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,

Кто-то песню стонал и гитару терзал.

И припадочный малый — придурок и вор —

Мне тайком из-под скатерти нож показал.

Двери настежь у вас, а душа взаперти!

Кто хозяином здесь — напоил бы вином!

А в ответ мне: "Видать, был ты долго в пути

И людей позабыл — мы всегда так живем.

Траву кушаем, век на щавеле,

Скисли душами, опрыщавели,

Да еще вином много тешились,

Разоряли дом, дрались, вешались..."

В этом доме герою Высоцкого, конечно же, не по нутру и он уходит дальше, продолжает скачку в поисках места, где "не странные люди, как люди живут". На этом пути ему предстоит еще многое пережить, но поиски оказываются тщетными. Любопытно, что обе серии дилогии "Очи черные",автором соответственно названные "Дорога" и "Дом",объединяет общий финальный куплет, который подводит некую черту под исследуемой нами темой, основной ее частью:

Сколько кануло, сколько схлынуло!

Жизнь кидала меня — не докинула!

Может, спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая!

* * *

Итак, убедившись на собственном опыте в справедливости пушкинских строк: "Нет правды на земле, но нет ее и выше..." (от Высоцкого мы, правда, слышим иную, более современную, формулировку "Справедливости в мире и на поле нет...",что не отменяет общности смысла! — А. К.),наш герой предпринимает попытку опуститься на дно морское и детально исследовать его, точно так же, как в свое время — рай.

Упрямо я стремлюсь ко дну,

Дыханье рвется, давит уши.

Зачем стремлюсь на глубину?

Чем было плохо мне на суше?

Там, на земле, — и стол и дом.

Там я и пел и надрывался.

Я плавал все же, хоть с трудом,

Но на поверхности держался.

Да, здесь нашего героя наконец-то понимают и привечают:

Похлопал по плечу трепанг,

Признав во мне свою породу.

И я выплевываю шланг

И в легкие пускаю воду.

(1977)

Но поскольку не все в этой жизни (и, конечно, поэзия!) поддается объяснению законами формальной логики, то мы отметим это стихотворение лишь как факт, не имеющий решающего отношения к нашей теме. И зададимся вопросом, ответ на который искал, вне всякого сомнения, и сам Высоцкий и нашел его. А может, знал изначально, генетически — на уровне духа. Куда идет русский человек, когда идти уже некуда? Как отмечала уже ранее Н. Рудник — в кабак. Уточним — не просто в кабак, а в запой.

У Владимира Высоцкого на эту тему много беспощадных стихов и песен не только о своих героях, но и о самом себе. Вот одно из них, менее известное, но очень хорошо укладывающееся в канву нашего исследования.

Снег скрипел подо мной,

Поскрипев, затихал,

А сугробы прилечь завлекали...

Я дышал синевой,

Белый пар выдыхал, —

Он летел, становясь облаками.

Все стоит на Руси

До макушек в снегу, —

Полз, катился, чтоб не провалиться:

Сохрани и спаси,

Дай веселья в пургу,

Дай не лечь, не уснуть, не забыться!

Отраженье свое

Увидал в полынье,

И взяла меня оторопь: в пору б

Оборвать житие, —

Я по грудь во вранье,

Да и сам-то я кто?! Надо в прорубь.

Хоть душа пропита — ей там голой не выдержать стужу,

В прорубь надо да в омут, но сам, а не руки сложа!

Пар валит изо рта: эк душа моя рвется наружу, —

Выйдет вся — схороните, зарежусь — снимите с ножа.

Снег кружит над землей,

Над страною моей, —

Мягко стелет, в запой зазывает...

(1977)

Медики — психологи, наркологи и психиатры — наверняка нашли бы в этом стихотворении много такого, что выражается специальным термином "клиника". Мы же только скажем о том, насколько точно Владимир Высоцкий выстроил свою и жизненную и литературную судьбу.

Перейдем теперь к заключительной части нашего исследования — характеристике стихотворений цыганской тематики последних лет. Цыганское в них намечено (за исключением самой последней песни) пунктиром, но все же оно есть. И связано это, как ни странно, с Францией, в первую очередь с другом Высоцкого — знаменитым художником Михаилом Шемякиным.

