Вначале услышала на очередном слете: Владимир Музыкантов. То ли не приехал, то ли уже уехал: непогода. Потом, в тепличных домашних условиях, я поставивила его диск "Зеркало" — и, услышав "Всемирную историю", погибла практически сразу. Это был прозрачный мажор, изысканные мелодические ходы, совершенно восхитительный текст: "Пока не кончена всемирная история После атак войска отходят на привал. Одна любовь не принимает моратория. И поражает, как и прежде, наповал...". На очередном слете имя материализовалось в облик симпатичного худого бородача в очках, вполне соответствующего ипостаси ученого. (Мне сказали: кардиолог-биохимик, занимается областью до того таинственной и возвышенной, что назвать — и то задача: изучение направленного действия лекарств в кровотоке. Надеюсь, что не перевираю...) Поговорили тогда на общие темы. Певчий кардиолог хранил благородную сдержанность. А потом, на вечернем концерте, неистовый московский дуэт "Мастер Гриша" в двух царственных лицах Борис Кинер — Михаил Цитриняк сразил аудиторию совершенно хулиганским "Рецептом III" того же рафинированного Музыкантова... И не удивляясь метаморфозе, те же зрители окоченеют от стылого ужаса, когда автор будет петь свою новую, медленную и страшную, как пульсация блокадного метронома, песню с рефреном-пророчеством: "Скоро, скоро, скоро будет все не так..." — похожую на отзвук ухающей пустоты над мертвой землей.

Он продолжал появляться на слетах, но, что называется, без крупной вывески: две, максимум три песни в вечернем концерте — а потом решительный уход в неформальное общение. Редкая это вещь: обычно недоутолившие жажду авторы и исполнители на ночные костры более всего и рассчитывают. Повезло, однако, познакомиться — и побеседовать — правда, для первого раза не очень подробно. Признаться, чувствовалась некая дистанция, не позволяющая вот так сразу сесть на бревнышко у костра, чокнуться пластиковыми стаканчиками и враз перейти на неформальное "ты". Но красиво разговаривать не запретишь. Опять пообщались на темы сугубо дежурные — но удалось узнать, что фамилия, более похожая на псевдоним — Музыкантов, оказалась переводом фамилии предка-армянина, вынужденно русифицированная. Настоящая звучала как Сазандарьян и переводилась восхитительно: "бродячий музыкант".. Совпадение перевода фамилии предка с творческим ремеслом потомка звучало красиво, хотя походило на случайность.

И все же неспроста было написано пронзительное: "Что в имени тебе моем?"

Юлий Ким назвал его "нашим итальянцем среди бардов". Дмитрий Сухарев великодушно произвел в звезды — но самые неизвестные звезды своего поколения: сверхсерьезное дело жизни спорит с творческой свободой. За давностью лет эта несправедливость была устранена: Владимир Музыкантов выпустил три диска, его песни поют звезды самые настоящие: Валерий Золотухин, Елена Камбурова, Алексей Иващенко, Вадим и Валерий Мищуки, Елена Фролова, Наталья Дудкина... Но сохраняется прежняя странность: в афишах бардовских концертов его имя что-то не мелькает, гастролей практически нет. Вот о концерте, посвященном собственному пятидесятилетию, он объявил.

К датам следует относиться философски: куда как часто празднование "круглых" цифр оказывается простой данью календарю. Но сынсценировать любовь и дружество — дело невозможное. В филадельфийском магазине русской книги, где и происходило событие, яблоку, в принципе, было куда упасть — но оно могло бы и повиснуть в сверхплотном воздухе, напоенном совершенно неподдельной нежностью гостей. Кто-то отбывал с дорогим сердцу Музой незабываемые смены в лагере авторской песни Барзовка под Керчью, кто-то ходил вместе по кругам московской жизни, кто-то делит сегодня делит американскую... Певчие и играющие собратья Александр Никитин, Галина Богдановская, Роман Кац, Антон Карнаух, Леонид Позен устроили юбиляру совершенно невероятный праздник музыки и души. Когда все они с маленькой сцены запели, а мы немедля подхватили ставшее хрестоматийным "Помнишь, это было у моря...", произошло абсолютно спонтанное, коллективное, рядами впадение в нирвану. "А на пляже рокот волн — да ливерпульский рок-н-ролл!"

