Так сложилось, что русская поэзия 60-х — 90-х годов ХХ века в литературоведческом зеркале резко и неслиянно разделилась на официозную (если мягче: подцензурную) и на "вторую": по аналогии с "культурой-2", — самиздатскую и преимущественно авангардистскую.

Разделение это справедливо с точки зренья истории печати (исполнения и подачи стихов) и, отчасти, истории идей (установок, лозунгов и постулатов). Однако тот же подход, будучи поверхностным и социологическим, искажает объективную историю развития поэтических направлений и поисков, устанавливая, например, постмодернистский приоритет там, где п р и е м уже давно был выношен в смежном эстетическом контексте. Выношен и реализован поэтом, никогда о таковом приоритете ни в программах, ни в манифестах не заявлявшим. В итоге, скажем, между обэриутами (либо небывалистами) и местным сегодняшним постмодерном, который в 90-е годы стал самонасаждаться, как картофель при Екатерине или соцреализм при Горьком, оказываются искусственно пропущенными целые звенья. Причем звенья породисто одиночные и значительно более яркие, живые и самобытные, нежели пришедшие на якобы напрочь пустынную площадку новаторы специальные и четко сгрупированные (при всей внешней оппозиционности к недавней яви, сам принцип неоавангардистских стахановских бригад — по своей бодрой напористости и методике именно что сугубо советский).

А ведь поэтический талант — дело штучное.

Одно из самых одиноких, неангажированных и малоизученных звеньев — поэзия Дмитрия Сухарева. Нежный и ироничный лирик, гений "авторской песни" (его поют и Никитины, и Берковский, и просто барды всей страны), стихотворец с загадочной и трудноопределимой метой непохожести — все это особый мир в русской поэзии ХХ века, где он прочно занял достойнейшее и совершенно отдельное место. Впрочем, непохожести не высоколобой, а разночински теплой. Попробуем же разобраться...

На первый взгляд, в поэзии Сухарева преобладают домашние жанры — шуточные и почти альбомные послания "на случай", всяческий стихотворный эпистолярий, путевой дневничок, вещи со стилизованным уклоном в капустник или розыгрыш, сокровенные стихи, смежные с эпиграммой и пародией, — то есть своеобразные жанровые м а с к и, которые лукаво и застенчиво всего лишь прикрывают его независимый пафос и глубинно-философские лабиринты сущности. Сам Сухарев, которого я однажды спросила, откуда идет сия жанрово-маргинальная приверженность, ответил, что это — отчасти семейная традиция (мать была из актерской среды, а отец — преподаватель географии, все друзья которого были доками в поэзии, знавшими наизусть и Пастернака, и запрещенного Гумилева, и лирику 20-х годов, и важнейшие переводы, так вот они даже на фронте писали друг другу письма — стихами; "я с детства считал, что так у всех людей заведено"). Отчасти же — от биофака. "Там тоже писали стихи, — рассказывал Сухарев. — И неплохо, поверьте, писали... Да, у меня альбомные, — согласился он, переходя к себе как обычно с самоумалением (это при очень серьезной — я знаю, что говорю! — самооценке — Т.Б.). — В печатных органах всегда по этому поводу морщили нос. Понимаете, у меня никогда не было самоощущения профессионального литератора. Пуще: смешили те, кто таковым обладал. Как они себя ведут и что о себе думают! Возвышенно, мессиански, как о высшей касте!.." (1)

Однако я уверена, что образ поэта-непрофессионала в случае Сухарева возник именно как полурациональное создание автоперсонажа, от лица которого поэту органичнее говорить правду, воссоздавать собственную среду, достигать эффекта достоверности и полной адекватности своему читателю-сородичу. (2)

Я давно заметила, что в стихах Сухарева бесконечно повторяются и варьируются такие слова, понятия и образы, как сотоварищи, в посудине одной, двор, всем классом, в строю, в человеческом потоке, за дружеским столом, воинство окрестного квартала, полк, цех, тусовка, в народе, кодла и прочее, и прочее, — причем заметим, сколь велик диапозон внутри этой сухаревской "соборности": от самых возвышенных нот — до сниженно-жаргонных. И это отнюдь — не декларация и не поза, а такая "группа крови", когда человек чем острее ощущает собственную индивидуальность, тем отчетливее трактует ее как всего лишь личную м о д е л ь определенного т и п а (редчайший вид демократизма для современного русского интеллигента):

Да, все это наше, Дулов, логово,

И пускай прославится в веках

Школа т и п о в а я наша около (3)

Храма Рождества на Путинках.

