На афише своего концерта "Гастроль по жизни" он изображен в шляпе— канотье. Кажется, еще секунда — и церемонно приподнимет ее: будем знакомы! Познакомиться и впрямь не грех, хотя высокоэрудированная русскоязычная интеллигенция на обоих полушариях уже знает Марка Фрейдкина как тонкого поэта, блестящего переводчика, автора изысканной прозы. Но народ попроще, уверена, этих изысков не касался – и, наверное, к лучшему: слишком велик риск сломаться на затейливых стихотворных переводах, на прихотливой прозаической книге "Опыты"! Уж из вступительной-то статьи к ней А. Жолковского кое-кто явно не понял бы ничего, кроме запятых... Так что он, народ, своего героя законно не знает. И только нечастые информированные представители реагируют живо: "Марк Фрейдкин? Это который поет по матери?"

Обидная слава! Интеллигентный и утонченный, он, помимо прочего, впрямь создал за свою творческую жизнь изрядное количество живых и хулиганских песен со щедрыми вкраплениями слов, которые принято относить к неформальной лексике. Но – о чудо! – в преображении его творческой фантазии забористые заборные перлы приобретают такой феерический блеск, что поджимать губки и говорить "нехорошо" может только последний идиот и ханжа. Особливо который еще и не пьет и ни понимает, что есть идущая на убыль классическая радость бытия, когда "не похмелишься на рубль больше..." — ну, абсолютно... В этом понимании и сблизиться бы автору с дядей Васей, но, о горе, дядя Вася – человек неученый, и от одного произнесения имени и фамилии Жоржа Брассенса может приболеть. А ведь именно этот французский шансонье с его неотчужденной свободой сделал из молодого и бойкого сочинителя "стихов на случай" Марка Фрейдкина поэта, и о том, что Фрейдкин сегодня – лучший в мире переводчик своего безумно непростого учителя, у специалистов дискуссий нет.

Правда, рок-н-ролл о "шузах", присланных внуку Марочке из Канады замечательной бабушкой Ревеккой, поют барды во всех уголках круглой безуглой земли. И старая добрая "Песня про ж..." — тоже вроде не совсем академичный опус... Но при этом – что делать с проклятым разрывом между городом и деревней! — автор остается на "узкой меже", пополняя собой скудную плеяду интеллигентов, которая народа не любит.

Вероятно, прознав откуда-то, что Карл Маркс считал печать зорким оком именно народного, а не какого иного духа, саркастичный Марк Иехиельевич активно невзлюбил меня с первого взгляда. Кстати, сведущий друг Ленечка Вилихин, вдохновенный устроитель нью-джерсийского концерта, честно предупредил заранее: не вздумай спрашивать, какую книгу он взял бы с собою на необитаемый остров, и не любопытствуй, в какие моменты к нему приходят особо удачные рифмы: кое-кто из твоих коллег уже крупно прокололся... Дико струсив, целый вечер штудировала фрейдкинский сборник "Песен", освежала читанные ранее "Опыты" и усиленно формулировала концептуальные вопросы. В гостеприимный дом литератора и фотохудожника Марка Копелева, где была запланирована встреча, вошла закостенев... Худые предчувствия не обманули: Марк Иехиельевич, элегантный, как рояль, улыбался с эдаким специфическим холодком. О Б-г... Мой пионерски-бодрый тон сразу разбился о сумрачные "да", "нет", "понятия не имею", "меня это не интересует..." высокого московского гостя. Хозяин, при сем присутствовавший и получивший свою долю кайфа, утешил: "Не бойся! Позвонишь — я тебе все про него расскажу!" Хрустнул ледок: вероятно, от страха за вольное толкование фактов его жизни, а может, по какой иной причине закрытый для стороннего любопытства человек чуть оттаял...

— Вы написали "Давно уже не пишутся ни музыка, ни проза..." — это действительно так?

— Это было написано три года назад, были проблемы, творческий кризис – нормальное явление для пишущего человека.

— Вы с той печали ушли в книготорговлю?

— Нет, с книготорговлей (Марк Фрейдкин владел книжным магазином, и бизнес шел довольно бойко – Б. Г.) было покончено много раньше – в девяносто седьмом. Это были полные рабочие дни — кошмар! Увяз окончательно, ни строчки не писал. Вообще не люблю работать – люблю сидеть дома, сочинять. А деньги – что деньги...