По географической отдаленности проживания и по совершенно обыденному жизненному раскладу я не принадлежу к первому кругу его друзей и не зову человека Музой, как многие. Но в тот вечер, незаметно перешедший в ночь славных домашних посиделок под кровом именинника, ощущала совершенно ненадуманное и не преувеличенное воображением родство.

Юбилейным торжествам понадобилось откатиться, фигуральным конфетти и серпантину осесть — чтобы у нас появилась возможность для обстоятельной беседы и на ученого снизошла долженствующая сосредоточенность... Забегая вперед, скажу, что прочла в интернете его мемуары и поняла, что благородная сдержанность — это лишь одна из ипостасей, а в целом перед нами человек ленивый, по характеру отвязный, любитель выпить и предаться — ну, что написано его же пером...

Пушкин, Моцарт и некоторые другие любимцы муз, помнится, были не без похожих грехов...

— Какие пути, Володя, вывели вас на стезю авторской песни? Насколько ваша биография имеет отношение к творчеству?

— Я родился в Москве, в потомственной медицинской семье. В восьмидесятом году окончил мединститут и с тех пор всю жизнь занимаюсь наукой — сначала в Кардиологическом центре в Москве, а с начала девяностых — в Пенсильванском университете в Филадельфии. Так что, на первый взгляд, в моей биографии нет крутых поворотов и каких-то необыкновенных событий. Даже тема научных изысканий не сильно изменилась за четверть века. Но если присмотреться, за спиной окажется насыщенная жизнь: любовь, друзья, семья, поездки в разные города и страны, встречи с интересными людьми. Это лирика, а вот эпос: перестройка, переворот ГКЧП, развал СССР, переезд в Америку...

Авторская песня началась для меня с песен Окуджавы (что, видимо, типично) и Вертинского (насчет типичности не уверен) в начале семидесятых, в старших классах. Прошел год-другой, я освоил гитарные азы и стяжал внимание друзей и подруг пением бардовских песен. Тридцать лет назад сочинил первую песенку, потом еще — и так накопились уже почти две сотни опусов. Первые годы я не стеснялся насиловать стихи настоящих поэтов, но быстро понял, что самому сочинять интересней! В начале восьмидесятых стал ходить на слеты КСП, в восемьдесят шестом – влюбился в Барзовку, бардовский палаточный лагерь под Керчью. Вот уже десять лет с удовольствием езжу на американский слет КСП, пару раз был на канадском слете. А вот на родине я не участвовал в фестивалях и почти не выступал. Первое время по приезде в Америку я вдруг впервые ощутил интерес окружающих к своему творчеству и стал по нескольку раз в год давать небольшие концерты в городах, куда меня заносили научные поездки. Прошло несколько лет — и из заморского гостя я превратился в местного жителя. Последние десять лет я раз в год выступал на слете Восточного побережья, да еще раз в пять лет я давал концерт в Филадельфии: спасибо Юре Книжнику, владельцу магазина русской книги и организатору концертов: он выводит меня из летаргии. Зато теперь меня приглашают в Россию — "жюрить" престижный "Петербургский Аккорд", выступать в бард-кафе "Гнездо Глухаря". Два года назад у меня был творческий вечер в Московском доме журналистов. Так что поговорка о пророке в своем отечестве не обманывает...

— И все-таки: пророк, выступающий редко — скромен или занят?

— Петь со сцены – вообще не очень-то мое дело: я сочинитель, а не артист. К тому же, концертная деятельность связана со всяческой суетой, надо "активничать", тусоваться, быть на виду. Всего этого мне хватает в основной профессии. Поэтому даже удивительно, как при моей исполнительской пассивности кто-то узнал про мои песни. Безусловно, это заслуга прекрасных исполнителей – прежде всего, Лиды Чебоксаровой, Лени Позена, Валерия и Вадима Мищуков, Бори Кинера и Миши Цитриняка, которые стали включать их в свой репертуар и записывать на свои диски. Ну и, конечно, выход в свет Лидиного диска "Пятнадцать песен Владимира Музыкантова" в исполнении звездного ансамбля российских бардов и исполнителей — событие жизни.