...А сегодня в школе пополнение,

Кто оно — узнается потом.

И уходит наше поколение,

Музыкой разъевшее бетон.

Комментарии, как говорится, излишни — какой альбом и какая домашнесть?! Это — вольнолюбивая лирическая патетика конца ХХ столетия, преодолевающая издержки повышенно-пафосной тональности сугубыми прозаизмами и даже документализмами. Просьба обратить внимание и на "Дулова", и на "Храм Рождества на Путинках". Сухарев очень любит в самых серьезных и головокружительных точках обозначить конкретное имя и название, например, улицы. Вовремя, так сказать, заземлиться. Отсюда — "Жужика, Золтана дочка", или "Танька Визбор и Анька Визбор", или "супруга Леоновича, Раиса", или "дядя Костя, алкоголик". Отсюда же — адреса, как в справочнике: "Малая Дмитровка, 3", или "помню, в доме на Неглинной", или "в девять у Таганки каждый выходной".

Я не знаю другого поэта, у которого поэтическая архаика (длань, власы, очи, ладья, бремя, чаша) столь органично добрососедствует с неореалиями (речевки, текстовки, рапортички, тусовки, ВАКи, собес, грант, фуршет) и городскими просторечиями вплоть до полуцензурных. В его лексиконе нет иерархии предпочтений, словесные потоки мешаются и перекликаются: тут, если воспользоваться строчками двух сухаревских современников, и "Пушкин длится", и "интеллигенция поет блатные песни". Прошлое и настоящее, словесность и явь в мире Сухарева неразъемны — он обожает всю чересполосицу речи, он хмелеет ею, он еще в 57-м году, в самых ранних стихах, предсказал себе эту навеки изумленную полифонию и, проще говоря, пестроту:

Я рот закрыл с опаскою,

Держу едва-едва

Вот эти шалопайские,

Шампанские слова...

Пора отметить, что на Сухарева с самого начала властным образом влиял фольклор — от ямщицких песнопений и рекрутских жалоб до анонимного городского романса и маргинальной частушки. Произведения печальные, и скоморошистые, и жестокие, и бесшабашные, и неоглядные —

Не те, что семь раз на неделе

Меняют бумажный наряд,

А те, что, как черные ели,

Над черной землею царят.

Если это в целом очевидно и давно зафиксировано критикой, то, кажется, пока не была расслышана любопытная перекличка Сухарева с фольклором детским — со считалками, загадками, головоломками, дразнилками и прочей ребячьей сокровищницей-ерундой. Причем он, как правило, начинает стихотворение с почти неизмененной цитаты:

Заяц белый, куда бегал,

Куда бегал, что искал? —

окуная собеседника в источник детской полулубочной простоты, а затем постепенно меняет план (скажем, заяц трансформируется в бедного физика-теоретика, окруженного прозаически точными реалиями городского быта: пухлые папки... овощные базы... песни под гитару... билетик на балетик... пиджачок в мелу...) — вплоть до трагически-обобщенного финала:

...Для того ли, для того ли

Мама зайку родила,

Чтоб охотник в чистом поле

Нежно гладил два ствола?

Сухарев лукав. Он — надомник-провокатор: любит выстраивать якобы благостный "имидж", что есть силы сгущая свои "слабости" и шаржируя собственный автопортрет: "А сглаживаю острые углы? — Так этот грех простит литература" — и когда наивный читатель ему уже почти поверил, вдруг обнаруживает в себе яростного ирониста и ехиднейшего полемиста. Литератора очень твердых и даже жестких эстетических убеждений. Покажите мне еще хоть одного поэта-традиционалиста, который так остро и беспощадно выступил бы — в стихах! — против оппонента-модерниста:

А паралич естественного дара?

