(Ветерану движения КСП Михаилу Мармеру – 75 лет)

Извините, ради бога, что сегодня не о вас. Только вы, добрый человек, проживите сначала с его, сохранив при этом взор орлиный, поступь королевскую, живость юношескую (которой некоторая домашняя округлость фигуры ни боже мой не мешает...) Попробуйте также, ничего не делая для того специально, снискать себе любовь народную немерянную – вот тогда станете степенно о себе рассказывать, а наш брат журналист — трепетно записывать.

А сегодня это все – о нем...

Увидела имя ведущего в радиопрограмме. Услышала его передачу и поняла, что дотоле ничего не понимала: жанр авторской песни жил, жив и на американских просторах уходить в анналы истории не собирается. Потом на сцене милой жизни возникло лицо, неуловимо напомнившее Короля-Дроздоборода из старого любимого чешского фильма: человек царил на одном из бардовских концертов, толково дирижировал происходящим, явно знал всех. Удивленно спросили: "Не знаешь Мишу?", хотели повести знакомиться – я чего-то засмущалась, словно забыв о принадлежности к цеху. А вскоре был очередной слет "Хорошо жить на Востоке!" Восточного, соответственно, побережья — и меня, безлошадную, сосватали именно на борт мармеровского авто.. И вот тут команда "контакт! — есть контакт!" сработала четко. Ехали в тесноте великой, но без намека на обиду, хотя салон оказался набит собственным, а более чужим туристским снаряжением по самую крышу. Добрались до леса – водитель наш вошел в него без шума, но как-то удивительно домовито и по-хозяйски. Уже через несколько минут после прибытия король в легкомысленной "джинсе" споро натягивал навес над палатками, пояснял зеленым, которые подмерзли, что плохой погоды нет — есть неподобающая экипировка, и проглядывал бумажки высокой степени важности, готовясь к плотному рабочему дню: назавтра предстояла нешуточная работа группы прослушивания под его началом.

Повременю, повременю с вопросами, "утро мудренее"...

Наутро я маячила с блокнотом неподалеку от сайта, где они, такие важные, заседали, сквозь графику веток высматривая таинство и слушая очередного претендента на сценический выход. Претендент был внешне ничего, но стихи пел плохие, да еще и на музыку столь немудрящую, что невольно думалось про ту самую воровскую простоту из народной поговорки... Лица членов "прослушки" выражали разную степень отчаяния, но Мишино оставалось непроницаемым – только сигарета дымила с утроенной свирепостью. И вдруг он ее резко загасил – и, поднявшись с руководящей скамейки и выбросив руку вперед, стал читать стихи. Все, включая шпионку за кустом, оторопели. Потом амбициозный юноша встал со смущенным видом и, явно поняв бесперспективность собственных претензий, выдал нелегкое, но искреннее "спасибо"...

Стихия стиха...

— Вы – "самоломанный", как Базаров – или...?

— Или! – с полной серьезностью ответствует Миша.

Человек вольно плавал в океане высокой поэзии, еще не куря – точнее, декламировал стихи, сколько себя помнил – а помнит Михаил Львович Мармер себя с той поры, которую большинство из нас открывало для себя только по учебникам и книгам. На классический табурет, правда, не поднимался – но на коленях у легендарного Прова Михайловича Садовского сиживал, было дело. Потом, став из маленького серьезным и уже не очень маленьким, прилежно посещал кружок художественного слова при радиокомитете, занимался в студии Центрального дома работников искусств под руководством Варвары Васильевны Друговой – педагога блистательного Дмитрия Николаевича Журавлева. Такое вот воспитание. Окончив школу и возмечтав о сцене, успешно прошел три отборочных тура в ГИТИСе. Дальше произошло слабо возможное – но оно произошло. Мама, любящая еврейская мама, позвонила кому следует и произнесла однозначно: "Мой сын актером не будет!" Профессиональный режиссер, она была профессионально безжалостна: голос и внешность необходимы такие, чтобы стать первым – или придется оставаться никаким. Еврей маму любит, и вы даже представить себе не можете, насколько: Миша закинул на чердак актерские амбиции и перебросил документы в Московский Институт инженеров транспорта – ничего себе контраст...