— За вас нынче поют знаменитости — наверное, времени для собственно творчества стало больше?

— Г-мм... Последние несколько лет песни больше не приходят, да и гитару месяцами в руки не беру. Зато пришла проза: начал отдыхать над мемуарами, которые, по мере написания, публикуются в интернете на страничке Лиды Чебоксаровой. Там моя жизнь в авторской песне описывается с изобилием ненужных подробностей, самолюбования и копания в обрывках памяти...

— Говорят, никто в литературе колеса не изобретает. На мой взгляд, очень даже изобретает — как правило, пятое, с учетом того, что предыдущая литература — первые четыре... Имеют ли собственные литературные пристрастия значение для вашего творчества?

— Думаю, что мои пристрастия в литературе достаточно обычны для человека этого возраста и происхождения: смесь русской и западноевропейской классики девятнадцатого века, обильная литература двадцатого века: советская, европейская и американская (обе Америки, вначале больше северная – Хэмингуэй, Роберт Пен Уоррен, Воннегут и Гор Видал, потом южная – Маркес, Картасар, Борхес, и потом опять северная – Торнтон Уайдлер и другой Гор Видал, уже на английском), и немного старой Европы – Вольтер, Шекспир, Рабле. Апулей, разумеется... В последние годы беллетристика ушла на второй план, больше читаю мемуары, эссеистику, литературу без придуманных персонажей с придуманными судьбами (Акунин на самолете не в счет). Прочел дневники Олеши – гораздо более откровенные и трагичные, чем "Ни дня без строчки". Даже повторы и очевидные литературные огрехи не умаляют впечатления от этой исповеди. Беда в том, что все эти пристрастия немножко в прошлом: при двенадцатичасовом рабочем дне, заполненном чтением и печатанием огромного количества научных и околонаучных материалов, глаза с трудом воспринимают буквы. Так что теперь – каждая новая прочитанная книга это событие. Вот, того же "Пастернака" Дмитрия Быкова мусолю уже третий месяц...

Другое дело – музыка: тут глаза отдыхают, её я слушаю каждый день. Интересно, классику с удовольствием слушаю даже на работе, а вот авторскую песню не получается, отвлекает... Так что бардов слушаю в машине. Пристрастия есть, особенно среди старшего поколения: Окуджава, Новелла Матвеева, Ким. Но оценивать никого не возьмусь, особенно современников и младших соратников, особенно по гамбургскому счету. Боюсь показаться критиканом, да и не в восторге я от среднего уровня того, что теперь принято называть авторской песней. Вместе с тем, есть много бардов, у каждого из которых мной любимы несколько песен. Не скрою: больше всех слушаю Михаила Щербакова. Десятки его песен слушал десятки раз и не надоело. Хотя некоторые его опусы мне не близки. Так я их и не слушаю...

— Вы впрямь весьма разные: у Михаила Константиновича, "по мненью многих", имеет место переусложноенность, холодность, а у вас — волны любви и тепла, неслыханная ересь простоты...

— Не думаю, что стоит противопоставлять: мол, Щербаков — это архисложность, а Музыкантов – сама простота (тем более, что у обоих нетрудно найти счастливые исключения из этой прокрустовой формулы). Речь идет, скорее, о различиях стиля. Важна не сложность и не простота — важна глубина, а уж как её достичь – дело автора.

Конечно, литературные пристрастия влияли на мое песенное творчество. Хотя, между прочим, для меня в песне неоспорим примат музыки (притом, что я музыкально безграмотен и всерьез стал слушать музыку только после тридцати лет). Некоторые авторитетные товарищи считают, что авторская песня отличается доминирующей функцией стихов. Не вступая в схоластические споры, рискну заметить, что авторская песня – это скорее не особый жанр, а способ создания и исполнения произведения одним человеком, так что она остается песней и подчиняется мелодии.

— О ваших песнях часто говорят: интеллигентные, книжные... Вы намеренно обращаетесь к литературе, живописи, театру, когда пишете?