Он тоже, тоже времени примета.

А мы не защитили честь предмета.

И потому весь этот выпуск пара —

И парапсихология, и мета—

метафоризм —

Естественная кара.

Над стогнами жирует квазидух.

Постмодернизм! —

Хоть слово старо,

А молодит астральных поблядух.

Бойкий отечественный постмодернизм (местная вариация "для бедных") раздражает и смешит Сухарева: "Жалкие они. И оттого наглые", — сказал он мне все в той же беседе. А ведь сам поэт ценит и привечает иронично осмысленную цитату, центон, реминисценцию, что явствует из только что приведенного стихотворения, где окликнут В. Соловьев, или из вмешательства на равных в давнишние поэтические времена ("Василий Андреич Жуковский/ солнцем русской поэзии не был,/ что поделаешь, не дано"), или из язвительных сшибок современной словесности с классической:

Кушнер рядышком шныряет,

Миг — и тянется к листку,

И куда ж его швыряет? —

В набежавную строку, —

— примеры такого рода можно было бы множить и множить. Бесконечно, и как правило в духе интеллектуального сленга, окликается и Державин, и Гесиод, и Шекспир, и Петефи, и Низами, и Блок, и Есенин, и Пастернак, и Хикмет, и Набоков, не говоря уж о сугубых современниках. Читатель-ровня выудит эти живые посылы из сухаревской книги сам. В каком-то смысле Сухарев — один из немногих поистине культурных поэтов, запросто ородняющих, пародирующих и приручающих образы как далеких предшественников, так и соседей по коммунальному веку, и здесь его предтеча — Пушкин (между прочим, Генрих Сапгир называл Александра Сергеевича первым настоящим русским постмодернистом!), прежде всего как автор "Евгения Онегина". Но сухаревская игра с чужим текстом всегда естественна, всегда исполнена — даже при явственном сатирическом ехидстве — благодарности ко "второму плану", всегда открывает, а не закупоривает каналы духовного взаимообмена и индивидуального самовыражения. В этом — вся дистанция меж нашим героем и пересмешниками паразитарно-маленькими, которых он сам для себя прозвал "алики" (это из Вампилова), и дистанция, надо отметить, огромного размера. Сухарев определяет разницу установок и масштабов так: "Постмодернизм — это позиция для тех, кто сдался раньше времени. Скажем, Бродский стоит на плечах всей предшествующей поэзии. Но для этого надо быть тружеником, работягой, как Пушкин, языки надо знать, литературу любить. А можно объявить: "Не было никакой литературы!" Удобно для любителей халявы. Что ж, дело хозяйское". Ну, да Бог с ними, с "аликами". Дмитрий Сухарев, как и его сокровенный у ч и т е л ь Борис Слуцкий (отчасти и поздний Межиров), а из ближайших сотоварищей-поэтов — Кушнер и Чухонцев, органически сочетает живое и неробкое пребывание в мировой культуре как в собственном доме — с твердостью личных этических принципов. Последнее — не в моде: могут назвать нравственным занудой, моралистом, адептом прописных истин и даже, не дай Бог, "совком". Сухарев это знает и, присягая святыням семьи, "свободы, правды и добра", а также интернационализма или преданности "малым сим", то и дело слегка ерничает, самовышучивается, обэриутничает и, как я уже говорила, пафос — заземляет. Но на своем — стоит — твердо. Так, в замечательном стихотворении "Двор" (о "горемычной тьме" ташкентской эвакуации и не только о ней) Сухарев к принципиальной для него антифашистской идее приходит исключительно сквозь личный детский опыт, во-первых, и, во-вторых, сквозь музыкальное упоение речевой полифонией, которая для этого автора всегда более чем чисто словесная — нет, бытийная материя:

И фактически, и фонетически, и хромосомно

Были разными мы. Но вращательный некий момент

Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,

Просыхая под солнцем, все больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.