— И вот прямо так – на горло собственной песне?

— Ну, видишь, песня же осталась с человеком...

Из альма-матер его ушли: одного из лучших студентов — с формулировкой "за академическую неуспеваемость". Точнее, за неосторожно брошенный на комсомольском собрании комментарий. Не дожидаясь "воронка" и отправки по этапу, быстренько уехал в дальние края сам. В Мурманск! Это было зрелище: вчерашний рафинированный московский интеллигент, горбоносый, тощенький, явно не из этой пьесы, стоял кочегаром, языческим божком огня у топки рыболовного траулера. Выстоял. Потом повысился до моториста, потом поступил в Высшее инженерное морское училище, о котором и теперь подчеркнуто говорит: "Не вуз, а сверхвуз!" Даль никогда не означала отсутствия культуры, и Мурманск в этом плане не открывал Америк: книг в благословенном городе было полно, нормального читающего и думающего народу тоже.

Приехал уже через год после смерти усатого в отпуск в Москву, зашел в знакомый радиодом по приглашению приятеля – и началась в жизни новая эпоха. Приятель посулил: "Такое покажу!" — и не обманул, извлек и поставил без свидетелей огромную бобину, с которой полились песни едва известных тогда Окуджавы, Визбора, Анчарова... Пламени, занявшегося в молодой душе мурманского студента, с лихвой хватило на все оставшиеся годы – а тогда немедленно все переписал прямо на студии и, вернувшись в северные широты, стал усиленно пропагандировать услышанное среди интересующихся. Благо ветры тогда уже дули не такие злые, и сама по себе авторская песня на этапе своего зарождения не была еще полностью понята власть предержащими – следовательно, не успела попасть в разряд крамолы.

Этот же год – первый призыв Аполлона к священной жертве: начал писать песни. "Какие?" — с любопытством спрошу я, творений Мишиных ранее не слышавшая – и он, развеселый, вдруг станет сдержанным: "Разные..." Пояснит в ответ на настойчивость: чистого эпигонства, вроде дежурных костров и палаток, в его стихах не было, но океанская тематика, в моменты корпения над строчками казавшаяся самому себе первичной, при свете дневном и исполнении вслух оказывалась неумолимо "городницкоподобной". Мне в известных случаях здоровой приставучести не занимать – и вот Миша уже берет старую заслуженную-презаслуженную гитару — и бесшабашная, совсем не декларативаная "Распылили мы жизнь в кабаках!" ошеломляет и убеждает, что строгость к себе человек измеряет по высшей шкале. А резковатая, но оттого не менее душевная "Опять уеду к черту на рога..." — какое же это, Миша, родной, эпигонство? В свое время его песни циркулировали среди каэспэшной публики в записях, исполнялись на слетах в Подмосковье – а сам он, не балуя себя эстетическими послаблениями, поставил перед собой иную задачу и на публике пел исключительно Галича. "Каждый выбирает для себя..."

Но это позже – а покуда над головой мурманские тяжелые облака, начало шестидесятых — и опять Его Величество случай. Местный журналист Сергей Малахов ошарашивает новостью: "Мишка, Визбор приезжает!" Визбор был еще молод, но уже овеваем ветерком легенды. Познакомились, и на правах местного товарищ Мармер ласково предложил: "Юрь Осипыч, на "Ленин" не хотите попасть?" И – тихо умыкнул гостя, и три дня они пили и пели на борту хрестоматийного ледокола, о котором мы читали, начиная с букваря, и который по совковому молодому дурьему восторгу приравнивали едва ли не к "Авроре"... На том же "Ленине" склонный к революционной деятельности Мармер будет потом крутить народу Галича и весь остаток жизни законно гордиться этим фактом.