— Нет ничего намеренного — все происходит спонтанно. Иногда влияние, кино, архитектуры видно в моей песне даже постороннему взгляду — как прямая цитата или тематическая перекличка с известным произведением. Таковы "Смерть чиновника", в которой отражаются темы из Чехова и Экзюпери, "Строка из Анакреонта", в которой звучит его стихотворение, состоящее из одной короткой строки, "Останкинская башня", в концовке которой звучит знаменитое "Москва, Москва, я думал о тебе...", "Три мушкетера", связанные с именами Ларошфуко, Монтеня и Паскаля. Как и все остальные мои песни, эти сочинялись спонтанно, без предварительного намерения обязательно обратиться к такому-то любимому произведению. Но в процессе происходило короткое замыкание — и знаменитая строчка, или тема, или картина находили свое место в новом опусе. В некоторых песнях есть цитаты или намеки на песни других бардов, как правило – друзей. Так, чуткое ухо без труда распознает ссылки на "Кибитку" Щербакова и "Горный приют" Кинеров в моем "Рождественском каноне". У меня сложился целый цикл песен (несколько десятков, не меньше), который я назвал "Отголоски". Во многих этих песнях нет обращения к источникам. Зачастую песня уже была написана и даже спета, когда вдруг наступало прозрение, что она должна называться "Приглашение на казнь", "Лезвие Оккама", "Посвящение Гумилеву", "Маршал Жуков, или Меншиков в Березове"...

— Вспомните и назовите, пожалуйста, ваши первые, любимые и главные песни... Как находятся темы — или они сами находят вас?

— О, это самая интересная и важная тема для разговора с автором! Кто же не любит говорить о себе... Первые песни уже давно ушли из моего репертуара. Хорошо ещё, что полный юношеской энергии и банальностей "Мячик", запоздало посвященный Андрею Крючкову (рано ушедшему из жизни барду, с которым мы дружили в восьмидесятых), был записан на моем диске "Зеркало", выпущенном восемь лет назад. Сейчас я не решился бы ее спеть. Нет того куража, с которым она сочинялась. Наивный юношеский "Белый Кораблик" теперь поет более молодой душой Антон Карнаух. Из ранних песен, написанных до восьмидесятого года, я иногда вспоминаю только "Синие мундиры" и "Гитану". Их записали Леонид Сергеев и Валерий Золотухин. Но мне все еще хочется самому записать "Гитану" — с таборным хором...

Любимых и главных песен много. Конечно, каждая только что родившаяся — всегда самая любимая. Но по прошествии некоторого времени автор дает более взвешенную (хотя по-прежнему субъективную) оценку своим творениям, сплошь и рядом пренебрегая даже таким, казалось бы, объективным критерием, как популярность. Кто знает, причислял ли Визбор "Солнышко лесное" к своим главным песням... В моем случае малоизвестные "Реквием" и "Адажио" — более главные песни, чем тот же "Северянин" или легкомысленная "Катись колбаской!" (с которой я единственный раз в жизни снискал настоящий триумф в сборном концерте в Доме культуры Горбунова). Есть главные песни, которые никогда не исполнялись публично — обычно в силу технической сложности. Впрочем, неопубликованного материала, который хочется записать, у меня еще на добрых три-четыре альбома. Есть еще не главные, но любимые песни, про которые мне ясно, что никому, кроме меня, они понравиться не могут, что ничего в них особенного нет... Обидно, что сам я еще не напел на диски добрую половину главных песен – "Опус №86", "Проблема тождества", "Тема", "Ночная бабочка", "Элегия", "Арго", "Танец на огне", "Визави"... Хотя многие из них звучат на дисках замечательных исполнителей, так что грех жаловаться.

