Знаете ли вы Михаила Волкова? О, вы не знаете Михаила Волкова — хотя почти радостно хлопаете себя по лбу: ну конечно, знакомая такая фамилия, редкая опять же... Кого, однако, обманывать, если у вас на полочке не нашлось места для его чудной книжки "Квадраты на воде", выпущенной в Иерусалиме в 2003-м году, и нет в коллекции его диска "Последний генерал" — песен причудливых по метафорике, частью смешных, но без залихватской расхристанности, частью горьких – при этом совершенно бешеных по темпераменту. Однако утешьтесь: поскольку оба эти сокровища, диск и книжку, расхватали во время американских гастролей автора, в следующий раз он приедет в Новый Свет с баулом поувесистей. А покуда страждущим переправится еще партия с нашей общей исторической родины — малой скоростью. Обещано, во всяком случае.

В предисловии к вышеупомянутым "Квадратам..." Игорь Губерман написал, что в Мишу, его товарища по несчастью, при родах вселился бес, обрекший автора на пожизненное чувство юмора... Поскольку Губерман – остроумец в законе, ему надлежит верить – даже если значение волковской угрозы "Крокодил, крокодю и буду крокодить!" остается для вас загадочным, а таинственные сказки про царя и пугало, про архитектурный психоз в некиим царстве и подарки Курочки–Рябы дурковатым деду с бабой не вполне смешат. А вы перечтите...

Первая наша встреча в пенсильванском лесу, куда Михаил прибыл на слет авторской песни Восточного побережья Америки, все про беса честно подтвердила. За Волковым ходили хвосты и толпы, его угощали и наперебой зазывали к кострам и столикам, он легко и в меру пил, очаровательно общался и совершенно полетно острил. Между полетами пел на вечернем концерте и у ночных костров, а традиционная юмористическая часть слета была вообще непринужденно скинута Мише на руки: вывози, отец родной! (Кто же не знал, что гость – автор текстов для сборной КВН Израиля образца 1992-95 годов, грех было держать на вторых ролях...) И он вывез — без домашних заготовок, на чистой импровизации и воодушевлении: будучи раз пройденными, университеты Клуба веселых и находчивых не подводят.

Бедной родственницей жалась я у обочинки, покуда он вихрем носился по кэмпграунду, пытаясь утолить народный голод на свое жадно требуемое творчество и на личное общение. Потеряв терпение, качнула журналистские права – присели, наконец, у остывшего костерка, пошли греться беседой... И тут я поняла, на какую пытку обрекла себя добровольно: великое целительное средство от всех невзгод, бодрящий эликсир жизни юмор оборачивается сущей напастью, как только начинается разговор с пишущим смешно... Еще Михал Михалыч Жванецкий стонал от журналистов, которые строили интервью, не в силах отойти от его "жванек", цитат и афоризмов, и усиленно пытались демонстрировать особое чувство юмора. Услышав словно со стороны собственный вопрос: "Какое отношение квадраты на воде имеют к специальному сорту квадратных израильских помидоров?" — я ужаснулась, усилием воли заставила себя не фиксировать ответ и срочно перешла к материям простым и насущным...

— Миша, у Вас такая гитара божественная – это профессиональное?

— Мы еще на "вы"? Согласен — если перейдем на "ты" прямо сейчас. Вообще-то МИИТ – не вполне обитель муз, это технический вуз. Но до него была музыкальная школа – одна из лучших в Москве, при Мерзляковском училище, традиционно готовившая детей в консерваторию. На мне цепь этой подготовки разомкнулась, хоть это и не означало расставания с музыкой навсегда. Пришел в авторскую песню достаточно традиционно: учась в десятом классе, услышал песни Окуджавы, Визбора, Берковского – понравились. Поскольку нравился еще и Таривердиев, попытался сочинять музыку так же красиво, как он. Вначале на хорошие стихи – Ахматова, Цветаева, Пастернак, потом осмелел – и уж на свои! А дальше музыка кончилась: пошел после института в советскую армию лейтенантом, стал командиром взвода. На БАМе...

— "КАМАЗ ожидает Давида, поедет на БАМ Соломон..." Именно это рассмешило на всю оставшуюся жизнь?