В начале нашего исследования мы уже говорили о песне "Французские бесы". Далее нам кажется уместным привести несколько свидетельств об отношениях Высоцкого с настоящими цыганами, с их песнями. В России Высоцкий неоднократно бывал и пел свои песни в театре "Ромэн". Однажды был даже устроен такой специальный вечер, где Высоцкому аккомпанировали лучшие гитаристы театра. Причем его интерес к этому театру, оказывается, возник очень давно, еще со времен Школы-студии МХАТ. По воспоминаниям театрального режиссера А. Гутьереса, молодой Высоцкий часто тайком приходил в театр, смотрел спектакли, вслушиваясь в игру и пение цыган.

А вот что вспоминал о более поздних временах известный композитор Евгений Дога: "...Я имел огромное счастье слушать В. Высоцкого дважды в театре "Ромэн" в 1975 г. во время работы над музыкой к фильму "Табор уходит в небо". Это происходило после спектакля и почти до зари. Нас было всего несколько человек, и поэтому можно сказать, что это был интимный сеанс высоцкотерапии. Сев на табурет посреди комнаты, он весь вечер пел и лишь изредка что-то говорил для того времени необычное. Вряд ли можно рассчитывать на повторение и сказанного и снятого. Это рождалось в совокупности с этой табуреткой, гитарой, поздним часом, антуражем, его голосом, интонацией и, конечно, внутренней галактикой..."

Добавим также, что в 1976 году Высоцкий вместе с Мариной Влади принимал у себя дома одного из лучших гитаристов И. Иошку и с ним записал несколько своих песен. Во Франции же он спел в сопровождении цыганского хора "Где твои 17 лет..." — одну из первых своих песен. Но этому предшествовало несколько событий. Вот что пишет в своей книге "Владимир, или Прерванный полет" Марина Влади:

"...На улице, где находится театр "Эберто", стоит небольшое светлое здание. Здесь за фасадом прячутся ночной ресторан и небольшая гостиница. На втором этаже уже много лет живет русский цыганский барон в Париже Алеша Дмитриевич. (А. Дмитриевич является автором песни "Я милого узнаю по походке...", которую неоднократно исполнял В. Высоцкий, и которая сейчас получила известность в интерпретации Игоря Сукачева — А.К.). Этот титул он, возможно, присвоил себе сам, но величавость и царственная манера держаться у него соответствующие. И потом, он как никто умеет заставить рыдать свою гитару, голос его прорывается из самой глубины человеческого страдания и неизменно очаровывает ночных красавиц.

Однажды мы приходим сюда днем. Ты сгораешь от нетерпения. Ты давно уже слушаешь его пластинку, которую я привезла в Москву. Ты знаешь все связанные с ним истории. Когда у Дмитриевичей украли все их богатства и я дала им денег, они приняли мой подарок молча — цыгане берут деньги как должное.

Алеша спускается, отрывистый кашель предваряет его появление. В темноте кабака лишь солнечный луч просачивается с улицы и танцует в табачном дыму. В тот момент, когда ноги Алеши попадают в луч света, начинается как бы замедленная съемка. Глядя в упор друг на друга, вы беретесь за гитары и, не сговариваясь, чудом настроенные на одну ноту, начинаете звуковую дуэль.

Утонув в большом мягком кресле, я наблюдаю за столкновением двух традиций. Голоса накладываются: один начинает куплет, второй подхватывает, меняя ритм. Один поет старинный романс — это "цыганочка". Другой продолжает, выкрикивает слова новые, никем не слышанные:

"...Я — по полю вдоль реки!

Света — тьма, нет Бога!

А в чистом поле — васильки

И дальняя дорога..."

Вы стоите совсем близко друг к другу, и теперь я вижу в полоске света два упрямых профиля с набухшими на шее венами. Потом вдруг — одно движение рукой: постой, послушай... И жалуется гитара, и мы тонем в ее плаче. Солнце теперь светит с другой стороны, скульптурно вырисовывая ваши лица, потом и они уходят в тень, и видно лишь светлое дерево гитар и ваши такие разные руки, пальцы, рвущие струны. Уважение друг к другу, возникшее с первых минут знакомства, останется у вас на всю жизнь..."

В приведенном фрагменте очень точно, на наш взгляд, показана преемственность традиций и еще то, как совпали два таланта и оба обрадовались этой встрече. Здесь можно было бы вообще поразмышлять о связях России и Франции, но мы лишь отметим и даже подчеркнем тот факт, что совсем не случайно эта страна сыграла такую большую роль в жизни Владимира Высоцкого. Да и не его одного.

