На Восточном берегу улеглась горячая пыль Четырнадцатого слета авторской песни, вошедшего в историю как "Граненый", который три дня фигурально, но ослепительно переливался гранями авторских и исполнительских талантов , несмотря на совершенно фантастическую жару. Царственно подносимая после выступления каждому автору и исполнителю стопка славно венчала дело. Попели, попили – классический расклад...

Бардовские слеты Восточного побережья – это, без преувеличения и без местнического хвастовства, солидно. Сегодня мероприятие уже вышло на тот уровень организованности – читай, цивилизованности — когда все происходит как бы само по себе (хотя любому бывалому участнику события ясно, что эта спонтанность – гениально отрепетированный успех). Кстати, недавно собратья по жанру из Соснового Бора Санкт-Петербургской области России пожаловались в интернете на трудности организации своего слета: поляну чистить необходимо, крышку от колодца где-то добывать, поскольку старую крадут с железным постоянством, народу опять же прибывает прорва: триста человек! Нашим организаторам только улыбнуться: как насчет двух тысяч с лишним?

Слет – мероприятие безумно насыщенное, посему сразу устранюсь от бессмысленной и неблагодарной репортерской задачи: поговорим лучше о соли и сути того, что сегодня поется-пишется, а главное – насколько и кем это востребовано.

Авторская песня в эмиграции существует, что называется, без сопротивления. Нет в нашей заморской жизни противостояния массовому песенному творчеству официозного советского пошиба – разве что на уровне пародий. Ликовать бы, но пессимисты упорно говорят: помрет наша с вами песня, как бедная кукуруза, волевым решением высаженная на севере! Ну, помрет, соглашаюсь, так ведь и мы не вечны – зачем же раньше смерти-то? Время, мягко меняющее декорации, приглушило традиционные споры о жанре как таковом, уже почти былинными кажутся дискуссии, как правильно назвать эту особенную песню, можно или нельзя исполнять ее со сцены под убогий аккомпанемент, не ругательно ли по отношению к отцам-основателям звучит слово "аранжировка". Живое — живет, пульсирует, а вопрос привязанности к русской почве как непременном условии творческого успеха решился, слава богу, не только исторически, но и онтологически. И явно не за счет радостного отрыва от болезненно любимой когда-то неволи, не за счет нынешнего пресловутого довольства и сытости, якобы притупляющих остроту вопроса "как звать этот город", — за счет понимания, что небо едино.

Хотя конкретные географические подробности могут въедаться в печенки ой как намертво. Тем не менее... У вашингтонского автора, бывшего москвича Аркадия Дубинчика в песне "Ночь Европы. Тоска..." город, "забывший смысл существованья мира", не назван — ибо и в вечном Риме, и в менее величественном Киеве людям одинаково сподручно "стирать белье и упиваться снедью", сооружать храмы и пропарывать шпилями небо, не думая о бессмертии – точнее, думая, но кухонно, поверхностно, тщеславно. Об этом и говорит "смертный, отвергший храмы". Владимир Музыкантов в своей отстраненно-философской лирике продолжает оставаться "самым итальянским поэтом" авторской песни – но абсолютно не по-туристски звучит его вопрос-откровение: "Аве, Рим, ты тронул душу. Разве душу объяснишь?" У Павла Шкарина поэтическое действо и вовсе может происходить в Древней Греции, а то в Шотландии – вопрос, о чем речь вне параллелей и меридианов. Его Робин Гуд правит ремесло проверенное – разбой, бросание прихлебателям крох да выполнение программы-максимум: "я на классовой борьбе имя заработал!" Но если бандит – душа простая и, в соответствии с ширью большой дороги, открытая, то у тихушника, который возжаждал свободы, потом прошествовал по своей колее и хорошо распробовал, что она такое, философия лагерная, замкнуто-жесткая.

Как это постичь, господи боже, что такое пишется нашими корифеями в американском довольстве и покое... Шкаринская "Гносеология свободы" — четкая аллюзия колеи Высоцкого, престранным образом преломившаяся в призме обстоятельств иного места. Там, средь жерновов гниющей империи, герой отталкивал влачащихся следом, хрипел: "Колея это только моя!" — а здесь (опять-таки нет адреса, где оно, здесь...) призывает наивных учиться свободе навыворот, по его проверенному образцу: "Знай, гляди себе до ночи на трамвайные пути. Знай, сиди , покуда хочешь. Встать захочешь – не хоти!" Это значит – надо за ним, чтоб уцелеть! Случайность, сон о прошлом в краю бескрайней свободы? Но бывают ли сны массовыми...