— Именно это явилось столь глубокой психологической травмой, что не осталось ничего другого, как только начать думать смешно. Там, в армии, был написан "Монолог неродившегося младенца" и иные вещи, свидетельствующие, как серьезна была школа нашей жизни. Но собственно злободневка меня занимала весьма относительно. Песня "Коммунальная лирическая" — не восхищение советским народом, которому извести соседку грибочками — как нечего делать. Она — результат предвкушения грядущей коммунальной жизни со всеми ее хорошо известными радостями и неизвестно какими еще соседями – может, и отравить окажутся способны. Поэт Александр Левин, фигура в юморе парадоксально серьезная, поставил мне впоследствии диагноз: "У тебя ирония – это способ мышления. Если ты специально попытаешься писать без нее, не получится..."

Но дело не только во мне: сама наша дико смешная страна давала больше чем достаточно поводов для веселья – только ленивый мог пройти мимо. При этом сугубо политических песен я не писал. Некоторые условно политические – скажем, некоторой критической направленности, усохли сразу же после развала страны.

— Наверное, поэтому гениальный Михаил Михайлович так до сих пор и боится оторваться от совкового кастальского ключа...

— Жванецкому нечего бояться: он не просто обличитель — он великий писатель. Зачем такому уезжать? Менять социум трудно, особенно когда у тебя установился контакт с широкой аудиторией. Поэтому если нет религиозной или политической тирании, нет прямой опасности для жизни, не тошнит от власти так, что невмоготу, уезжать, "как все", крупному литератору вряд ли стоит. Если революционер ты, борец за идею – не стоит тем более: подрывай гнилые основы изнутри! Примерно этим Жванецкий и занят. Думаю, любой из тамошних одиозных представителей власти безмерно счастлив, если Михаил Михайлович только упомянет его, только намекнет на персоналию... А сколько концертов писатель-сатирик может дать в Америке? Два-три, ну, даже пять в год? Трудно прогнозировать. И у вас в Америке, и у нас в Израиле поводов для смеха не меньше, чем было в Союзе — но там объектом для смеха оказывалась вся страна, а не община. В эмиграции неизбежно появляется ощущение малости, социальной местечковости...

— Лично ты, писатель-юморист в эмиграции, ощущаешь эту социальную замкнутость, этот "штетл" на себе?

— Отчасти. Ведь что есть местечковость? Не размер страны – технология общения с конкретными людьми. Один находит смешное даже в теоретической механике, другой прочтет всего Ильфа и Петрова – не улыбнется ни разу. Я, по счастью, не очень замкнут. И круг общения приличный, и моя юмористическая проза публикуется в шести странах. Две сказки даже включены в том "Одесский юмор" большой "Антологии сатиры и юмора ХХ века" — во многом благодаря публикациям в одесском журнале "Фонтан", редактируемом Валерием Хаитом. Одесский "Фонтан" и собственно город Одесса – предметы особой любви, не зависящей от нынешнего угасания тонуса города. Друзей-одесситов у меня – выше процентной нормы.

Встреча вторая – продолжение первой, в лучших советских традициях, которые и не думаем хаять, – на моей кухне. Трапеза без претензий, чтоб не отяжелеть для интеллектуальной беседы, потом джезва с огня, на огонь, опять с огня – помол кончился. "Растворимый пьешь?" — "Я как тот доктор: все пью, кроме цветов и конфет..."

— Давай от географии – к собственно литературе, которой тебя формально не обучали. Легко ли стать литератором-самородком, писать, что называется, без школы?

— Вот ведь пишу... Школа, спецподготовка – это Аверченко, Зощенко, Булгаков, Джером. Люблю еврейский юмор – специфичный, без выраженного художественного результата, там цель – собственно выражение. Люблю меткие замечания папы, люблю великолепные шутки своего сына. Да и жене чувства юмора не занимать – именно ей принадлежит афоризм, вызывающий у меня зависть, почему не мой: "По капле выдавливал из себя "тода раба"... Участие в команде КВН – тоже подготовка, достаточно жесткая. Там одна разминка чего стоит: пугаться и долго мудрствовать некогда, шутка должна быть либо фонетической, либо смысловой, либо ассоциативной, но рождаться обязана в секунды! Родил – все, потом сиди себе и бойся.