Милый юбиляр по-хорошему щепетилен и считает нужным подчеркнуть: закадычными друзьями с Визбором они не стали – остались добрыми знакомыми. Но хулиганской сюрреалистической зарисовкой осталось в копилке памяти: пил с Визбором на ледоколе "Ленин", там же крутил Александра Аркадьевича...

Шло время смены декораций: в 1971-м году морской волк возвратился в Москву, поскольку уже была Лера – "Лериньки", хрупкий стебелек, а морская жизнь означала жизнь врозь, то есть для этих двоих невозможную. Лерочка сама оказалась певчей, с хорошей школой. В детдоме, где дочь врагов народа воспитывалась во время маминой отсидки, петь приходилось часто, несмотря на мрак обстановки: главарю хулиганов голосочек слабенькой крохи растеребил ненастроенные струны грубой души, что оказалось спасением. Дикий эстет предупредил малоумных: "Кто ее тронет..." И ге трогали – только слушали, выпучив глаза.

Чета Мармеров и Лерина мама, Надежда Адольфовна Иоффе, прожили на одних метрах тридцать лет и три года – прожили так, как не бывает, то есть без единого недовольного взгляда, без единого момента испорченного настроения. Светлейший дух тещи до сих пор витает в доме вместе с песнями старыми незабытыми и новыми открытыми.

А давние семидесятые оказались сероватыми, хотя для движения КСП это все еще ощущалось временем, которое "вперед": со сцены пединститута не сходили Кукин, Егоров, Якушева. Визбор оклемался от инфаркта и впервые на геофаке МГУ прозвучал классический "Волейбол на Сретенке". Миша, в ту пору уже солидный инженер, втянулся в это менее солидное, но крепко схватывающее дело по самую маковку: концерты, слеты, опять концерты. Знакомств в бардовской среде завязалось превеликое множество: Гоодницкий, Туриянский, Мирзаян, Клячкин... Их дом превратился, по меткому замечанию той же тещи, в "корчму на литовской границе": туда потянулись авторы, исполнители, слушатели, состоялся один "домашник", потом другой... В гостеприимных стенах перепели все, исключая, как ни грустно, Окуджаву, Анчарова и Галича – просто не случилось этим троим попасть на мармеровскую кухню. Остальные перебывали в непретенциозной театральной гостиной — доски на двух табуретках — вот вам и зрительский ряд! — неоднократно. Прискорбно ныне забытый Альфред Михайлович Солянов чувствовал себя в "корчме" сугубо дома ("Маленький, — с нежностью и невероятной грустью вспоминает Миша, — без жалости не взглянешь – а песни писал блистательные, весь современный городской романс пошел от него...")

Однако их стены уже не выдерживали количества желающих в них попасть — и хозяин стал организовывать концерты на воздухе. Продолжалась пора брежневского города Глупова, парадоксально породившая взлет жанра авторской песни, и интерес к ней был буквально взрывным: один звонок – на подмосковной поляне собирается двести человек. Московский слет – пять тысяч! Правда, в конце семидесятых власти спохватились по поводу такой вольницы и срочно поручили комсомолу курировать КСП. Появились надзиратели-функционеры из собственной среды ("Как ни странно, среди них были и приличные люди – Каримов, Грызлов, Гербовицкий..." — задумчиво произносит мой собеседник, словно и по сию пору удивляясь такой странности...). Справедливо решив, что живое и настоящее "не задушишь, не убьешь", Михаил Мармер, с комсомольским начальством не пировавший, но в среде КСП достаточно авторитетный, продолжал летать и ездить по слетам. Летом сияла Борзовка – плод самодеятельности керченского клуба КСП, привилегированный лагерь, куда пускали только по приглашениям, но где и профессору, будущему академику, выносить очистки картошки не казалось зазорным (классический пример с Городницким).