Полтора десятилетия назад у Вячеслава Рутмана на эмигрантском изломе жизни, которую мы все репетировали как собственный конец, случилась удивительная кристальная песня "Храни меня, огонь..." Сохранил и огонь, и две другие стихии – и вдруг в новообретенном раю – тяжесть и мука Достоевского, полусон-полубред, без цезур: "звук шагов мужиков что пришли стук камней взрыки суки..." Поэзия возвращает смысл – порой страшный — не только уставшим словам – она возвращает, боязно молвить, смысл самой жизни, которая сама и есть смысл, несмотря на энтропический холод.

Герой Александра Маркмана вообще может никуда не ездить, сооружая на кухне свой философский велосипед – и уж совсем без адреса постоянного стойла плетется по стезе тонко-саркастическая "Кобыла" Игоря Рабина (коего просто младенчески обожаю за чудо нежного отношения к треклятым радостям так тонко понимаемого им бытия...) Досадно, что ироничный умница Рабин, только что исполнивший перед большим субботним концертом свое совершенно гениальное приветствие "Атлантический берег", был не отходя со сцены призван к священной жертве под номером один. И разрешенный регламентом золотой запас оказался выдан одним махом. Имеющие уши все одно слушали, чудно остроумная "Кобыла" и совершенно хулиганский опус "Если правая грудь больше левой...", исполняемый с непроницаемым видом, мимо внимающих не пронеслись – и все же дорогое вино не глушат через край, его надо медленно, по глоточку...

Но так или иначе, ответ на лихой кимовский вопрос "а что же вы тогда поете-пишетя-а-а?" достаточно ясен. Адрес у всех этих поэтов, при прочих равных, один: дорога жизни, до востребования стихии стиха.

Вечерний концерт – мероприятие сакральное, его вынашивают, готовят, исключая спонтанность, нередко играющую странные шутки. Для утоления жажды вожделенной свободы загодя были проведены авторские "пентагоны", где любимые публикой авторы и исполнители могли в течение получаса демонстрировать свое творческое кредо — без оглядки, поскольку присутствия членов жюри с карандашиками в этот момент истины не предполагалось. И было славно! Особо счастлив был сочувствующий зритель явлению исполнительского нью-джерсийского дуэта Леонид Новиков – Александр Годин. (К слову об исполнительстве: планка здесь поднята на высоту недосягаемую. Можно сколь угодно козырять словечком "филармония", стараясь оправдать чахленький аккомпанемент – не проходит. И хорошие стихи не выручают: предназначение весомых строк отнюдь не в вытаскивании слабенького музыканта). Сами имена исполнителей Романа Каца, Леонида Позена, Андрея Компанийца звучат сегодня божественной музыкой: как они поют, что на гитарах творят запредельное.... А вот о Новикове и Године в последнее время стало отчего-то принято спорить. Порой даже шумно. С некоего трудно уловимого момента стало вдруг принято считать, что поют они свои песни – ну, несколько одинаково, что ли... То, что чистенько в терцию – так это вроде не заслуга, кто сегодня при минимуме музыкальной культуры и каком-никаком голосе на это не способен? Разрешу себе ответить – не за всю Одессу, за себя лично: петь так, как они, способны немногие. Такая страсть, такая бешеная музыкальность, такая глубинная неподдельная лиричность – явления отнюдь не массового характера — о, всем бы их одинаковость.... И то, что пронзительный "Листопад" звучит как джазовая "Чикагская", может заявить, простите, лишь глухой. С окуджавской "Надей-Наденькой" ("Из окон корочкой несет поджаристой...") ребятки в вечерний концерт не пробились: выборщики, как по команде, скисли от их вольной музыкальной интерпретации, и кода с бурным вторжением Эдит Пиаф почему-то навела на них тоску. Трудно сказать, от какой такой скованности: по-моему, сам Булат Шалвович, царствие ему небесное, явно бы оживился — хорошо потому что! Зато на своем "пентагоне" "Наденькой" Новиков-Годин закончили, сорвали овацию – и никто не ушел обделенным.

Отец традиционного "Смехтогона" Александр Грайновский, срежиссировавший весьма нелегкое действо, сделал самый гениальный ход: не говоря до срока никому ни слова, взял да и передал полномочия ведущего высокому гостю Леониду Сергееву. А тому за словом в карман не тянуться – ну и поехали...

Разрядка.