Темы искать не приходится, они всегда со мной – любовь, одиночество, поиск, вдохновение, красота, слабость, призвание, смысл жизни, искусство, смерть... Я не пишу песен "на тему". В ту минуту, когда эта песня начинается, я никогда не знаю – о чем и как она будет звучать. Проходит несколько часов – глядишь, и тема прояснилась, и гитара определилась, вот песня вчерне и готова. Хотя часто так ничего и не рождается, так остается черновиком на диктофоне. Чаще всего – слова не пришли к новой мелодии. Мне жалко эти невоплощенные мелодии, они не хуже других, но я не прокручиваю эти ленты, чтобы попробовать придумать новые слова. Песня для меня – всегда неожиданное прозрение, и если оно не случилось, то так тому и быть.

Все рождается одновременно — мелодия, слова, аккорды на гитаре находятся сами (и все это происходит спонтанно, быстро и непредсказуемо. Очень помогает музыкальная безграмотность: недостающие аккорды приходится придумывать и составлять друг с другом самому, так что у меня полная свобода в гармонии. Иногда знатоки хвалят, иногда говорят, что таких аккордов нет или что их нельзя играть в такой последовательности. Впрочем, чаще критикуют слова – рифма, видите ли, им не нравится... Со временем я научился если и не пропускать мимо ушей, то терпеть эти уколы, весьма болезненные для авторского самолюбия. И не потому, что знаю теперь себе цену, а потому что для меня самобытность, эмоциональная глубина и красота песни дороже формальной правильности рифм. Конечно, мастерство нужно и важно, но даже у самых великих мастеров можно найти огрехи. Впрочем, у мастеров даже огрехи отмечены "лица необщим выраженьем" — это я в качестве самооправдания....

— Цитата из Музыкантова — практически программная: "Аве, Рим, ты тронул душу... Разве душу объяснишь?..." Вас называют самым итальянским из поэтов — откуда у рожденного в Москве "итальянская грусть"?

— Наверное, я все-таки из бардов, а не поэтов: я же пишу песни, а не стихи. Интересно, что в раннем детстве в семье меня звали "итальянским мальчиком": карие глаза, обожал цитрусы и макароны с сыром. Чуть постарше: любимый уголок Пушкинского музея — античный дворик. Потом – Спартак, итальянские мелодии, Цезари и Антонии из Шоу и Шекспира, живопись — Микеланджело, Рафаэль, Ботичелли, Липпи, Караваджио. Звучный, ясный, певучий язык. Вечная, соразмерная человеку архитектура. Кинематограф. Италия – счастливое детство человечества. Некая "отмеченность" наблюдается в судьбе: первая поездка за границу на конференцию, ещё из Москвы, — сразу в Италию. Часами бродил по Риму. Италия, любовь моя... Стоит ли удивляться, что во многих песнях либо я обращаюсь к Италии, либо она обращается ко мне. Кстати, не хочу тянуть одеяло на себя: у Михаила Щербакова тоже много итальянских песен. Правда, мои были написаны раньше, ну да я и постарше, и мне посчастливилось побывать в Италии лет за десять до него. Мне трудно определить музыкальную подоплеку своего "итальянства", я не знаю нотной грамоты и гармонии. Может быть, дело в том, что я люблю мажорный ключ и легкие, напевные мелодии?

— Пушкинское "Ты царь — живи один" к вам явно неприложимо: полно друзей, всеобщее обожание. Как это сочетается с потребностью уединения для творчества (если таковая существует)?

— Подозреваю, что все пушкинское приложимо ко всем. Хотя, конечно, какой там царь... Ваша правда, счастливая судьба подарила мне много любимых друзей по обе стороны Атлантики. Уединение достигается с трудом и все больше через силу, уж больно я люблю погулять с дузьями, в застолье или на свежем воздухе. Хотя по натуре – я интраверт, люблю побыть один, мне это нужно, чтобы прислушаться к душе.

— Если уж ты есть поэт, то, по сложившимся представлениям, якобы много чего должен: быть гражданином, гуманистом, влюбленным и т.д. Не давит ли такая императивность? Удается ли сочетать хоть что-то из перечисленного?