Миша Мармер держал свой гордый семитский профиль по ветру излюбленной стихии. Пел на слетах: очень редко свое, в основном чужое — но не чуждое. Никогда не принимал участия в конкурсах, где раздавали слонов – трезво и самокритично отводил любые предложения: "Я отвратительно играю на гитаре!" (Ну, преувеличение – точнее, преуменьшение: играет так, как начинали основоположники жанра, не лучше, но и не хуже: мой слух это не оскорбляет). Гитару с охотой брал в руки в отпусках, которые неизменно проходили или под парусом, или на веслах. Чудный московский бард, детский невропатолог Алексей Морозов до сих пор вспоминает об их совместных походах с глубоким вздохом сожаления: "Дядя Миша, а помните, как мы с вами..."

Приходил, бросал рюкзак. Дома неизменно ждала "Лериньки", по небогатому здоровью его не сопровождавшая, но схватывавшая каждую новую песню на лету и готовая подпеть идеально чисто — хоть в терцию, хоть в кварту...

И стал человек потихонечку разбираться в этом деле – а чем более разбираться, тем более задумываться: что же это за явление такое, взорвавшее советскую культуру и ставшее опальной субкультурой? Поэтов, как помнилось с интеллигентного детства, есть много хороших и разных – но что же тогда авторская песня? Стал обсуждать это с такими же пытливыми. Вместе приходило понимание: происходит возврат поэзии в ее естественное состояние – в "звук осторожный и глухой". Поэмы Гомера, Махабхарата, Рамаяна – не доказательство ли версии? Письменность появилась позже – как средство сбережения того, что беречь стоило.

— У поющейся поэзии — две причины существования, – веско говорит Миша, и я торопливо записываю для вас, для себя и для потомков. — Первая – теснота бумажного листа. Еще Федерико Гарсия Лорка говорил: "Стихи, написанные на бумаге – еще не стихи. Их необходимо одеть". Причина вторая – специфическое средство сохранения материала, то есть магнитофон.

Задумываемся вместе над хрестоматийным, что первично, музыка или слово — и полюбовно сходимся на том, что первичен дух.

Его вольнолюбивому духу было тесновато в советской атмосфере — при том, что работал под солидной вывеской "Атомэнергопроект" и был главным технологом на пуске ряда атомных электростанций страны. В годы застоя Софья Власьевна не обошла Михаила Мармера вниманием – и хотя не присылала зарешеченную машину, но за знакомство и дружбу с тем же Владимиром Туриянским приглашала на беседы. Даме откровенно не нравилось, что "Америка в истерике, Япония в агонии, в Сургуте потихонечку бурят..." Миша, рискуя служебным положением, пытался объяснить, что тут не насмешка, а, напротив, выраженный социальный оптимизм – и нарывался на раздражение куратора их НИИ, штатного служащего с Лубянки: "А вы скажите своему другу, чтоб он в своих вещах... ну, полегче..." Благодарение богу, который тоже был в опале: партбилет выкладывать на стол не пришлось по причине отсутствия оного. Партбилета и бога... А сам товарищ Туриянский был в очередной экспедиционной дали: и тут, как в анекдоте, евреям повезло!

Не удерживаюсь от вопроса, который по частоте задавания пора уже считать не вполне приличным: "И чего же Вы уехали?" Стервозно уточняю: "Из Москвы, от атома, энергии и песен? А, Мишенька?" Он хмыкает – потом, весело напрягшись, вспоминает, что была, была против него в Союзе жуткая дискриминация: в поездку в ГДР еще пустили, а вот в Финляндию уже нет. Что, без Финляндии никак нельзя? Да можно – ну, денек было противно. Ну, друг как-то сказал: "Прожили мы жизнь, Мишка – а все псу под хвост!" — так это в любых географических координатах, при любой формации и по любому поводу может говориться. А вот хватит, прекращаем вымучивать версию, ибо все гораздо проще: одна из сестер жены уехала в Америку — и стала зазывать родню, и супруги Мармер по зрелому практическому размышлению откликнулись. Все! Исход предусматривает и конформизм тоже – и мы так же полюбовно, как на первичности духа, сходимся на том, что не нужно героизировать то, что героизмом не является. Для того, чтобы понять, кто есть человек, я бы вообще не спрашивала, с какой легендой — или вовсе без нее — он приехал в Америку.