И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,

Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,

Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Перед нами — индивидуальное "сотворение мира": со своей глиной, со своими ангелами, со своей мифологией, выраженной здесь по законам поэтической (профессиональной!) живописи наива. Эта линия в сухаревской поэзии безусловно связана с опытом обэриутов, прежде всего со "Столбцами" Заболоцкого: чтобы не быть голословной, приведу лишь строчку: "Девки цвета спелых дынь/ на борту глотали дым" или отошлю читателя к стихотворению "Над зарослями тростника", где слышна неочевидная интерпретация "Тарусы" Заболоцкого, — осенний ангел у Сухарева летит —

Над зарослями тростника,

Над вымышленною страной, где гуси,

Где вместо чучел ветхие бабуси,

Чтоб отогнать скворцов от винограда,

В дырявые кастрюли вяло бьют.

Где кроют крыши, спят, едят и пьют.

Заметим походя, что Сухарев с юности любит стариков и старух — они постоянные персонажи его многолюдной лирики. Шедевр, в центре которого — с т а р и к, это знаменитая сухаревская "Песенка" (заглавие, как водится у этого поэта, призвано снизить пронзительно-гуманистический зов стихотворения), где в брейгелевском танце кружат "незлобный дворник, дядя Костя, алкоголик", два пса, дворничиха Клава и Вася-участковый. Секрет этого стихотворения в том, что угол зрения, точнее — сам зрачок, сквозь который преломляется происходящее, незаметно меняется: двор показан то со стороны, то глазами автора, то глазами пса, то — в финале — вообще сверху (не уроки ли кинематографа?):

Старик себе заварит черный кофий,

Чтоб справиться с проблемой мировою,

А пес себе без всяких философий,

Завалится на лапы головою.

Стихотворение написано больше двадцати лет назад, когда Сухарев был в самом расцвете лет и сил (он и сейчас фонтанирует молодой творческой энергией). "И был такой старик?" — спросила я Сухарева. "Какой старик? Это я сам. Стихотворение автобиографическое, все детали более-менее реальные", — ответил Дмитрий Антонович со своей неповторимой улыбкой... В его стихах — много актерского, травестийного, карнавального, недаром он с огромным успехом пишет для театра бурлескные переложения классики: то чеховское "Предложение" — "А чой-то ты во фраке?", то комедийно модернизированный Островский. Иногда мне кажется, что он по тем же законам з а н и ж а е т в стихах подлинник своей автобиографии: она — его вечный "оригинал", но повторенный не в романтических копиях, а в печальных и чуть едких шаржах.

Сухарев сентиментален и не боится обнаруживать свое пристрастие к позитивным (но никогда не ханжеским) установкам:

Грел бы душу лад и труд,

Шел бы дым из наших труб.

Так было с самого начала. С годами сухаревская сентиментальность не озлобилась и не самоуничтожилась, но обросла многими и все более причудливо-колючими ш и п а м и иронии, самоусмешки, сатиры. Пишет ли он о верной и единственной любви, — получается горестный гротеск:

Ты ли меня похоронишь?

Мне ли тебя хоронить?

Сипло и сбивчиво дышит утроба.

Старые оба, бессильные оба.

Обращается ли к умершему другу, — звучит едва ли не "дразнилка" бессмертию:

Слезы вытри за могилой,

Не на век расстались, милый;

Нашим кланяйся от нас,

Как сойдетесь в добрый час.

...Про Россию спросят наши,

Не теряйся, ври покраше:

Мол, забыла нищету,

Круглый год сады в цвету.

...Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

Поэтизмы Золотого века вдребезги разбиваются о заборы Железного. Смерть на стреме. Про Россию, как и прежде, нужно исключительно в р а т ь, чтобы не расстроить своих в потустороннем мире...