Нам осталось рассмотреть три стихотворения Высоцкого 1980 года. Это диптих "Две просьбы", посвященный Михаилу Шемякину, и "Грусть моя, тоска моя..." — последняя песня, исполненная им на концерте 14 июля 1980 года.

Приведем в этой связи один из набросков неиспользованного Высоцким припева к песне "Райские яблоки":

...Не ведаю — за телом ли поспела ли

Толпа друзей, за гробом семеня...

Но воет хор, как будто хороня! —

Концы хоронят в воду — что наделали!

Побойтесь Бога, если не меня!

(1977)

Эта тема была продолжена в стихотворении "Две просьбы"(историю его создания очень интересно рассказывает М. Шемякин, поэтому мы на ней здесь не будем останавливаться).

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я

Гоню их прочь, стеная и браня,

Но вместо них я вижу виночерпия,

Он шепчет: "Выход есть — к исходу дня

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердие

Отпустят, и расплавится броня!"

Я — снова я — и вы теперь мне верьте, я

Немногого прошу взамен бессмертия, —

Широкий тракт, холст, друга, да коня,

Прошу покорно, голову склоня:

Побойтесь Бога, если не меня,

Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

И далее, начало второй части стихотворения:

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу дьяволу — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они...

Здесь, как и в случае со стихотворением "Ямщик",перед нами предстает клиническая "история болезни" самого автора, характеристика его физического и душевного состояния в последние месяцы жизни. Совсем не зря Высоцкому снились "крысы, хоботы и черти". Это уже не было поэтической метафорой. Весьма откровенные высказывания об этом можно найти в воспоминаниях друзей поэта.

Нам же здесь любопытна строка: "Зачем цыганки мне гадать затеяли..." Возможно, она связана с фразой "Гадала мне старуха на французском языке...",записанной Высоцким для памяти в апреле 1973 года во время первой поездки во Францию. Допустим и другой вариант: Высоцкий вдруг вспомнил народную тюремную песню из репертуара своей молодости:

Цыганка с картами, дорога дальняя,

Дорога дальняя, казенный дом...

Быть может, старая тюрьма Таганская

Меня, парнишечку, по-новой ждет...

Во всяком случае, логический ряд ( цыганка — карты — гадание — основные пророчества "гадалок") здесь налицо и фраза в стихотворении становится более объяснимой. Мы не можем также не сказать, что в последние годы своей жизни Владимир Высоцкий неоднократно обращается к темам, сюжетам и образам из своих ранних песен, как бы пытаясь найти духовную поддержку в истоках собственного творчества, и опосредованно, в друзьях молодости, вернуться в шестидесятые... Так, в 1978 году, он пишет небольшую зарисовку "Из детства",которую посвящает Аркадию Вайнеру:

Ах, черная икорочка,

Да едкая махорочка!..

А помнишь — кепка, челочка

Да кабаки — до трех?

А черненькая Норочка

С подъезда пять — айсророчка?

Глядишь — всего пятерочка,

А — вдоль и поперек...

А вся братва одесская...

Два тридцать — время детское.

Куда, ребята, деться, а?

К цыганам в "поплавок"!

Пойдемте с нами, Верочка!..

Цыганская венгерочка!

Пригладь виски, Валерочка,

Да чуть примни сапог!..

Песня:

Шел я, брел я, наступал, то с пятки, то с носка.

Чувствую, дышу и хорошею!

Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,

Изловчась, мне прыгнула на шею...

была исполнена Высоцким лишь однажды, и мы не можем предположить, как бы дальше развивалась и сочеталась она с другими произведениями цыганского цикла. Мы же можем ее связать напрямую с песней "Моя цыганская", прежде всего за счет авторского подзаголовка-комментария — "Вариации на цыганские темы". В случае с "В сон мне — желтые огни..." слово вариация было употреблено автором в единственном числе. Значит, мы сможем сделать вывод о том, что Высоцкий как бы синтезирует весь свой опыт в этом направлении, закрывает тему и ставит точку. Одновременно и однозначно он связывает эту тему с собственной судьбой, которая приближается к финалу. Ведь песня "Шел я, брел я..." и сюжетно, и интонационно восходит к одной из программных песен 1976 года, "Песне о Судьбе":

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену,

За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна.

Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену,

Глядит — глаза навыкате, и с языка слюна.

.........................................................................

Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком —

Пошла, родимая, вразнос и изменила лик:

Хамила, безобразила и обернулась Роком,

И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.

Мне тяжко под нею, —

Гляди, — я синею,

Уже сатанею,

Кричу на бегу:

"Не надо за шею!

Не надо за шею!!

Не надо за шею!!! —

Я петь не смогу!"

Думаю, не требуется больше доказательств того, что мотив "Я петь не смогу!" сменился в последней песне на "Я жить не могу!". То есть все опять выстраивается по законам логического круга. И все же доказательство это есть, оно существует, хотя автором не выражено до конца.

Песня "Шел я, брел я..." достаточно плотно заселена образами из многих песен Высоцкого: грусть, тоска, дорога, кони, движение (как физическое действие и как образ жизни! — А.К.), и, наконец, Судьба. Нет только образа Дома. Он больше не нужен. Впереди — смерть.

Чтобы не заканчивать нашу работу на такой пессимистической ноте, приведем высказывание о Владимире Высоцком недавно скончавшегося музыкального обозревателя радио "Эхо Москвы" Анатолия Агамирова: "...С моей точки зрения он слишком доверился нашим великим наркологам-ученым и прочим невропатам. Но о Высоцком — самые светлые воспоминания. Ирония, светлый взгляд в будущее, он светлый, он видит все насквозь, он видит, что не все так плохо. Он хочет жить, и нам должно хотеться жить вместе с Высоцким. И он жизнеутверждающ

и в своем хрипе, и в своем таланте и в своей трагической судьбе...".

НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Итак, мы завершили рассмотрение "цыганской темы" в творчестве Владимира Высоцкого. В результате получилось то, что в литературе принято обозначать как "Опыт художественного исследования". На многочисленных примерах печатного текста и звучащего слова Владимира Высоцкого, используя литературоведческие и документально-мемуарные материалы, мы пришли к следующему.

Мы доказали, что цыганская тема, возникнув в начале 19 века, стала для него традиционной. Более того, из темы цыганской, экзотической, она превратилась в тему исконно русскую и "цыганской" мы ее называем, скорее, по привычке.

Мы также доказали, что для Высоцкого эта тема стала не только традиционной (если говорить о поэтической преемственности), но и одной из основных вообще в творчестве (исходя из анализа сюжетов и хронологии их создания).

Мы выделили и детально проанализировали единство сюжета и лирического героя в "цыганском" цикле Высоцкого: от "В сон мне — желтые огни..." через "Кони привередливые", "Очи черные" и "Райские яблоки" к "Грусть моя, тоска моя..." Насколько нам известно, такой попытки ранее ни в литературоведении вообще, ни в высоцковедении, в частности, не предпринималось.

Как нам кажется, используя метод сопоставления художественного текста по хронологическому принципу, можно под совершенно новым углом зрения рассмотреть и другие основные темы в творчестве Высоцкого.

Мы постарались сделать настоящую работу максимально доступной, чтобы она имела практическую ценность. Например, при дополнении ее основными текстами и фонограммами авторского исполнения, она вполне может быть использована в качестве факультативного спецкурса для лицеев, гимназий и других учебных заведений.

Данная работа является интеллектуальной собственностью автора и будет им юридически защищена. Любые использования данной работы в целом или фрагментов из нее без ведома автора или без согласования с ним будут рассматриваться как нарушение авторских прав и преследоваться по закону.

Автор оставляет за собой возможность уступить права на издание данной работы (или любое другое ее использование) как в России, так и за границей, третьим лицам на заранее оговоренных условиях.

В случае внезапной кончины автора прошу рассматривать эти строки как завещание и в этом случае поступать сообразно с нормами действующего законодательства РФ.

Наследниками первой очереди по вышеозначенной интеллектуальной собственности назначаю Шадрину И. А. и Красноперову Г. А., либо их правопреемников.

Автор сердечно благодарит за помощь и поддержку своих первых читателей и критиков: Д. И. Черашнюю, С. Жилина, И. Шадрину, М. Собину, В. Прохорова, В. Чернышева и других, не названных здесь лиц.

АЛЕКСЕЙ КРАСНОПЕРОВ

ИЖЕВСК, РОССИЯ

Май 1998 — сентябрь 2006 года