Густая, ой густая толпа штурмовала в тот вечер "Миллениум" — чего и удивляться, если туда пожаловали сами до задыхания обожаемые массами Анжелика Варум и Леонид Агутин! А в это же время буквально рядом, в маленькой "синагожке" на пятнадцатом Брайтоне — этой стойкой обители альтернативной культуры, стояла милая гостья с гитарой и благодарила зрителей за предпочтение, не позволившее им конформистски примкнуть к большинству через дорогу.

Московский автор и исполнитель Наталья Дудкина уже купила все страны света, в которых побывала, своим неповторимым обаянием: стихами – божественно грустными и ироничными, элегичными и элегантными, ангельским своим голосом и загадочным ореолом хрупкой барышни, не убоявшейся в свое время приобрести страшную мужскую специальность инженера по сварке в МВТУ имени Баумана. Поработав ради "верного куска хлеба", честно и трудно, специалистом по электроснабжению в Забайкалье, через двадцать лет ожидания своего часа она окончила факультет психологии МГУ, дабы перейти в желанную ипостась психотерапевта. Новая стезя оказалась едва ли легче прежней – к Дудкиной потянулся народ, главным образом подруги, отныне предварявшие все беседы словами: "Натусик, тебе как психологу будет дико интересно..." — далее следовало изложение склок и свар разного масштаба. Человек надорвался лечить по телефону – но, к счастью, при попытке настраивания врачевателем таких тонких инструментов, как совесть и самодисциплина, часть неуемных отсеялась. А песням — ее песням в этой жизни ни сварка, ни свары не помешали.

Наташа была на предыдущем американском слете "Хорошо жить на Востоке!" полгода назад – и кто сидел у костра, где она пела, к другому уже не торопился. С тех пор сведущая часть побережья четко усвоила, что "нехороших людей съели злобные серые волки" и затвердило восхитительную истину: "Победителей не судят, победил – так отвяжись..."

Мне, что называется, загодя запродали некоторые подробности Наташиного бытия – и я собралась для затравки блеснуть в определенном контексте именно этой фразочкой: "Вам как психологу, конечно, будет интересно..." — но, не успев произнести, вздрогнула от затрудненного покашливания гостьи и воззрилась на ее руку в шине: "Что это с вами?" Оказалось, сущие мелочи: кашель – последствия жуткого гриппа, наложившегося на связки, без того иссушенные кислородной маской (в самолете "Москва – Вашингтон", в котором она летела к нам в Новый свет, произошла всего лишь разгерметизация...) Это не первое небесное приключение: восемь лет назад ее самолет, летящий из Лондона, попал в пару воздушных ям ощутимой запомнившейся глубины... А поврежденная рука – результат совсем недавнего падения со сцены в Сан-Франциско именно в тот момент, когда так хотелось сказать публике что-то в высшей степени душевное...

Из ее жизнерадостного рассказа, включающего откровения о "наследственно-склеротических явлениях" и "повышенной американской травматичности" мы, зрители, уже узнали, а вам, читателям, несомненно, будет интересно узнать, как после такой одиссеи человек продолжает летать и петь...

— Храбрая Вы?

— Кто бы меня спрашивал...

Песни, которая она героически принесла нам на крыле, начали рождаться достаточно давно, когда автору было лет двенадцать. Интеллигентные родители, как водилось, читали ребенку великое множество стихов. В доме постоянно звучала и музыка: из классики – Бах, причем чаще всего камерный, а также Телеман, казавшийся милым и отнюдь не примитивным. Из эстрадных певиц более других ложились на душу Лариса Мондрус и Галина Ненашева. Слушала Наташа и Окуджаву – но поначалу не самого, а в исполнении почему-то Марии Пахоменко. Лет в семнадцать пришла в клуб авторской песни родной Калуги, окунулась в бардовскую классику: Городницкий, Туриянский, Анчаров, Луферов – без различия возрастов и пролегших эпох. Наташе повезло: к ее музыкально-поэтическим опытам были терпимы и добры. Потом – первые фестивали, первая награда за лучший дебют – и трезвое понимание: для продолжения творчества скопление народу нужно менее всего. С тех пор она так и не жалует своим присутствием большие мероприятия, предпочитая общество любимых и близких людей.