Я бы сказала, что ирония Сухарева продолжает линию Саши Черного, но вбок (в более добрый и нежный бок), а его чистый лиризм наделен совсем "необщим выраженьем" (из современников ему сродни Булат Окуджава и то лишь отчасти — Сухарев вообще лишен "преданности без лести" и государственного идеализма, он всегда бежал прочь от любого трона в гордую участь "малых дел" и несервильного просветительства).

Слово в стихах Сухарева питается подземными мелодическими ключами — переливается, мерцает, структурирует льющийся поток рефренами: не потому ли его стихотворения, полноценно существуя на бумаге, постоянно совершают добровольный побег в песенную стихию? В сухаревских книгах ненароком помянуты едва ли не все классические инструменты: виола, цимбалы, виолончель, дудочка, бубенчик, скрипка, гитара, гармонь, орган, а также музыкальные жанры: прелюдия, кантата, триоль, венский каприз...

Еще Сухарев любит чуть заметно играть-поигрывать словами и неназойливо поворачивать их разными корневыми гранями : "песен не перепиликать,/ скрипок не перепилить"; "сиренью тянет, ирисами тянет,/ а человека тянет в дом, к огню"; "пристань — это не пристанище"; "я знаю, у кого мне брать уроки,/ кого мне брать на свой рабочий стол". А то гарцует, полукаламбуря, между почти амонимами, между словами, накрепко связанными и такими о т д е л ь н ы м и (как люди, подчеркну, как люди, как мы все!):

И тихо в этом мире до п о р ы.

И п а р над озером восходит.

И солнышко, которому Икар

П а р о м предпочитает в наше время,

Обиды не выказывает, грея

Сидящего на крашеной скамье,—

— заметим, насколько эти печально-сдержанные аллитерации Сухарева далеки от северянинско-бальмонтовских томительно-сладостных композиций. Скорее здесь мерцают светотени, идущие от Велимира Хлебникова, которого Сухарев знает и любит насквозь, но к прямым источникам "подпитки" не относит — просто живет в хлебниковском воздухе.

Вообще, у Сухарева все расхожие приемы парадоксально остраняются — это проиходит и с размерами и со строфикой: четырехстопный дактиль, едва ли не впервые, служит созданию жанрово-иронической зарисовки, александрийский стих шутит и эпиграммничает, а японские хокку, по определению серьезные и медитативные, вдруг становятся пародийным сосудом для ехидной и соленой эпиграммы из литературного быта: "Немолодым усталым поэтессам,/ что так страдают каждою строфою,/ молоденьких мужей послал господь". То же и с верлибром — его явно влечет эта ритмически-свободная стихия, но он обращается к ней лишь изредка и всегда с некоей иронической ужимкой (дескать, я с вами, верлибристы, но не вполне — даже тут сказывается его упрямая отдельность и нежелание примыкать н и к у д а):

Все пишут заграничные стихи.

Я тоже мог бы себе это позволить,

У меня бывало почище вашего...

Впрочем, верлибр вряд ли смог бы стать его основной формой, ибо у Сухарева — изумительное чувство своей собственной рифмы, разом традиционно-полной и новаторски-смещенной (его рифменные собратья, каждый в своем роде — Ахмадулина и Рейн): отчисти — отчизне; заломан — зеленым; отныне — отмыли; сценарий — стенаний; платформа — прокорма; простынка — постыдно; поколение — параллельные... Он вообще — блистательный версификатор с огромным диапозоном жанровых вариаций, ритмических партитур и словотворческих поисков, никогда не делающий свое мастерство самоцелью. Он — виртуоз-импровизатор, к которому находки являются во время самозабвенной игры. Так, Сухареву претят сугубые неологизмы, он создает их мягким переводом слова из одной части речи в другую: звукоподражания, междометия, наречия, все эти "бултыхи", и "динь-дини", и "неверморы" в сухаревском пространстве повышаются в правах до существительного и подлежащего. А ведь в поэтической речи подлинного художника нет ничего случайного и изолированно-отдельного: точно так же он укрупняет маленького "частного" человечка до Героя, до Трагика, до Исторического Человека (смотри выше — про зайца и про алкоголика дядю Костю).