Новоявленный нью-йоркский иммигрант Михаил Мармер, оставивший дома дохлую идею работы по специальности в новой стране, ухаживал за больными, ремонтировал мебель, разбрасывал рекламные листки в подъездах трудящихся, устилал полы "карпетами", крутил баранку авто – вполне достойно, по-мужски, без малейшей доли брезгливости и усиленных воспоминаний о том, под какой вывеской и в каких чинах жилось в Москве. Он работал и ждал: сейчас, сейчас "начнется, что еще не началось..." Бывшей советской интеллигенции вокруг много – не может быть, чтобы никто не вывез в багаже сердца хотя бы кусочка родной субкультуры – песен, без которых мир, как известно, пресен! Не ошибся: узнал, что есть в Филадельфии человек с хорошей фамилией Книжник — и что он, Юрий Книжник, не только буквально продает книги народу, но и устраивает бардовские концерты. А потом Валентин Черняк – наш ридный Волик... – создал организацию KSPUS – сегодняшний бесконечно родной Каэспус! – и Михаил Львович Мармер, восклицая "ура!", немедленно встал под знамена.

После очередного слета "Хорошо жить на Востоке!", ознаменовавшегося ну очень длинным концертом и откровенно небесспорным репертуаром отдельных исполнителей, Михаилу Мармеру позвонил все тот же Валентин Черняк и поставил задачу создания на слетах группы прослушивания: песни для концерта совершенно однозначно надо было отбирать... Для начала Старшому (звание перейдет потом на фирменную мармеровскую футболку и в сознание масс) надлежало отыскать единомышленников, которые понимали бы, что есть поэзия и как музыка возвышает ее, не разрушая. Миша выбрал в соратники тех, кого знал как людей не лично творящих, но в жанре глубоко сведущих: Леонида Вилихина, Александра Грайновского, Бориса Косолапова, Владимира Сигалова. До сего дня не уверен, что в группу прослушивания должны входить авторы: субъективизм неизбежен... Работали слаженно, что отнюдь не означает как роботы — как счастливо сложившийся единый мыслительный механизм. Потом, через несколько слетов, жизнь подкинула в ровно горевший костер сухих дров чрезмерных эмоций, повлекших за собой перемены в составе "прослушки". Ну, бывает... А еще чуть погодя державный Мармер, уставший функционировать, и вовсе объявил, что выбирает себе во-он ту поймочку на берегу и будет гулять по слету, как классический кот – сам по себе. Ну, погулял один раз – за это время служенье нашей музы соприкоснулось с суетой и забвением начал... Есть серьезная надежда, что на следующем слете, дай бог ему состояться в добрый час, можно будет снова увидеть Михаила Мармера в окружении серьезных людей, в дыму сигареты и с директивной думой на челе. Есть надежда, что божественная вкусовщина возьмет верх — и концерт, с легкой руки осуществляющих нелегкий выбор, будет концертом, а не борьбой за поиски обломанных краешков жанра.

...О том, что есть в эмиграции человек, знающий об авторской песне все, прослышали в свое время и представители местных "масс-медиа" — и вскоре в доме у Мармеров появился Владимир Гусаров – директор программ радиостанции "Надежда". Душевно побеседовали в эфире. С этого началась наша общая радость – еженедельная авторская передача Михаила Мармера "Поющая поэзия". Потом "Надежду" попыталась обойти ревнивая и массовая "Народная волна", прибрав драгоценного ведущего к рукам. В результате он плещется в волнах эфира, не обижая ни матерь "Надежду", ни более демократичную "Народную..." Вы не забываете в воскресенье в два часа дня включить радио? Как он говорил об Окуджаве, Туриянском, Суханове, Камбуровой, Лоресе — и менее известных Ольге Качановой, Алексее Морозове, Надежде Сосновской и десятках других – о, каких других! — слышали? Если да, значит, за вас как за личность не следует волноваться: сформировались.

