(Заметки о работе Открытой творческой мастерской при московском Центре авторской песни)

Над песнями павшими Музы скорбят,

Пегас бьется с пеной на храпе.

От брошенных лир и разбитых кифар

Могильною веет тоской.

Компания "Ллойд" не страхует ребят,

Выступающих в пятницу в ЦАПе.

Оборвана рында, пробит самовар.

...До следующей мастерской!

Анонимное дацзыбао

Как и практически все живое, Мастерская родилась почти случайно, став побочным продуктом московского регионального конкурса 1998 года. Регламент конкурса предусматривал "вход с улицы" — специально сформированная группа (в составе которой был и автор этих строк) выслушивала всех желающих, рекомендуя тех, кто казался ей достойным, к участию в I туре. Времени было отчаянно мало, желающих — много, и работа велась строго "на отбор", без всякого обсуждения. Спел первую — "спасибо, давайте вторую", спел вторую — "спасибо, до свидания, вам позвонят". Понятно, что у многих отсеянных возникала резонная претензия: "если я нехорош — объясните, чем".

В конце концов, группа прослушивания назначила специальный день "разбора полетов", когда все, кто жаждал предметного разговора, могли прийти и узнать, чем мы руководствовались в оценке их творчества. Хотя никакого влияния на конкурсную судьбу это уже иметь не могло, примерно четверть конкурсантов пришла на встречу. Видимо, тогда и сложилась впервые эта атмосфера, которую после не захотелось терять: откровенного и содержательного разговора о песне, не связанного ни с какими "оргвыводами".

"Разбор полетов" потом вошел в регламент группы прослушивания (на следующем конкурсе, проходившем в 1999-2000 гг., таких разборов было несколько — по одному после каждых трех-четырех сеансов прослушивания). Но гораздо раньше, осенью того же 98-го несколько активных участников группы прослушивания — в первую очередь Александр Костромин и Георгий Курячий — учредили при московском Центре авторского творчества (ныне — Центр авторской песни) открытую творческую мастерскую. С тех пор она там и происходит — во вторую или третью пятницу каждого месяца, кроме летних. 14 сентября она соберется в 30-й раз.

Так получилось, что на первых двух или трех мастерских я не был, а потому не видел, был ли у них хотя бы короткий период становления, или они сразу родились готовыми и законченными. Во всяком случае, то, что я увидел, уже выглядело незыблемо-традиционным, как церемония коронации японского императора. Последующие два с половиной сезона уже никак не изменили сложившийся ритуал.

Первый час собравшиеся проводят у самовара, предаваясь самому обычному в КСП занятию — совместному пению любимых песен для собственного удовольствия. Это проматывание драгоценного времени на самом деле исполнено смысла: классические и просто любимые песни служат как бы камертоном, задают "высоту планки" и непосредственное ощущение контекста, в который предстоит вписаться (или не вписаться) пришедшему автору. (Заодно и ему не вредно составить представление об эстетических пристрастиях людей, на суд которых он отдает свое заветное.) Затем бессменный ведущий Костромин вкратце излагает регламент Мастерской, развешивает по стенам набор изречений (делящихся на обязательные к исполнению "принципы", рекомендательные "лозунги" и выражающие чье-нибудь частное мнение "дацзыбао") и приглашает первую жертву занять уготованное ей место N8. (Восьмерку предлагается понимать не в смысле известной опускающей формулы "твой номер — восемь, когда надо, тогда и спросим", а как "бесконечность, поставленную "на попа".) Жертве предстоит спеть три песни. Каждая из них будет обсуждена всеми, кто ощутит потребность что-то сказать. После обсуждения последней настанет очередь разговора о творческом лице жертвы в целом. В конце, как водится, подсудимому будет предоставлено последнее слово, после чего он под обязательные аплодисменты присутствующих уступит место № 8 следующему.

На этом все кончается. То есть автор (на Мастерскую почти все — даже признанные исполнители — приходят ради показа собственных сочинений) может остаться, принять участие в обсуждении собрата, прийти в следующий раз... Но он не получает ни приза, ни диплома, ни даже бумажки, удостоверяющей хотя бы сам факт выступления на Мастерской. Здесь нет и не может быть победителей и неудачников. Человек спел — люди выслушали. Люди сказали — человек выслушал. Больше "никто никому ничего не должен" (как гласит один из украшающих стены лозунгов). Предполагается, что сидящим в зале интересны песни, а автору песен — мнение сидящих в зале. Если это не так — значит, кто-то не туда попал.