— Но Вас, вероятно, уже приглашают в жюри?

— Приглашают. Отказываюсь, не люблю. Принципиально не "тусуюсь", не обозначаю себя каким-то особым образом — просто пишу. И духа соревновательности не люблю.

Она поет – и открываются тайны парижские с бесхитростным "лифтом на приколе" (страшно восхитившим молодых друзей дочери: "Классно написали, теть Наташ: "На приколе!"). И возвращаются, словно всплывая со дна колодца, тайны детства, Калуги – маленького Константинополя, где Гоголь сжег в свое горькое время второй том "Мертвых душ", а через век с кусочком багроволицый сосед автора дядя Вася открыл себе и миру караоке... Там через стенку дико и абсолютно вопреки своей фамилии скандалили Тихомировы – а через четверть века на концерте Натальи Дудкиной в Филадельфии сидящие в зале сестры Алка и Милка захохочут над совпадением своих имен с далеко не смешным песенным сюжетцем... А вот и двор-колодец в Москве – сериалы не нужны: страсти кипят, хотя любовь порой отсутствует, присутствует исключительно сантехник. "У соседки все в порядке – и квартира, и манто..." — и тут же тревога, затаенность, как дыхание над шестиэтажной высотой: "В соседнем доме моет женщина окно..." Интонационная точность, гармония чудно окрашенного голоса, гитары, облика, в котором все — шарм, обаяние, нежноликое кокетство, но не на уровне поджимания губок и оттпыривания пальчика – ее царственности это ни к чему! – а на уровне полета над распаренной земной корой: " В синем платье от дома моделей Конькова, в полдень, летом, в жару, в ожидании счастья..." Она поет – наши души выделывают круги под потолком.

В предисловии к диску Натальи Дудкиной "У хороших людей" московский журналист и автор Нателла Болтянская написала: "И снова об интонации. Она — интимна. Так разговаривают с любовником. С любовником, которого очень любят". Я, признаться, споткнулась на этом сравнении – не то чтоб от неловкости, просто усомнившись в его точности. Наташа тоже помедлила, словно выверяя, насколько необходима подобная семантическая суженность:

— С любимым человеком – так вернее...

— Образ любимого человека, чувство к которому жить не дает, но без которого ( и любимого, и чувства) жить нельзя в принципе – тема почти всех Ваших песен. Но, похоже, житейская истина "он на свете не один" из почти уже народной песни про доктора Олю Соколову врачует не всегда...

— Что сказать... Я больше счастлива, чем нет. Но плакать приходится. Терять и плакать, а как же... Помните, у Стругацких: если долго не плакать, будет очень грязно. Диск "Танго для ангела" — история драмы отнюдь не выдуманной. Но это не только слезы о покинувшей любви, навалившейся разлуке. Песня "Не оставляй меня одну" — посвящение бабушке Ане, до конца дней своих хранившей любовь к погибшему под Сталинградом деду. Потом жизнь сведет с женщиной Таней, потерявшей мужа в авикатастрофе и попросившей: "Отдай мне эту песню!" Отдаю. И понимаю, что ни одна твоя личная беда не уникальна.

— Между тем, глядя на Вас, не могу отделаться от наивной мысли о божественном вымысле в творчестве: в жизни-то у Прекрасной Дамы просто обязано быть все хорошо!

— Во многом верно, я не обижена. У меня хорошая семья, безумно любимая дочь, я не бедна и осознаю, что имею возможность жить прилично, ходить на интересные спектакли и концерты в то время, когда иным людям живется очень круто. Так было не всегда, приходилось работать для прокорма, работать по-настоящему – тем более благодарности судьбе испытываешь сейчас.

— Считается, однако, что благополучие житейское непременно мешает настоящему творчеству. Вероятно, чердак Шуберта – общее место, и тем не менее...

— "Талант должен быть голодным..." Интересно, решился бы кто спросить у того же Ростроповича, как ему не стыдно быть состоятельным... Почему – должен, кому – должен? Талант и так настолько измучен, так все болит внутри, как ни у кого другого – так пусть бы хоть ел! Все равно он продолжает жить нервами наружу – как живут мои коллеги по цеху Михаил Щербаков, Елена Фролова...

