Александру Моисеевичу Городницкому — семьдесят пять лет. Для тех, кто знает его в основном как "человека из телевизора, который рассказывает про океан" — это серьезная, стоящая всяческого уважения календарная дата. Но тем, для кого Городницкий — один из зачинателей движения авторской песни, она звучит почти неправдоподобно. И дело здесь не только в моложавом облике и демократичных джинсах, в которых автор ставшего классическим "Снега" и "Кожаных курток" чаще всего выступает. Александр Городницкий, академик Российской Академии естественных наук, доктор геолого-минералогических наук, профессор, главный научный сотрудник Российского Института океанологии, автор более двухсот пятидесяти научных работ по геофизике и тектонике океанского дна — продолжает писать стихи и песни. А почтенный старец и острое поэтическое восприятие мира в нашем сознании — две вещи явно "несовместные".

Он участвовал в многочисленных экспедициях, исследовал океаническое дно, ступал на льды Северного полюса и Антарктиды, объездил практически весь мир — а в это же время целые поколения росли на его творчестве: трудно поверить, что осталась где-нибудь в мире русскоязычная душа возраста кризиса середины жизни и старше, которая не знала бы ставшие классическими "Не женитесь, поэты..." или "Над Канадой небо сине..."

Стихи его взошли там, где по неписаному романтическому раскладу положено всходить стихам настоящим – в геологических экспедициях, в океане. Эту стихию человек узнавал не по чужим геройским либо героизированным рассказам, а самолично. Страна уже вовсю пела "От злой тоски не матерись...", уже изобретала легенды об авторе как о бесславно погибшем зэке – а он, явно не торопясь занять место на пьедестале, продолжал плавать по морям. Строки его отличала честная простота, рифмы явно не были "гордячками", являя собой чистую бедность девятнадцатого века: "чести – вместе", "окно – темно", "годы – свободы", "старый – гитарой". Не ослеплял блеск метафор, их намеренная изысканная сложность, предметам предписывалось изначальное, предельно естественное и живое предназначение: снегу — кружиться над палаткой, небу над Канадой — быть синим, кожаным летным курткам – лежать в углу, пока за окном бродит северная вьюга. Ну, а если крепкие ребята Атланты брались держать небо и держали – это воспринималось не мифологической красивостью, а земной необходимостью: тяжкая мужская работа, кому-то же надо...

В один из последних приездов в США Городницкий, профессор геофизики, выступал с докладом в Гарвардском университете. В свободное время — хотя назвать его свободным можно было весьма условно — давал концерты, на которые лишних билетиков не было даже в тихих городах далече от столиц... Лев Аннинский метко назвал такую насыщенность жизни и умение воплощать намеченное полнодушием. И, если подумать, кто бы упрекнул человека, сделавшего на своем веку невероятно, фантастически много, в том, что он не все успел, каким-то искусством или навыком не овладел... Но, не утешаясь титулами и званиями, год назад семидесятипятилетний академик вдруг пустился в путешествие по богом кинутым районам Беларуси — бывшей советской союзной республики, где когда-то жили его предки, говорящие на почти умершем сегодня языке. И появился фильм "В поисках идиша", открывший зрителю такие глубины, которые, похоже, не грезились создателю ленты и на дне океана...

Авторы — Александр Городницкий, Наталья Касперович, Юрий Хащеватский, оператор Семен Фридлянд, композитор Геннадий Цыпин. Начало — совсем незамысловатое: Александр Моисеевич рассказывает о себе, перечисляет свои почетные титулы — но отнюдь не похваляясь, а словно извиняясь за то, что на склоне лет только и осознал "расхожденье языка с кровью". Он, всемирно известный ученый, не знает языка идиш — "мамэ лошн", на котором разговаривали его предки. Признаться себе в этом оказалось довольно болезненно — недаром сказано классиком: "Ты сам — свой высший суд..." Родной язык — не хобби, которому можно предаваться, а можно и нет: это сущностная часть естества. И вдруг выясняется: ее у тебя, энциклопедически знающего русскую культуру и историю, вроде как бы и не было никогда. Результат советской ассимиляции? Очевидно. Печально? Нет слов... А что же делать? Автор выбирает: идти по еле уловимым следам идиша и найти его на земле, где он когда-то существовал.

На экране — старые семейные фото: папа, мама. Бабушки и дедушки нет: эта часть архива сгорела в блокаду в ленинградском доме, где жило семейство Городницких, чудом господнего промысла не поехавшее летом 1941-го в родной Могилев: отцу не выдали зарплату и на билеты элементарно не хватило денег. Вся белорусская родня вместе с остальными евреями прилежащих к Могилеву старых городков-местечек Воложин, Шклов, Вишнево, Рыжковичи, Смиловичи пошла в расстрельную яму.