Подобного рода недоразумений хватает. В феврале этого года после выступления некоего автора один из постоянных слушателей спросил, как вообще сюда пустили такое. И очень удивился, узнав, что мы не можем "пустить" или "не пустить" кого бы то ни было, ибо всякий, предварительный отбор противоречит самой идее Мастерской. Впрочем, его недоумение можно даже считать лестным для Мастерской — выходит, что обычный, среднестатистический ее участник выглядит как уже отобранный каким-то жюри.

Гораздо чаще, однако, "ошибается дверью" автор. Один или два нам прямо говорили: мне важно было кому-то все это спеть, а что вы об этом думаете, меня не интересует. (Что ж, роль унитаза, куда человек стравливает все, что не может удержать в себе, хоть и не слишком престижна, но по-своему благородна.) Чаще автор, забыв, что пришел сюда слушать, грудью встает на защиту своего творчества. Ему говорят, к примеру, что "кусты-огоньки" — не слабая рифма, а вообще не рифма (или что бурчать под нос можно колыбельную, а никак не "колыбель", или что строчка "октябрь бросается в окно" больше подходит для скороговорки, чем для песни, да и образ она создает, мягко говоря, неоднозначный). А он отвечает, что, мол, по телевизору еще и не такое звучит — значит, можно. И вообще — кто, мол, вы такие и по какому праву предписываете моей душе, в каких формах ей себя выражать?

Ну, с "правом"-то все просто: записываясь на Мастерскую, автор тем самым (равно как и просто публичным исполнением своих песен) дает всем присутствующим право безжалостно и во всеуслышание оценивать дорогие ему творения. Но что гонит его самого на эту публичную экзекуцию? Хотя участники Мастерской (по крайней мере — постоянные) стараются отнестись предельно доброжелательно ко всему, что предложено их вниманию, и даже не найдя ничего отрадного для себя в песне, сохранить уважение к ее автору, высказываются-то они весьма нелицеприятно. Да и не всегда обоснованно: ведь Мастерская — это не собрание непогрешимых и бесстрастных небожителей. Взять слово на ней может каждый. И нередко это слово оказывается надуманной, высосанной из пальца претензией ("если речь идет о листьях дерева, то надо говорить не "по листочку", а "по листику"), и выражением эстетической или идейной несовместимости с автором (а что делать бедному слушателю, если песня, утверждающая такую-то идею, вызывает у него органическое отвращение — независимо от ее технического совершенства?), и просто проявлением желания "выпендриться", самоутвердиться за чужой счет. Так зачем автору все это выслушивать?

Между тем, за три сезона работы Мастерской на ней ни разу не случилось нехватки желающих выступить — хотя знают о ней только те, кто бывает в ЦАПе, и их ближайшие знакомые. На Мастерскую приезжают вполне успешные, признанные в своей референтной группе люди (на моей памяти там выступали авторы из Питера, Баку, Владивостока), И, получив жесткую оценку, с благодарностью вспоминают об учиненной им порке.

Видимо, для творца внесение своего творения в мир, сообщение его другим людям — такой же физиологически необходимый акт, как и само творчество. (Уровень таланта и мастерства тут никакой роли не играет: это происходит со всяким, кто сочиняет не ради денег или какой-нибудь иной внешней цели, а потому, что не может не сочинять. В этом отношении клинический графоман равен гению.) И обидные слова — не слишком дорогая цена за то, что тебя понимают. Или хотя бы честно пытаются понять.

Тут еще вот какая штука получается. Каждый из нас — поэт. В том смысле, что у каждого в душе время от времени ощущается нечто высокое и светлое, некий невыразимый восторг. Называют же поэтами тех, для кого этот восторг как раз выразим, кто может с помощью слов "заразить" им другого человека. (Собственно, это "заражение" потому и возможно, что внутри каждого слушателя живет поэт.) И выходит, что радость творчества неполна без этой возможности разделить свои восторги с кем-то еще (даже Михаил Щербаков, законченный интроверт и ненавистник всякой публичности, как-то сказал, что если бы он и не нуждался в деньгах, то все-таки давал бы по одному "зальному" концерту в год — показать новые песни). А с другой стороны — только так можно понять, насколько удалось тебе выразить, воплотить то, что живет в твоей душе и требует выражения. Ведь сам-то ты знаешь, что стоит за каждым твоим словом. Любая загадка будет казаться простой и ясной тому, кто знал ее разгадку раньше, чем ее саму. Вот только прямо сказать ее своим собеседникам он в данном случае не может — природа искусства такова, что о предмете его можно говорить только загадками. А ведь хочется, чтобы тебя поняли. Так, как поняли недавно на Мастерской Алексея Кияйкина — после его "Емшана" я никаким не "внутренним взором", а прямо-таки носом ощутил на секунду разлившийся в ЦАПовском фойе отчетливый запах степной полыни-емшана. И когда я сказал об этом, выяснилось, что унюхал его не один я.