— Вероятно, Вы из тех немногих счастливцев, кого кормит творчество?

— Куда там! В России то, что я делаю, востребовано мало, это элитарно. Тем не менее, предпочитаю элитарность массовке и с большим удовольствием спою перед залом, где сидят сто умных людей, чем перед тысячей обилеченных идиотов.

— Но ведь тот самый идиот с большим аппетитом среагирует на раскованную форму Ваших хулиганских песен! Хотя читать прозу вряд ли станет — особенно генеалогические подробности семьи. Кстати, как к Вам, человеку в литературе и на сцене довольно веселому, пришла идея книги, где юмора по определению может быть очень немного?

— Евреям свойственно интересоваться родней – может, потому, что судьба часто отрывала близких друг от друга. Мои собственные отношения с родителями складывались непросто — ушел из дому в пятнадцать лет, никаких университетов не заканчивал. Мать умерла очень рано, душевная близость с отцом наступила довольно поздно — почти перед самой его смертью. А ведь был он человеком умным, живым, нетривиальным... О том, что постиг это лишь спустя годы, сожалею. Книга – это дань памяти родителей, запоздалый дар. Ну, а если касаться эстетики, то в изложении семейной генеалогии можно найти художественную форму.

— Читая "Записки брачного афериста" и дивясь прихотливости этой самой формы, я не могла отделаться от ощущения, что автор, мягко говоря, заливает...

— Что вы! Чистая правда, от и до. Вообще я никогда не заливаю, у меня фантазия бедная.

— А как же принцип искусства, которое должно быть выше жизни?

— О Г-споди... Искусство никому ничего не должно!

— Отсюда, вероятно, и Ваша лексическая свобода в песнях? Та самая, которая дает кому-то основание цокать языком: "Нехорошо!" Подразумевая, что уж еврею-то выражаться вовсе не след...

— Нехорошо – не слушай! А евреи – самые большие матерщинники. Правда, рос я в компании интернациональной, на которую можно было бы списать речевую раскованность, но это не было бы полной правдой. Взять ту же вашу Америку: интеллигентные евреи прекрасно изъясняются на "нехорошем" языке – живом и сочном. Это ведь форма, не самоцель...

— А насколько занимает Вас собственно еврейский вопрос? Продолжаете ли Вы разрабатывать в творчестве эту неизбывную тему, как, например, в старой "Песне о контрабасисте Диме"?

— И не думаю! Как стилистический прием это работает: пошутить, приколоться. Но не как способ рассказывать о личных обидах. Неприятные моменты, связанные с еврейским происхождением, в моей жизни были. Но не на мне это началось, не на мне закончится. Если б хотел бежать, то сделать это можно было еще в 1975-м году, уехать в ту же Канаду. Но нигде, даже в любимом Париже, я не сумел бы прожить более двух-трех недель. России я не боюсь, политикой не занимаюсь, газет не читаю, телевизор не смотрю. Ни к чему оно: в истории мало что меняется...

Творя собственную историю, не терпящую сослагательного наклонения, человек шел по жизни с песней сочной и полнокровной и об руку с юношей Сережей, который, поседев и не растолстев, стал звездой Сергеем Костюхиным — композитором, поэтом, профессиональным музыкантом, чья дивная гитара покорила сегодня самого Тимура Шаова. Но если у Тимура Султаныча он выступает в четко осознаваемой роли аккомпаниатора, то в дуэте с Фрейдкиным Костюхин, оставшийся по жизни его заклятым гойфрендом, творит на равных. Сергей Владимирович при некоторой своей "нервенности" (читай, эмоциональности и эстетической требовательности) умудряется охлаждать, когда надо, чрезмерный академический пыл Марка Иехиельевича. Друзья по их бывшей инструментальной группе "Гой", переставшей существовать как таковая, пошли по отдельной жизни — кто с песнями, кто без. Выступают сегодня в России по преимуществу трое: Марк Фрейдкин (стихи и музыка, вокал, фортепиано, духовая гармоника), Сергей Костюхин (музыка, аранжировка, гитара, вокал) и Михаил Махович (гитара, мандолина).

