Эта встреча не была приурочена ни к какому юбилею, не рекламировала предстоящих гастролей. А просто по гудящему, как муравейник, пенсильванскому "пьяному лесу" ходил классик. Ходил медленно – но не с важностью мэтра авторской песни, несущего себя напоказ, а с некоей сосредоточенностью нового человека, постигающего "иные берега, иные волны". Юрий Лорес... Можно не быть знатоком жанра, но его "Шиповник", "Шуламифь", "Магдалину" знают даже те, кто приблизился к стихии авторской песни едва-едва, и прихотливая "Фантазия с падающей вилкой" не становится с годами менее трогательной.

Он оказался вблизи очень похожим на себя самого, уже не юного и заметно погрустневшего, словно сошедшего с обложки собственного диска "Из Авиньона в Иерусалим": та же небритость, вызывающая естественную ассоциацию с ритуальной еврейской скорбью, то же чуть встрепанное седое каре – легкая художественная запущенность. На нашем кэмпграунде не было только тоскливого российского снежка с этой обложки, очень точно сделанной Александром Покровским.

Юрий Лорес написал свою первую песню в 1968 году. Потом был лауреатом множества фестивалей авторской песни, членом жюри. Подошло нелегкое время – наступила опала. Нынче ею даже не похваляются, ибо, как начнешь спрашивать, все были в страдальцах от режима – но тогда его "Урок истории" впрямь стал культовым. Однако даже на самых закрытых домашних концертах, если возникало хоть самомалейшее подозрение, что в рядах своих может оказаться стукач, просили не записывать на магнитофоны.

Сегодня он не забыт и не обижен – и все-таки "Поминки по Арлекину", звучавшие в советские "года глухие" не на одной полянке опальных слетов неугодной авторской песни, сегодня почти не звучат: архивный налет появляется с жесткой неизбежностью, сколько, говорят, можно о нашем духовном Египте... Еврейская тема, одна из доминирующих в творчестве поэта, тоже как будто бы перестала быть острой: когда-то болезненное и потайное теперь затаскали до рыночного безобразия, каждый мало-мальски умеющий складывать слова на бумаге стремиться поживиться цитаткой из того или иного Завета: красиво же...

Но для его скворушки из чудной новой песни азарт базара — ветер чужих краев: Юрий Лорес с самого начала торил свою тропу сам.

Ветераны движения помнят по сей день: уже вовсю шумела перекройка – а он оставался опальным бардом кухонь, "квартирников". Задокументировав и узаконив все нецензурированное и когда-то вредное, власти, тем не менее, опасались давать ему залы — даже с поправкой на "другое время – другие песни".

— Увидев вас, сразу вспомнила ставшие классическими строки Вадима Певзнера: "Непохожий на брата-борца..." В смысле, непохожи Вы, Юрий Львович, на борца с властью...

— Почему это непохож? Странно, а я думал... Но если серьезно, не тот борец, который воюет – а тот, кто своего не отдает! Вот я и не отдавал... Власти это прекрасно знали и в восемьдесят втором меня потащили в известное заведение на Лубянке. Угрожали: посадим, что себе позволяете! Второй мой диск – "Мы сами себе сантехники" — частично состоит из песен того времени.

— Поете их сейчас?

— Нет, ни к чему... Хотя не могу сказать, что они грешили сиюминутностью, надеюсь, что материала для обобщений было достаточно.

— Как, вероятно, и для страха...

— А кто сказал, что в КГБ на допросе должно быть нестрашно? Думаю, Галичу и Солженицыну в том здании тоже было страшно – да и не только им. Первый раз меня продержали четыре часа — в полном неведении, что будет дальше. Называлось это "профилактированием". Мало кто бы храбрился в такой ситуации...

— Скажите, когда Вы впервые почувствовали вкус свободы – и легче ли сегодня с ней, чем было без нее?

— Почувствовал – точнее, понял, что она близко, достаточно давно, и не только в силу интуиции. Я ведь работал геологом и знал, что сырьевая база страны истощается, нет средств на добывание цветных металлов. Все могло взорваться еще раньше, и платить за свободу пришлось бы куда большей кровью. Жить со свободой все равно лучше – даже с такой кособокой, как у нас сейчас. А тогда, в восемьдесят пятом, первое, о чем подумалось – это о слиянии творчества с профессией! Многим это счастье показалось возможным и близким. Тогда и был создан "Театр песни" — из которого потом образовалось творческое объединение "Первый круг". Театр был задуман как открытая бардовская площадка, в него входили достаточно интересные авторы — Андрей Анпилов, Александр Смогул, Михаил Кочетков...