Могилев встречает автора дождем, и продолжение закадрового монолога следует на фоне залитого, словно заплаканного, стекла под мотив "Тумбалалайки": простая и страшная метафора реквиема по невинно убиенным — людям и языку. Веселый, пряный, щебечущий, таящий юмор в звучании самых простеньких слов идиш смолк в этих краях навсегда. И не было бы печали, поскольку само по себе исчезновение языка не всегда есть катастрофа: зачастую это всего лишь ординарное лингвистическое явление. Множество языков и наречий исторически выходят из разговорного употребления, становясь достоянием науки, культуры, религии. Сегодня вряд ли кому придет в голову плакать, к примеру, об уважаемой латыни или о церковнославянском: за них отвечают ученые умы. Но совсем иное дело — языки, вышедшие из употребления вследствие физического уничтожения их носителей варварами или вытеснения языком иным, насильственно доминирующим.

...Он смотрит не в камеру, а словно куда-то вверх — престарелый Евгений Шифрин, бывший военный летчик, держащий за руку свою седенькую Софочку — и поет на идиш, который нам, ассимилированным, непонятен. Но, слушая песенку, словно о чем-то догадываешься, дремлющее слово в тебе как будто просыпается. Иврит, говорят, учат, а идиш — знают: есть некая иррациональная генетическая память. О ней же ведет разговор еще один персонаж картины — крепкий плечистый израильский десантник Роман Ратнер, бывший житель Бобруйска. Его дед по материнской линии, обыкновенный скромный не высовывающийся советский еврей, не говорил на "мамэ лошн" никогда — стеснялся, как многие. Но за несколько дней до смерти перешел только на идиш: когда к сердцу подступает последний холод, маму зовет любой, даже сирота.

А этот человек в камеру смотрит — но говорит не на публику, а словно сам с собой: прошел всю войну, награды такие-то — нормально? Мало сказать "нормально" — весьма достойно закончил войну разведчик бронетанкового дивизиона Самуил Штейнер. Но сегодня герой войны — последний еврей местечка Воложин, и ему не с кем поговорить на родном идиш, потому его одиночество и безнадежно. Единственный друг Исаак, доктор, с которым бродили по улочкам и общались ("он — слово, я — слово"...) — умер, а практичным детям и внукам — зачем им маргинальный язык, которого вроде как бы и нет вообще?

И опять дороги: машина, рейсовый автобус, поезд... Звучат стихи Городницкого, его песни — которые то и дело чередуются с плачущей еврейской мелодией — флейты или бедной скрипочки. Вот стихает скрипичное соло — и взорам зрителей является местечко Вишнево со старыми избами, копошащейся живностью и легендарным колодцем, откуда папа и сын Перецы брали воду. Кто нынче в Израиле Шимон Перец, знают все — при случае, не вдаваясь в политические тонкости, говорят с гордостью: из наших краев! О том, куда делись евреи Вишнева, встретившие там Вторую мировую войну, местные жители больше молчат. По просьбе съемочной группы говорит бабуля-белоруска — бодрая, крепкая, много чего помнящая — в том числе и язык идиш. Да, он был ей, представьте себе, совсем не противен, на нем она гордо подписывалась, на нем бегло говорила с хозяевами — бывшими владельцами весьма приличного местного магазина, людьми очень порядочными! Когда доходит до вопроса, где же они теперь, бабушка замыкается, как створка раковины: "А их нема никого..." — и отворачивается от объектива. Ее сменяет в кадре совсем другая натура — темпераментный живой Май Данциг, еврейский художник: весь — сплошная энергия, порыв! Он не произносит слова — он словно исполняет себя, как музыку: "Идиш — это собое воспитание, особая аура!" И начинает с колоритными подробностями — о Хаиме Сутине, о Шагале, которые на этой земле были "эксклюзивны". Следует вопрос: изображение на полотне и язык — не разные ли стихии? Данциг словно взвивается: "Эта живопись — идиш на генном уровне! Если рядом поставить Шишкина и Левитана — а значение Шишкина я не умаляю — то сразу видна разница того нутра и той лирики, которой Левитан обладал!"