Позвольте после повального веселья еще коротенькое слово молвить — не критикански-напряженно, а максимально доброжелательно. Дивный слет наш нельзя не любить – тем более стоит режиссировать его несколько точнее и строже. Начинать действо с нелегкого философского "Грузила", наверное, не нужно. Вряд ли стоит и проводить мероприятия по принципу марафона (концерт, еще концерт, и еше один небольшой, а кто вырубился — сам виноват). Есть, вероятно, смысл оставить специальные программы все-таки для городских залов, чтобы в лесу не создавалось ощущения растраты: туда не успел, сюда опоздал, вообще спал, покуда Герман Кац и Олег Нейман выдавали на гитарах совершенное чудо импровизации... Разумно принимать во внимание тот простой факт, что у зрителя, даже подготовленного, имеется порог восприятия, после которого перегруженый слух заметно притупляется – и потому перекармливать песней, даже замечательной, вряд ли стоит.

И все же отмечу, что слет по большому гамбургскому счету был хорош. На нем наблюдалось меньше массовости масс и звездности звезд, чем на некоторых предыдущих: первая не давила, вторая не слепила. Это не позволило никому из своих потеряться даже среди таких светил, как Вадим Егоров, Леонид Сергеев, Михаил Кочетков, Максим Кривошеев, Игорь Иртеньев. П ри том, увы, что реакция публики на отдельно взятых "своих" оказалась совершенно непредсказуемой. Любимый многими за посвященность в глубокие пленительные филологические тайны Александр Маркман с его философским велосипедом, изобретенным "Льву Николаевичу в ответ", прозвучал как-то потерянно — может, в силу некрикливости, сдержанности манеры. Ну, ему и хлопали сдержанно – а вот юному Сергею Коновалову (загадочный сценический псевдоним Кош) аплодировали просто бешено, вслух обижаясь на жюри, не давшеее молодому человеку, видному и яркому, щедро напитавшему свое творчество молоком рок-поэзии, выступить всласть. Сергей – человек несомненно способный, просто его артистизму и обаянию молодости еще предстоит сплавиться с филологической культурой. Я бы объявила его открытием слета ... несколько позже, на некоем будущем форуме, когда станет ясно, куда после изящной игры в парадоксы поведет юношу творческая стезя. Регламентированного выступления желанного московского гостя Вадима Егорова (действительно классически прекрасного, просто новых песен не привезшего) народу тоже показалось мало, народ бил в гудящие ладони, скандировал имя и злился. А вот едкие и весьма емкие притчи Павла Шкарина были отмечены в кулуарах разве тем, что длинноваты. ... Вадиму Певзнеру – дяде Певу, живой московской легенде восьмидесятых-девяностых, осчастливившему нас, без него сироток, приездом из России, "свезло" на авторском "пентагоне". Там, где часть заинтересованной публики сидела на сложенных шестиграником бревнышках, и знаменитый ныне "Летчик", и медитативно-маргинальный "Дачный вальс", и культовое "Никольское подворье" прозвучали очень "в жилу" и благотворно влились в души. А вон на большом субботнем концерте его же, Певзнера, шаманское наборматывание на фоне очень специальных звуковых эффектов, да еще и вкупе со смысловым туманом интонируемых строк пробудило в зрителях нечто похожее на умеренную агрессию: знаем этих гениев, все бы им морочить тех, кто от сохи... Кто-то сидящий рядом со мной на раскладном кресле раздраженно и явственно произнес: "Нам не понять, может, это для молодежи..." Наша молодежь экспортного варианта, по-русски, так и быть, понимающая, но говорящая редко, с восторгом взирала на Вадимово ожесточенное лицо, на его обездвиженные глаза, вперившиеся в собственный текст, — и понимала одно: "стероиды, заборы, пустые разговоры, молекулы воды и брошенной еды..." — это клево, это "кул", это прикольно. А дальше – озадаченная тишина...

В гостевой книге мелькнул комментарий: "Многие зрители от этой программы ожидали большего". Увы, рискну высказать крамольное предположение, что ожидали несколько меньшего: концертности, развлекательности, шоу, хорошего пикникового настроения – да, но уж никак не смыслового "перегрузила".