— Отчего этот круг, Ваше детище, так быстро разомкнулся?

— Оттого, что у меня как у создателя была идея настоящего театра – но театра, а не братства! Всерьез это восприняли не все: некоторым показалось, что интересно называться и комфортно общаться с единомышленниками достаточно. А нужно было работать, внедрять конкретные проекты. Идея бардовской площадки многим показалась живой, актуальной: да, решили все, было бы здорово вывести на подмостки команду "второго ряда известности" — не в смысле качества песен, а в смысле раскрученности. И у всех прилично поющих была бы сцена! Но дальше одобрения на фоне того же комфортного общения дело не пошло...

— Куда же нынче деться прилично поющим, но не вполне оборотистым?

— Они и деваются – на обочину. Братья по жанру Михаил Трегер, Владимир Каденко, Александр Ткачев не угождают коммерческим вкусам, их оттирают. Вера Вотинцева пишет замечательные песни, и подача у нее отменная – но и ей не организовывают сногсшибательных гастролей. Сам я некоторое время вел курсы в ГИТИСе, преподавал искусство исполнения авторской песни. Все шло замечательно, но через четыре месяца денег на это искусство не стало... Сейчас нигде не числюсь, веду эпизодические мастер-классы, сижу в жюри фестивалей. Небогат, но квартира и "Жигули" есть. И, несмотря на существенный политический откат страны назад, чувствую себя свободным. Предупреждаю вопрос: на поиски свободы где-то вдали пока не спешу.

— То есть возвращение к добрым традициям диктатуры Вас не пугает? Что это у нас сегодня второй раз возникает вопрос о страхе...

— Наверное, потому, что он серьезен... Детей своих я отсюда увезу обязательно – вряд ли стоит пояснять. Понимаю, что мой песенный "Авиньон" не сможет быть им защитой в "стране локтей", которой хронически не хватает мозгов и терпения. Но пока, сегодня — не паникую, не собираю чемоданы – главным образом, потому, что не хочу опять заниматься отдельно творчеством, отдельно прокормом. В любой стране потенциального проживания это было бы неизбежным. Не хочу раздвоения личности.

— Ваш интерьюер, профессионально раздвоенная личность, прекрасно понимает, о чем речь. Знаете, большой беды в этом, по-моему, нет... (Несколько минут вполне живого заинтересованного обмена подробностями, – Б. Г.)

— Вопреки просьбе спуститься с небес на грешную землю, я предлагаю обратить взоры и мысли к небесному. Ваш библейский цикл был написан в мрачную брежневскую эпоху. Почему Вы потянулись к этому источнику в семидесятые годы – то есть тогда, когда он почти пересыхал?

— Источник знаний о Б-ге не пересыхал никогда. Да, я помнил, как бабушка готовила трапезу на Пейсах – но хотелось знать более, чем один эпизод еврейской истории. Доставал книги, читал. Знаний на сегодня достаточно, человек я верующий — правда, назвать себя религиозным не могу.

— Еще один пример раздвоения личностей – и не только Вашей и моей. Согласно канонам, знание законов предполагает их соблюдение. Трудно нам, родившимся на безбожье...

— Каждый выбирает для себя... Приближение к Создателю не означает для меня соблюдение всех ритуальных и диетических предписаний – но ходить по субботам в синагогу хотел бы. И вроде ничего не мешает – но, случается, окружение не нравится, смущают учителя, слишком хорошо знающие, что можно, а чего нельзя... На эту тему расскажу один смешной эпизод, произошедший во время израильских гастролей. В Хевроне меня встретили как короля, жена мэра приехала, уговоры: переезжайте навсегда с семьей или вообще не уезжайте никуда – мы вам сразу квартиру! В местной газете готовится к верстке моя статья: рассуждаю примерно о том же, о чем мы с вами сейчас говорим... И вдруг ее снимают из номера, потому что некто имеющий право голоса, задал интересный вопрос: кто такой этот Лорес, по какому праву толкует о божественном, где учился, какую ешиву заканчивал? А ему встречный вопрос: особых прав у автора вроде никаких, но что скажет мэр? И — все, статья опубликована, никакие документы об образовании уже не требуются. Можно смеяться: земные дела регулируются своеобразно...

— А заоблачные по-прежнему принимают форму вопросов, не так ли? Скажите, пожалуйста, не вставал ли для вас когда-нибудь вопрос о выборе вероисповедания? Помню, один из журналистов назвал вас поэтом "больше Нового, нежели Ветхого Завета". Как высчитывалась пропорция – умозрительно?