Вот и выявляется трагическое родство пламенной художественной натуры Данцига и простой нееврейской памятливой бабули: нема никого... Вот оно, сегодняшнее "нутро и лирика": мерзость запустения. Всех-то бизнесов в местечке Смиловичи — войлочное производство да чебуречная, всех-то видимых людей — местные алкаши: кто смалит цигарку, кто полеживает на травке, ноги не держат. Потом крупным планом появляется лицо, похожее на прочие — испитое, и речь персонажа не особенно внятна, но это — не наугад взятый местный кадр! Человека зовут Иосиф Левицкий: еврей-алкоголик, персонаж для Красной Книги... Он явно нетрезв — но помнит, из какого корня вырос и кто такие левиты: это — "в синагоге главные". Чего только жизнь не делает: оторвался бедолага от своих, в разных переделках побывал — но, кхе-кхе, в его речи маленькая пауза... из невеселых мест освободился... Зато скоро получает паспорт и едет в Нью-Йорк, потому что там его ждут и Сонька, и Яшка — все...

Посмеяться бы — но не очень смешно, поскольку умирание продолжается: даже такое сокровище покидает родной опустевший Бобруйск — который, кстати сказать, выглядит на экране пока еще вполне прилично, цивильно. Вот садится автор туристом в такси, а за рулем — плотного телосложения водитель по имени Ефим с сокрушительной, полностью соответствующей своей фактуре фамилией Гренадер. На своем недавнем шестидесятилетии таксист Фима был единственным евреем. Ему много за что обидно: за вырождение племени таксистов, которые раньше были "по интеллекту высшей лигой", а потом сменились шантрапой, за пустую мельтешню вокруг, когда нормальных людей словно бы нет — есть только мчащиеся машины. Неповторимый кадр: стоит Ефим у стены синагоги — а авто одно за другим, с вжиканьем — мимо, мимо, и сама синагога — видимость одна: только он и приходит туда на Пейсах — мацы попросить...

Ефим, мягкий голос и неторопливая интонация которого заметно контрастируют с его обликом, грустно произносит фразу на идиш и переводит: "То, что нас окружает — нехорошо..." Нехорошо — мягко сказано...

Судьба моих предков, как пепел, черна и горька.

Не дай моим внукам, Всевышний, ее повторить!

Я с раннего детства родного не знал языка

И нету надежды, что буду на нем говорить...

Предельно короткий, но необходимый историко-лингвистический экскурс. Идиш возник в Германии почти десять веков назад как смесь "лошн койдеш" (иврита, языка Торы) и диалектного немецкого — сформировался как язык разговорный, повседневный, более приземленный. Недаром новое лингвистическое образование стали называть "мамэ лошн" — буквально язык материнский, женский: подразумевалось, что на иврите — читай, напрямую с богом — приличествовало говорить мужчинам, а женщинам да малым детишкам для коммуникативаной функции подходило нечто более "домашнее". Но не общаться же под одной крышей на разных языках — на новом заговорили и отцы семейств...

Долгое время продолжались споры о том, в какой именно области Германии зародился идиш, какой конкретно немецкий диалект был для него начальным, какой примешался позже — а язык-самородок продолжал развиваться, впитывая заодно и славянские диалекты: в результате получилась просто огненная смесь! Сторонники коренного незыблемого иврита с самого начала относились к идишу надменно — а он, словно дичок, цепляющийся за почву крепче, чем культурированное растение, жил себе да жил — и в середине девятнадцатого века уже сделался достоянием культуры. Появилась яркая литература на идиш: Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Ицхок Лейбуш-Перец. С. Ан-ский, Шолом Аш... Эти писатели словно заступились за язык бедного местечка, на котором к тому времени говорило уже двенадцать миллионов европейских евреев, но который частенько и непочтительно обзывали "жаргоном"...

Споры "гебраистов" и "идишистов" продолжались и в двадцатом веке: за идиш ратовали представители российских рабочих партий, в него верил основатель сионизма Теодор Герцль (не особенно, кстати, рассчитывавший, что исчезнувший иврит станет когда-нибудь разговорным языком еврейского государства). В послереволюционной России, отменившей черту оседлости, идиш стал языком законным: школы, театры, книги, газеты. К концу тридцатых годов прошлого века любовь и терпение гуманной советской власти к евреям и их культуре поиссякли: были закрыты школы и синагоги — а вскоре пришел Гитлер...

Но с языком идиш расправился не только немецкий фашизм: усатый отец народов, начав свое и фюрера черное дело, мастерски продолжил его после войны, уничтожив членов Еврейского Антифашистского Комитета и начавший травлю "безродных космополитов". Слово "еврей" стало звучать в счастливой советской стране как проклятие и приговор. Правда, в это время на Ближнем Востоке уже горел маяк — новое еврейское государство, но язык восточноевропейских евреев оказался в нем чужим. И при том, что в 1978-м году пишущий на идиш Исаак Башевис Зингер получил Нобелевскую премию, приличествующего статуса в Эрец Исраэль язык не сподобился. Однако сам Зингер был в этом отношении спокоен: "Об иврите тоже говорили как о мертвом языке — пятьсот лет подряд..."