Он планировал передачи – и понимал, что границы жанра чуть сковывают: поющаяся поэзия требует большего охвата. Так появился отдельный, но не отделенный от общей темы раздел "Его Величество Романс". Романс – дело особое: для непосвященного или не проникшегося это зачастую всего лишь набор амурных штампов. Надо понимать контекст эпохи, чувствовать вкус к божественной старине, биение вечных страстей – которые, кстати, переплавляются в новой поэтической традиции в строки, для современного слушателя отнюдь не банальные – взять романсы того же Юрия Лореса. Материала собралось – море, и слушатель блаженно окунулся в него...

Спрашивать, как человек становится энциклопедией, смысла нет: есть жизнь, которая даровала столько встреч и упоения от людей и песен, что складывать эти сокровища на чердак памяти – пустое дело.

— Главный кайф от передачи – дележка! – последнее слово он произносит врастяжку, с видимым удовольствием – абсолютно с тем же, с которым изрекает свое еженедельное: "Дорогие друзья, в эфире программа "Поющаяся поэзия!" — что, по сути, не только название, но и генеральная концепция. Она же – недекларируемое сражение ведущего против дубовых, на его взгляд, определений типа "авторская песня" ("А Пугачева что, — весело ярится Миша, — не авторская?"), "самодеятельная" ("Кто самодеятельность? Никитин – или, может Мирзаян?") Надо слышать, с какой затаенной неповторимой интонацией он произносит свое излюбленное, чуть громоздкое "поющаяся поэзия" — но необходимл, его же любимым словом, чтобы все было "точненько".

А начинает говорить об очередном авторе – и едва не захлебывается от нежности, поневоле делая порой длинные паузы – на чувства! Далее – записи песен, и звонки от народа, который не перестает удивляться: "Надо же, а я и слыхом не слыхивал, кто такой Александр Смогул, спасибо, что рассказали...", "Где можно купить диски Аркадия Дубинчика, сколько у него сборников стихов?", "Если Андрею Компанийцу делать больше концертов – ведь плохо не будет?", "Нельзя ли вашего друга Алексея Морозова забрать из Москвы?" И в самом деле, чего там: Александру — быть любимцем масс, Аркадию – немедленное и полное собрание сочинений, а Леша пускай с нами живет, нам теперь без его песен американское благополучие не в полную радость... Еще бы Туриянского с Лоресом в Америку для компании – и будто никакие твердыни никогда не рушились вообще...

Вы можете поверить разбитной газетной рекламе, которая твердит, что секрет неуходящей молодости – в витаминных добавках и эликсирах. А вот не покупайтесь. У Михаила Львовича Мармера все гораздо проще: каждая судьба, пересекающаяся с его судьбой – отдельный разговор, а судьбам таким несть числа, потому разговор длится и длится, и прервать его — грех. Потому и живет человек, по закону Моисееву, "насыщенный жизнию", а календарная дата – всего лишь дата календарная... Потому, надеюсь, у меня еще не раз достанет времени прикатить на его улицу с русалочьим названием Мермэйд-Авеню (которую не переименовать в Мармер-Авеню просто грех!) и послушать с чувством сладостного озноба в душе дуэт вечно влюбленных Миши с Лерочкой. А потом допрошусь-таки, чтоб он непременно еще раз попел свое — и про варяжские грамоты охранные, и про холодную злую кислицу, и про темное водяное дело — лишний раз подтверждающее, что дела светлей, чем поющаяся поэзия, придумать мудрено.

Мазл тов дорогому человеку в круглую дату!

Бэла ГЕРШГОРИН