— Ваше посвящение Михаилу Щербакову меня потрясло – тем более, что он стоял на той же сцене буквально за четыре дня до Вас. Приблизившийся образ знакомого по кассетам и дискам одинокого стареющего мальчика, одинокой души во вселенской тьме, живущей "меж рифмой и размером":

Крысолов с печальной флейтой, продавец кривых зеркал.

Жизнь чем дольше, тем короче: берег, лодочник, река...

С высоты ушедших дней свет любви еще бездонней,

Глубже линии ладони, где написано о ней...

— Господи, сколько печали... Вы с Михаилом друзья?

— Может показаться странным, но – нет. То есть общались раньше, в молодости, теперь просто не случается. Вот по телефону недавно беседовали, не больше. Для меня он именно "возлюбленный поэт", творчество которого ценю очень высоко.

— Поговорим о любви иной. "Постсоветский вальсок" — о ваших украинских тетках, сестрах отца, о "родстве всесоюзной породы"...

— Именно об этом – и ни о чем другом. Это признание в любви не к власти, а к своему детству, к стране, по которой можно было ездить, не заботясь о визе. К потерянным людям, наконец...

— Я верю, верю — именно потому, что люди заселяют ваши песни плотно, как коммунальные квартиры. Причем люди разные – далеко не все утонченные, сподобившиеся вкусить от мировых духовных богатств.

— Думаю, что по части потребления духовных богатств мы в России вышли сейчас на усредненный мировой уровень. До этого читали просто ненормально много – не было видео, множества телеканалов, кроме того, нужен был "убег в свободу". Конечно, когда приходится сталкиваться с открытым невежеством, это огорчает.

— Удается ли при этом сохранить соответствующую дистанцию?

— Человек или контактен — или нагл, или деликатен — или фамильярен. Дистанция – состояние внутренее: ты либо умеешь ее держать, либо нет.

Но зачастую речь идет не о противостоянии воинственной дремучести, а лишь о том, что у кого-то просто не было случая познакомиться с тем или иным культурным явлением. Возьмем слеты и фестивали КСП: да на них половина, если не более, народу никогда не думала об авторской песне! Идеальная публика, внимательно слушающая стихи на уровне высокого восприятия, а не поверхностного потребления – это элита. Существует? Слава богу. Но именно ради реального большинства, которое не презираю, я приняла критический огонь на себя, начав выступать на радио "Шансон". Его можно ругать сколько угодно, но тьма народу, посредством его приобщившаяся к любимому жанру – не ерунда.

...Спрессованное время суток не расщедрится и не замедлит ход, после душевных полуночных посиделок нас резво разнесет по разные стороны огромного Нью-Йорка. А на следующее утро немедленно захочется поставить ее диск – и послушать затворившись, отгородившись наушниками от наваливающегося дня с его неизбежной мельтешней и суетой.

"Ангел мой, ужели ты ко мне?"

К тебе, к тебе, приглушенно плачущая милая – во хмелю, в венце всех божественных проявлений своих! И еще поплачешь, не сомневайся... Но именно к нему, душемотателю – это молитвенное обращение-шепот, точное эхо тютчевского "Ангел мой, ты видишь ли меня?" Поскольку любовь – если, дай бог, не убьет с налету или чуть погодя – все-таки остается единым сокровенным смыслом всего живого. При этом разительная разница прообразов мало меняет саднящую суть.

"А мне просто повезло: умею писать о любви рифмованные строчки", — вспомнила я Наташу и то, как эта обезоруживающая "неслыханнная простота" отменила все дальнейшие вопросы, оставляя лишь один:

— Мы уже выяснили, что талант, так и быть, не обязан быть голодным. Но уж любовь-то несчастной?

— Как бы хотелось счастья для всех Оль Соколовых, как бы не хотелось, чтобы человек проходил сквозь мучения. Увы, несбыточно... Но любое несчастье закаляет, делает мудрее. Движет.

Ну, изболевшиеся, примите к обнадеживающему сведению.

Бэла ГЕРШГОРИН