Если искать в сухаревской поэзии еще одну постоянную, незапрограмированно пунктирную, сквозную, как нить продернутую сквозь время цепочку слов, то это (помимо слов вокруг людской общности и музыки) будет — не удивляйтесь! — ряд терминов, связанных с "водным транспортом": байдарка... бот... пароходик... ковчег... паром... ладья... фрегат...дредноут... сейнер... баржа... катер-жучок... лодка... подлодка... Уф-ф-ф! Устала выписывать. Рискну утверждать, что оно неслучайно. Сухарев ощущает жизнь как то речную, то морскую стихию, которой надо не только любоваться (а тем более — не топиться), а которую надо преодолевать. И тогда слово поэта становится с р е д с т в о м вышеозначенного преодоления. В веселом, виртуозном, ерническом стихотворении "К вопросу о коммуникативной функции слова" наш поэт говорит в лоб:

Коммуникативная функция слова,

Она, если в ней разобраться толково,

Кому — позитивная функция слова,

Кому — негативная функция слова.

Сам Сухарев — "за слово, зовущее жить коллективно,/ а бьющее мощно и комулятивно!" Сокровенный пафос опять же снижен, но вовсе не уничтожен. Так тому и быть. Слово Дмитрия Сухарева, живущее по своим мощным интеллектуально-чувственным законам, оно и самодостаточно, и чрезвычайно контактно (недаром в его лирических монологах нет-нет, а вспыхивают неизвестно к кому обращения: прошу... хоть зарежьте... понимаете... я вам точно говорю... Сухарев, если вспомнить его же строку, "семантику выводит из поэтики". Он, выдающийся ученый-нейробиолог, смотрит на поэзию и как на стихию, и как на общенаучную "самоорганизующуюся систему". На мой давний вопрос о том, можно ли в поэзии брать прием или ритм напрокат, Сухарев ответил: "Семантическая окраска есть у любого параметра речи, фразы, слова. Благодаря этому в стихотворении и возникает то, что называют поэтическим содержанием. То есть та часть содержания, которую нельзя пересказать, переложить, изложить. Наверное, правильно сказать, что в использовании внесловарных смыслов и заключается специфика поэзии". Смысл сухаревского слово и демократично внятен, и музыкально внесловарен. Всякий его п р и е м и звучит, и значит. И поет, и пересмешничает, и мыслит. Наш уникальный поэт мог бы сказать стареющему пионеротряду нынешнего официозного коллективного постмодерна, как в старом анекдоте: "Когда ты шел туда, — я уже шел обратно".

Но это к слову. А главное, что подлинные поэтические открытия Дмитрия Сухарева всегда благодарно укоренены в традиции и — как сказал бы Пастернак: "не трогать: свежевыкрашен!" — остро персональны.

Он к нам обращается, а мы читаем и слушаем, читаем и слушаем... Любим поэта и не устаем.

Май-июнь 2000.

Опубликовано с небольшими сокращениями в журнале "Арион" (2000, №3)

_________________________________________________________

1 Критические суждения Д.Сухарева цитируются или пересказываются по нашей с ним беседе, опубликованной в "Вопросах литературы", 1997, N 3.

2 С годами в лирике Сухарева сгустилось такое множество стиховедческих терминов (силлаботоники плоды, александрийский стих, лирический герой, метаметафоризм, будетлянское, семантика, поэтика, фонетика и так далее) и он так часто со структуралистской въедливостью апеллирует именно к профессиональному инструментарию поэта, что в качестве лирика-филолога он, Сухарев, может быть признан рекордсменом. С другой стороны, в его стихах с избытком набросков, зарисовок и сценок из "литературного быта": от пресловутых Домов творчества до вечеров поэзии и от очереди за гонораром до митинговых писательских похорон, — в общем, все атрибуты как раз гиперпрофессионализма. А "приколы" дилетанта и недолитератора — это опять же маска-обманка.

3 Разрядка в цитатах здесь и далее моя. — Т.Б.