— Стало быть, чтением и практикой можно наработать талант юмориста?

— Талант — это обо мне? Спасибо. "Наработать" — ни о ком. Талант – это потенциал, заложенный свыше. Если чтение – учеба, то таланту обучить нельзя. Это все равно что с помощью книги пытаться изменить форму ушей... Конечно, талант бывает такой силы, что если даже человек абсолютно ничему не обучен, то он изобретет письменность. Сам. Ведь письменность действительно придумал некто гениальный, ничего никогда ранее не читавший.

— Кстати, о гениях! Книжка твоя начинается таким протяжным, нешуточным, торжественным гекзаметром. Что-то особенное связывает тебя и Гомера?

— В продолжение темы сказал бы, конечно, талант, но не рискну. К тому же, существует мнение, что никакого Гомера вообще не существовало – так, поздняя коллективная подделка семнадцатого века.

— Славная отговорка для не желающих штудировать "Илиаду" и "Одиссею"...

— А зачем штудировать... Я их брал, читал, бросал. Опять брал, опять бросал. Уже в студенчестве, во время производственной практики, прихватил с собой в командировку – чтобы выбора не было. Страниц пятнадцать продирался – потом оторваться уже не мог — и работе пришлось стать не волком.

— Не Волковым! – по-пионерски радуюсь я, но, вспомнив конфуз начала первой беседы, боязливо умолкаю. Собеседник добродушно продолжает:

— Некоторое время назад совершенно для себя неожиданно обнаружил "Илиаду" у сына-подростка. В Израиле, на русском... Он так меланхолично: "Хочу сравнить два перевода..." Тоже язва будь здоров, хотя говорил чистую правду – сравнивал два перевода...

— Серьезный юноша — в папу, не иначе... Кстати, что родитель-юморист читает сегодня?

— Разное. Иногда не приходится читать долго, становится плохо — и тогда в ход идут даже вывески.

— Парафраз жизни с волковским "Письмом к Издателю"... Ну, а когда вывески кончаются?

— Можешь удивляться, но от "Гарри Поттера" получаю удовольствие. Какие там яркие характеры... Высоколобый приятель кривится: "Дрянь!" Выясняется: не читал. Знакомая ситуация. А книга совершенно замечательная! Люблю детективы – если хорошие. "Преступление и наказание" — тоже детектив, причем сделанный по классическим канонам. Бестселлерами не брезгую...

— Включая бессмертный "Код да Винчи"?

— "Код", безусловно, — супербестселлер... Согласен, литературой он не является, но что-то ведь держит внимание читателя! Определенные законы построения сюжета автору известны. Правда, не более того...

— Да уж, за художественной правдой к Дэну Брауну обращаться проблематично...

— Ну хорошо, сойдемся на том, что в основном я читаю книги по программированию: профессия обязывает. А на тумбочке сегодня у меня том Леонида Губанова.

— Невероятно... Я о совпадении сокровищ на тумбочках... Скажи, такая поэзия — поэзия душевного ожога — не влияет на возможность оставаться веселым, писать смешно?

— Писатель-юморист совершенно не должен обкладываться смешными книжками и хохотать для стимуляции собственного творчества. Природа шутки вообще загадочна, алгоритмизировать не могу. Помню, в 1992-м году всю редакцию израильской юмористической газеты "Беседэр", где я в тот момент плотно сотрудничал, пригласили писать сценарий для израильской сборной команды КВН. Это было очень и очень невесело, мозговой штурм обычно являет собой мрачную сцену: сидят с выпученными глазами умные люди, в эти минуты не похожие на таковых, и несут чушь несусветную, стараясь выдать что-нибудь поудачней. В самом деле, как придумать шутку? Из головы, как же еще! Должна быть голова и хоть какая-нибудь возможность пошутить. Вот мы с тобой сидим, чайник закипел...

— Подожди, выключу... Уже смеяться?

— Да – если найдется повод. Если это закипание затронет некий материал в голове и позволит интерпретировать его быстро. Но повод не должен быть сильнее собственно шутки.