— Затрудняюсь определить, но разделения в творчестве на "мое" и "не мое" я не произвожу, и поэтом Нового Завета назвать себя не могу. Темы Книги Бытия, Книги Исхода, Шуламифь из "Песни Песней" — это все-таки иной источник. Но ведь есть и Мария Магдалина... Будучи, безусловно, евреем, я никогда не считал нужным просить разрешения на то, чтобы размышлять и говорить о христианской традиции. Хотя бы потому, что страна, в которой живу и общаюсь, христианская. А если вспомнить Мартина Бубера, традиции раннего христианства Ветхому Завету не противоречат вообще. Первые христиане ожидали прихода Машиаха так же, как иудеи — христианские догматы, как известно, берут начало в четвертом веке нашей эры...

— Стало быть, бесприютность души, не приставшей к четко определенному берегу, явно не мешает Вам самовыражаться.

— Ненавижу это слово! Терпеть не могу! Надиктованное Б-гом, надчеловеческое, надъязыковое не передать, если "самовыражаться"...

— Но Вы, тем не менее, нередко употребляете личное местоимение первого лица единственного числа... Бог лепил Адама, но и меня, я – шиповник под окном, я иду в Авиньон навстречу своему двойнику...

— Можно было бы сослаться на определение "лирический герой", но истина глубже. Поэт записывает надиктованное свыше, высокомерие и себялюбие тут ни при чем. Просто то, что дано, даровано, необходимо перевести на человеческий язык. Пророки иудейские тоже восклицали "Я!.." — но это было словами Б-га, вложенными в их уста. Человек сам — творение божье, он же участвует в сотворчестве.

— Заветы Б-га, как известно, даны для жизни. Кто же надиктовал Вашему герою, что любовь, высшее из жизненных проявлений, есть воплощение смерти?

— "Потому я оставлю тебя, Шуламифь,\\ что увидел в любви воплощение смерти..." Да, возлюбленную царя Соломона, убили. Любовь сколько угодно можно называть высоким и светлым чувством, но она может быть несчастной, опустошающей. Царь, который поведет за собой племя и превратит его в народ, не имеет права на разрушение своей души. Жестоко? Безусловно. Но понимание своего предназначения оказалось выше. Великий философ-гуманист Виктор Франкл – еврей, бывший во Вторую мировую войну заключенным концлагеря, спрашивал неспроста: какое же это движение, если нет смерти?

— "Дана, "тода раба", еврейская судьба..." — это тоже Ваше. И тоже неизбежен вопрос: еврейская судьба, еврейское счастье – разве это то, за что благодаришь, о чем просишь для детей?

— "Ты видишь, что душа моя болит, \\ при этом улыбается счастливо..." Я пою об этом в песне "Масличная гора" — и это не декларация: Я не забываю о том, что судьба у евреев негладкая, и неизвестно, что будет дальше. Вопрос о страхе поднимается у нас, похоже, в третий раз. Но, как известно, тот, кто не чувствует страха, не знает веры.

Ностальгируем, поставив диск... "Мы сами себе сантехники" — ярко, зло, отнюдь не навевает мыслей об архивной полке. Социальные сатиры Лореса и поныне не "чужды красоты": хорошо автор отделал народ, привычно сбившийся в стадо и добровольно записавший себя в вечные "прачки и полотеры". И немецкая классическая философия на почве совка наполняется саркастическим своеобразием. Но мне бы в минуту жизни трудную, по ортодоксальной старинке, — "Шиповник"... Он всегда и безумно трогал, и озадачивал. Вот опять задумываюсь. Все от бога – надо ли декодировать... Хотя въедливым слушателям подавай формальную логику! И они, въедливые, вслушиваясь в ставшее классическое "Прикоснись рукою к дому над рекою" отлавливает неувязку: картину-то, которой пять веков, трогать руками явно не следует... И буквальный призыв "прикоснуться к дому" стилистически странен: к стене или, допустим, к двери еще можно... Дальнейшее вообще лишено, на первый взгляд, конкретного смысла: "Ты жила, грустила,\\ не меня любила, \\думала о нем, как обо мне" — если любила не его, а другого, разве могла думать о них одинаково?

Но какая там логика, разве не бывает больная любовь не до конца логичной, а то и не вполне справедливой... И плачет раненое сердце — неутолимо, долго, наборматывает свою горестную чепуху под свирельное ломаное арпеджио. И этому веришь до конца, потому как поет оно, вроде как чужое – о тебе. и божественной музыке не требуется "срастаться" со стихом, они едины. И не излечиться ни за пять веков, ни за всю историю.

Бэла ГЕРШГОРИН