Впрочем, это уже о другом — о том, что получают от Мастерской ее участники (кроме, конечно, вышеупомянутой возможности ощутить свое интеллектуальное превосходство над беззащитным автором). Конечно, Кияйкин был в выигрышном положении — предмет его песни и сам по себе ярок и незабываем. Но вот казалось бы — что может быть скучней и безотрадней сквозняков в безлюдных подземельях? А поди ж ты — каждый раз, когда я вызываю в памяти голос и строки Алины Михайловской

"Никакое злато и серебро

Не нужны нам на этом свете,

Пока в пустых переходах метро,

В пустых ночных переходах метро

Гуляет ветер, Гуляет ветер..."

меня снова и снова охватывает восторг бытия. Вот оно, сбылось — я чувствую именно то, что чувствовал автор, сочиняя эти слова. (Написал и вижу: получилось неуклюже и фальшиво. Правильно было бы написать "что чувствовал автор этими словами".) При том, что в целом песня сырая, ученическая, сильно уступающая более поздним вещам Алины — "Порто-франко" и "Шереметьевскому этюду".

Такие награды дорогого стоят — но и случаются нечасто. Нельзя не вспомнить необычайно свежие и органичные песни Татьяны Купрашевич (которую вместе с ее сестрой и аккомпаниатором Ольгой Станулевич мы знаем как исполнительский дуэт "Сыроешки" — милый и благородный по интонации, но, как говорится, "рядом не лежавший" со скрытым пламенем собственных Таниных песен.) И изысканную, интеллектуально напряженную (безо всякой, впрочем, зауми и нарочитости) лирику Георгия Курячего и Марины Селисской. Можно вспоминать и дальше (в конце концов, на Мастерской выступали Олег Городецкий, Дмитрий Авилов, Мария Фаликман — правда, мы узнали и запомнили их задолго до появления в кресле № 8). Однако будем честны: подавляющее большинство песен, звучащих на Мастерской, вряд ли заслуживают внимания вообще. Нередко со всего заседания (а это, как правило, три выступающих, каждый из которых поет по три песни) не удается вынести ни одного истинно художественного впечатления — даже мимолетного. Тем не менее, желающих прийти на Мастерскую послушать и поговорить не убывает. Что их влечет — только ли жажда своеобразного самоутверждения?

Вряд ли. Для публики у Мастерской есть своя приманка, не уступающая в привлекательности авторской. Мастерская — это попытка "вытащить на поверхность", артикулировать и облечь в слова такую неуловимую вещь, как эстетические ощущения. "Обругал (похвалил) — обоснуй"— гласит еще один лозунг Мастерской. Вот, допустим, песня "не понравилась" — а что это значит? Она задела, возмутила, раздосадовала, заставила скучать, обманула ожидания? Чем и почему? Вот другая песня — стихи великолепного поэта, музыка вполне гармоничная и небанальная, сыграно и спето неплохо. А удовольствия — никакого. Почему?

Это ведь разговор не только о возможностях языка, мелодии, исполнительских средств (хотя и такой разговор чрезвычайно интересен). Это еще и попытка разобраться в самом себе. А что для человека может быть интереснее?

Хотел я закончить словами о том, что в живом и взаимно заинтересованном диалоге только и может родиться тот самый новый художественный язык, отсутствием которого мы все сейчас маемся. Да так и вижу кривые усмешки: эк, мол, куда хватил — несколько десятков никому не известных людей, не имеющих ни власти, ни авторитета за пределами своего круга, выработает язык для всей национальной культуры!

В одиночку — конечно, не создаст. Но это не повод, чтобы не пытаться.

2001