— Реальные кипящие чайники и в России, и в Израиле дают достаточно поводов для смеха — а ты пишешь сказки. Скажи, зачем юмористу эзопов язык, если свободы кругом хоть залейся?

— Сказка – не обязательно потребность что-то скрыть, Эзоп тут ни при чем. "Жил-был царь" — уже сказка, для ребенка придумывал, никакого социального обличения не подразумевал. Когда с меня стали требовать прозу, целый блок сказок для сына ушел в небытие, и этого жаль. Сказка – возможность обобщения на любом уровне, вплоть до фантасмагории, законы которой всегда меня занимали. Она может оказаться по смыслу отнюдь не забавной – но лексика, обороты придают ей такой юмористический прищур...

— В сантехнической поэме "Моцарт и Сальери" юмора тоже в избытке – но ты затрагиваешь абсолютно серьезную тему гения и злодейства. Признаться, я так и не сумела ответить для себя на вопрос, "совместные" ли это вещи...

— Совместимые! (несколько ожесточенно). – Способность к художественному творчеству и необходимая для этого энергетика не связаны с принятыми в обществе моральными нормами. Может, у какого-нибудь племени откусить противнику голову – высокоморально... Вийон был разбойником, и не он один. Кроме того, творчество – не обязательно литература. Были великие ораторы — становились великими диктаторами. А возвращаясь к литературе: была, например, когорта талантливых жополизов, вроде небездарного Фадеева... Кто-то, кажется, Михаил Светлов, сказал исчерпывающе: "Порядочный человек — тот, кто делает гадость, не получая при этом удовольствия..." Порядочность – антоним злодейства, но, увы, не всегда составляющая натуры гения. Совершенно убило меня новомодное мистическое толкование гибели Пушкина: дескать, небо не попустило, чтобы поэт стал убийцей! Ах-ах... Уж если оно так заботилось о Пушкине, можно было бы придумать иной исход дуэли... Творец-злодей, творец-грешник – не повод ханжески делать большие глаза.

— Очень понимаю... "Нагрешил на несколько монет" — это ведь из твоего стихотворения. Личным примером подтверждаешь сентенции, высказанные выше?

— Ничего не подтверждаю! Что я, дурак, у меня что, недержание исповеди? (Немедленно рассказывает очень хороший анекдот на данную тему).

Да, вот он нам, Михаил Анатольевич Волков — веселый, искрящийся, заводной! Но в небольшой книжке его не подрались зубоскальная сантехническая поэзия, задиристо-дурашливые письма к издателю, переводчику, журналистке, веселые сказки для умниц – и чистая лирика серьезнейшего уровня. Спрашивать, почему этой жанрово-видовой мозаике просторно под одной обложкой, не стоит за очевидностью: единство противоположностей ( в отличие от светлого будущего, некогда видного на горизонте), не отменено.

Вот уехал веселый человек, вот крутится его диск, задуманный в принципе тоже не очень грустным – но болезненый нервический "Балаган" опять напоминает, как "разбегаются квадраты по свихнувшейся воде" — и гасит смех... Неожиданно пронзительные для бытовой приземленности простыни-наволочки "Сухопутного вальса" тоже не забавляют – но они подсинивают и подкрахмаливают душу (весьма невредно, между прочим, если скукожилась...) И чуток погорюем, что ли, над последним на земле генералом, не взявшим город, подумав каждый свое: то ли плох был вояка и большой ему позор, то ли не хотел ничего такого брать и спасибо за непролитую кровь, то ли вовсе не нужное это дело – города покорять. Глубокий вздох не стирает нашу вековечную улыбку – и, забыв былую дурь атеистическую, помолимся вместе с автором за свое место в Книге жизни: "Темень слева, темень справа,\\ свет от сих до сих.\\ Боже левый, боже правый,\\ Господи, спаси!" И еще разок улыбнуться — над риторическим вопросом в конце этой нежнейшей из волковских песен — "Рош-Ашана": "Но, стоящим у порога, нам ли, в сущности, до Бога – Богу ли до нас?"

Благословен пишущий, который не боится об этом думать.

Бэла ГЕРШГОРИН,

Пенсильвания – НьюЙорк.