А в нью-джерсийской рафинированной глуши до поры до времени тихо сидел себе еще один человек — потрясающий гитарист Герман Кац, иммигрировавший в США на заре перестройки. Играл для себя и друзей, не претендуя на масштабные выступления. Как-то Сергей Владимирович, порядком утомленный солнцем славы и нетривиальностью жизни, приехал в Нью-Джерси и, по счастливому стечению обстоятельств, оказался в бане у одного хорошего человека. Желая гостю добра и расширения творческих контактов, человек на следующий день привел москвича в гости к Герману Ильичу. Души, и без того не жесткие, от повышенной влажности во второй бане размягчились, совпадающие пристрастия выявились – и ныне в Америке они выступают уже трио: Фрейдкин — Костюхин — Кац.

Айн-цвей-дрей! – поехали... Переполненный зал нью-джерсийского Еврейского центра падает от бандитских строк "Песни про Костю", сам Костя, то бишь Сергей Костюхин, стоит на сцене с невозмутимым видом, только пальцы в упоенном беге по грифу — а Герман Кац, человек в этой творческой связке новый, ведет свою виртуозную сольную партию, умудряясь сохранять ту же невозмутимость. В зале — школьный учитель Костюхина и Фрейдкина Александр Наумович, неразумному, недоброму, невечному не обучавший. Старику комфортно и весело, ему все по душе — и амбициозные откровения о всеобщей потере невинности, и старая добрая охальная песня, которую его бывшие ученики честно хотели предложить в качестве нового российского гимна... Любимые песни греют: "Меж "еще" и "уже", "Как полный кретин", "Давай на все забьем!" — роскошь! И новое произведение, посвященное прекращению выпуска Московским ликеро-водочным заводом "Старки", не звучит архаикой: и по ту, и по эту сторону планеты мы традиционно переживаем, если у кого что не так...

Песня остается с человеком! Вроде все устаканилось у друга юности Александра Платонова, даже дочка только что родилась от американской мамы – а старая народная песня "Печальный Шура" не веселеет. Разве что "Чортков марш", написанный когда-то самим Шурой совместно с С. Борововым, чтобы развеять армейскую тоску, продолжает бодрить. "Песня про отца" стала классикой, но боль потери — всякий раз боль, несмотря на интонационную насмешку. "Брассенс и Бернес" — неутихающая саднящая тоска письма, ушедшего в никуда, вечное неулавливание душ собственных детей. В ней угадывается невольное и совершенно понятное подражание незабвенному Марку Бернесу, у которого голоса как такового почти не было, но дай бог всякому поющему подобное отсутствие вокальных данных... Вот Фрейдкину дал, не поскупился – знать, оттого его далекий от бель канто "козлетон" вкупе с несказанной прелестью мелодий тоску по оперному театру совершенно не вызывают.

Душа Марка Фрейдкина, явно миновавшая расслабляющую баньку, тверда, хоть он весьма трогательно пишет о реальных живых друзьях и родных, уже ставших, как сам антинародный автор, народными героями. Тверда душа, смех – как крупная соль: так смеются, когда в жизни, кроме смешного, много видели также разного. Отсюда и берет свое происхождение фрейдкинский принцип катартического противочувстования (подымите дяде Васе веки... – Б. Г.) Действительно, ощутив во всей полноте, что есть дрянь бытия, поименованная напрямую, без эвфемизмов, можно вышибить клин клином, очиститься — и хоть на вершок, да воспарить. Во время концерта у меня была отличная возможность видеть, как очередная табуированная лексическая единица действует на публику подобно бодрящему напитку или глотку озона. Особо приятно оказалось наблюдать из второго ряда за детками, сидящими на первом. Видно было, что всех этих чудаков на иную букву и классическое пожелание "а все остальное пусть катится в "ж..." наши русскощебечущие птенцы понимают прекрасно – и реагируют с мудрым спокойствием, которого порой недостает пошловатым взрослым.

Жизнь являет собой восхитительный сюр и неожиданные компенсации за суровые профессиональные испытания. Надо было слышать, как, выйдя после концерта из здания со звездой Давида на фронтоне, Марк Иехиельевич задумчиво заметил: "Надо же, никогда прежде не был в синагоге..." А один хороший, но самонадеянный человек в перерыве поспорил со мной о правильном написании отчества гостя и погорел на пять долларов...

Бэла ГЕРШГОРИН