Скажи, грусть, скажи... Тенденция на нашем подворье прослеживается довольно прозрачная: просветительская эпоха тонкой поэзии тихонько удаляется в анналы истории жанра — а народ, за известным исключением, желает артистизма, желает веселости, в простоте душевной именуя любую мало-мальски нетривиальную лирику, извините, нудьгой. Не зло, а снисходительно, по-домашнему... Народ любит, когда ясно и смешно – он балдеет от Леонида Сергеева, когда тот к нему, народу, близок. Он на руках готов носить Михаила Кочеткова (когда тот не очень мудрствует, лучше всего проверенная "Баллада трезвости") и с охотой принял "Пьяненькую печаль" — старую стиляжью песню некоего безвестного страдальца в гениальном исполнении московского гостя Максима Кривошеева. Но не надо было обладать сверхмудростью, чтобы понять, что для самого Кривошеева, большого артиста и большого ценителя слова, бедность поэтических средств автора – лишь повод пожалеть собственно бедность, почувствовать вкус эпохи, ту тоску породившей. Называть данную стилизацию стихами он, человек понимающий, и не спешил (о чем со всей откровенностью сказал на одном из домашних концертов вскоре после слета). Но, повторяю почти в ярости, народу – понравилось, народ подпевал с упоением, всякими словами типа "стилизация-шмилизация" голову не забивал – и песня стала хитом "Граненого" именно как хорошая песня — доступная, сердечная, лиричная, за живое задевающая. Да...

Парадокс времени и восприятия: творческое предложение со страшной силой опережает спрос, обилие исполняемого переливается за края концертного регламента, порог зрительского внимания оказывается перейденным задолго до конца всех запланированных программ, и упаковать их в "формат" для устроителей — мука мученическая. А песня, которая стала бы событием слета именно потому, что написана на стихи, которые стихи, слушается в лучшем случае вежливо... Люди откровенно ждут хорошего настроения – а тут им "Журавлик", "Ночь Европы. Тоска..." Вот когда Аркадий Дубинчик завел на "Смехтогоне" дико смешную пародию "Одинокий тракторист" — тут он оказался немедленно реабилитирован: вишь ты, парень, как здорово умеешь, а то хмари на душу навел.

Слет – вещь граненая, то бишь многогранная, но грани бывают одинаковыми только у стакана. Новые песни американская жизнь в ее русскоязычной сфере существования придумывает сейчас так же, как почти век назад, после падения на горькую не свою землю несчастного украинского хлопчика (ах, родной Виктор Семенович, что же Вы всех нас осиротили...) Вопрос, кому нужны песни, а кому хватит и песенок. На последние спрос явно больше. Поверхностное объяснение нынешним достатком и сытостью кое-что в специфике восприятия публики объясняет, но явно не полностью.

А может, я зря ополчаюсь? Ведь царствование ее величества чистой речи, темной, как закрытая книга, призванной будить дремлющие пласты воображения – это только часть поэзии. Ведь от прозрачной и ясной, как детство, "Акулы" Андрея Козловского, этого колдовского "медленно плыть в чистой воде..." иное сердце заходится не менее, чем от философских экзерсисов. Ну, не унижает себя слушатель до конформизма, не впадает в соблазн похвалить заумь, дабы самому прослыть умным и просвещенным – так это ведь хорошо, честно! Что поделать с загадочностью образов и коллизий, где вроде бы все на месте, никаких тебе "дыл-бул-щир", но сиди думай, что за оркестр такой юристов вжарил свою це-моль... (метафорика у калифорнийца Игоря Кузьмина причудлива, наблюдательность невероятна, культура и глубина чувствования просто пугают неискушенных. Где там в короле и королеве, наполняющих канистры светом Шереметьева, углядеть собственные эмигрантские реминисценции...) Такие стихи, даже спетые, даже прекрасно, мало рассчитаны на сценический успех. Лирика-то практически всегда — знак одиночества, которого, если ты сам им не ранен, инстинктивно бежишь. А уж сложная философская поэзия и вовсе не рассчитана на массовое дружное восприятие и сочувствие. Хорошо понимающий это великий и мудрый Михаил Мармер, глава группы прослушивания, высказал идею, что на слете новеньким надобно просто искать друзей, единомышленников, глубоко дышать кислородом и ходить на открытый микрофон, где без всяких комиссий поют вольняшки. Но упрямо добавлю: и может, среди веселья стоит забредать на авторские "пентагоны", где концертность и зрелищность могут чуть-чуть и только иногда подвинуться, уступая место родниковой поэзии. И хорошо бы, подпущу морализаторства, не брать банки с пивом на серьезное отрежиссированное действо вроде вечернего концерта.

Чтобы быстрее становиться "старенькими" — сведущими...

Бэла ГЕРШГОРИН, Блумсбург – Нью-Йорк.