На экране — председатель еврейских общин Беларуси Леонид Левин, который не боится показаться непатриотичным, говоря с горечью: "В исчезновении идиша виноват и Израиль..." Ему вторит Елена Ералова, молодая израильская русскоязычная актриса: "Я сама видела бумажку-инструкцию для театров, где сказано: на идиш не играть!" Грустно и почти неправдоподобно: неужели и тут пресловутый конфликт интересов? Каких, господи боже ты мой? Коль скоро появился у евреев свой клочок земли — отчего бы не ужиться на нем почтенному ивриту с младшим собратом? Но диагностировано Всевышним: "Народ жестоковыйный..." Если два еврея — это три мнения, то уж два языка на один упрямый народ — тут разбираться и разбираться...

Впрочем, вот и огонек матери-надежды: автор фильма, в непривычной ермолке на мудрой академической голове, пляшет на свадьбе у своей старшей внучки Баси, которая выходит замуж за Ушера — хасида, а у того пятнадцать братьев и сестер — и все говорят на идиш! Хасиды, всегда ставившие непосредственное подлинное чувство выше книжной мудрости, стали на рубеже девятнадцатого века опорой эмоционального живого идиша. Потому бумажки-инструкции с тупыми запретами могут издаваться — а хасидская община, где семьи всегда большие, хранит "мамэ лошн" на любой земле и торжествующе отдаляет его кончину с рождением каждого нового потомка.

Но не одними самоотверженными хасидами жив язык сегодня. После Катастрофы трагизм потери шести с лишним миллионов его носителей пробудил и в других совестливых живых протест несогласия: уничтожить язык — не выйдет! Вот академик Городницкий за трапезой: ест картошечку в компании белорусских художников-реставраторов, которые взялись издавать идиш-белорусский словарь. Перечтите последнее: белорусы — идиш-белорусский словарь... Эти молодые улыбчивые парни начали изучать крамольный язык, когда он еще был под однозначным запретом. Они темпераментно жестикулируют и находят потрясающие ключевые слова: "Язык Шагала, летности этой всей!" Они с ходу заявляют автору: "Хотим оспорить ваш тезис о неперспективности идиш языка в Белоруссии!" — при том, что создатель фильма еще и не спорит и тезиса такового не выдвигает, просто у них готовность такая боевая: идиш — защищать!

Тех неевреев, кто рискуя собой, вступался за гонимый народ, у евреев зовут праведниками. Эти ребята, горой вставшие за злодейски убитый язык, звания такового заслуживают без натяжек. Равно как и петербургский бизнесмен Андрей Гордиенко, давший на издание удивительного словаря деньги. Равно как и русский певец Анатолий Наливаев — внук местного священника, в детстве освоивший идиш и теперь раз в год приезжающий на место массовой гибели евреев в Рыжковичи, чтобы спеть над их могилой кадиш... И мне сейчас совершенно необходимо оторваться от клавиатуры, чтобы сглотнуть комок и начать дышать ровнее, вспоминая, как прижимает этот святой человек руки к сердцу, как неповторимо произносит слова на языке, который мы, потомки его прямых носителей, забыли — и как плачет его не вполне оперный, но безупречно чистый голос...

Это жизнь: вот слезы — вот смех. В фильме много удивительных контрастных кадров: певец поет — алкаш лежит на травке, пьяным-пьяная женщина, бывшая соседка десантника Романа, пляшет перед объективом, держа на вытянутой руке сало — а Рома, здоровила-мужик, отсматривающий этот ролик в своей израильской квартире, вытирает слезу. Это здорово, что Рая помнит и его, и отца — но ехать туда, в Бобруйск, где непонятно по какой логике есть улица Ермака, а идиша нет, десантник Ратнер не хочет.

Но, может, когда и соберется: художники-энтузиасты не перестают реставрировать хрупкую лингвистическую ткань его родного языка, опровергая классического Державина:

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Жерло разверзлось — однако не все поглотило.

"Меня зовут Александр Городницкий, мне семьдесят пять лет..." — скажет автор фильма в начале, чтобы вскоре добавить почти с отчаянием: "Мотаюсь по белорусским проселкам, как Чичиков в поисках мертвых душ!" Ему повезло больше, чем классическому герою: он отыскал живую душу своего родного языка. И даже если почтенному академику не удастся выучить идиш на уровне серьезного им владения — теперь-то строгий еврейский бог явно простит...

Бэла ГЕРШГОРИН