— Не знаю, как и ответить... Если кому я чего и должен, так это своим близким людям. Как автор я аполитичен. Никогда не писал песен на тему дня или по политическому поводу. Не потому, что считаю это низким жанром, просто это — не мое. Я — лирик, и этим все сказано. Меня волнуют частные переживания и отношения отдельных персонажей, в первую очередь – мои собственные. Пейзаж не менее важен для меня, чем волнения общества. Любовь, доброта и гуманизм – это, пожалуй, и есть основы моего гражданства. Так что мне не приходится сочетать слишком много противоположностей: гражданские и социальные интонации моих песен естественны, но так сочинилось не из чувства долга, а просто из чувства.

— Как та зловещая песня, от которой холодели сердца слушателей — с рефреном "Скоро, скоро..."

— Песня эта называется "American Beauty, или Пробка на автостраде в Нью Йорк 11 сентября 2001 года". Хорошо помню обстоятельства её написания, они достаточно необычны. В отличие от подавляющего большинства моих песен, которые сочинялись в течение дня, эта песня сочинялась и осмысливалась долго. Ясным весенним днем 2001 года я мчался по автостраде в Нью Джерси и ко мне пришел этот ритмичный, слегка шлягерный мотив и строка припева – "Скоро, скоро, скоро будет все не так". Что именно будет не так, еще не было ясно. Я радостно жал на газ, ругая нерасторопных водителей передо мной, куплеты наполнялись аморфным недовольством размеренной жизни. Приехав домой, я записал на диктофон черновик трех куплетов и припева и благополучно забыл об этой несостоявшейся находке. Летом увидел фильм "American Beauty" и вдруг меня осенило, что песня именно об этом, о том, как жизнь проходит безо всякого смысла в благополучии местных пригородов, и может закончиться безо всякой предсказуемой причины. Переписал припев и куплеты, добавил еще два – понравилось, но все равно песня не получалась, чего то в ней не хватало. Помучился с ней еще пару дней и опять оставил. А потом случилось 11 сентября и все прояснилось. Переставил местами пару куплетов, написал еще один куплет и название пришло само собой. Возможно, кто-то воспринимает эту песню, как монолог террориста (слышал и такие мнения). На самом деле, конечно, это песня среднего человека, уставшего от обыденности и не задумывающегося над тем, что все наши жизни подвешены на тоненьких ниточках, которые могут оборваться гораздо раньше и больнее, чем можно предполагать. Нью-Йоркская трагедия – просто огромный, не помещающийся в сознание и близкий нам всем пример такого вот обрыва тысяч ниточек...

— Если бы вы были специалистом не по сердцу, а по чему-нибудь менее поэтизированному — ну, почке, что ли, — был бы у слушателя Музыкантов такой, как сегодня? Не враждуют ли два серьезных ремесла?

— Во-первых, я специалист не по сердцу, а по сосудам, в во-вторых — не думаю, что тема моих исследований как-то соотносится с моим творчеством. Да, наука и песни враждуют. Раньше как-то лучше уживались две ипостаси моей души, теперь стало труднее. Вообще эта двойственность характерна для авторской песни – раньше многие барды имели так называемые основные профессии, не связанные с сочинением песен, и многие из них весьма успешно совмещали науку со своим песенным ремеслом. В моем случае наука и песни находятся в постоянном противоречии. Каждая из них претендует на мою душу, внимание, время и энергию. На любовь, одним словом. Процесс это порой мучительный, порой захватывающий. Основываясь на чисто теоретических познаниях, сильно напоминает стандартный треугольник с женой и любовницей. Раньше науке и песням удавалось уживаться без особых проблем и, как мне казалось, даже помогать друг другу. Ну, вроде как в хорошем, дружном гареме. Но, к сожалению, мы живем не в благословенном уголке Полинезии, где торжествует полигамия. Пенсильвания – штат квакерский, благопристойный. Тут до недавнего времени по воскресеньям даже спиртное нельзя было купить, представляете? Так что, какой уж там гарем — жена все к рукам прибрала, как пел Вертинский (по логике, основанной на чисто теоретических познаниях, наука – жена, а песня – любовница).

— Дежурный, но насущный вопрос о почве и судьбе: был ли отрыв от Союза драматичным, как творилось на новой земле?

— Невозможно оторваться от Родины, где ты прожил тридцать три года, счастливых и незабвенных. Физическое переселение прошло спокойно, ведь я приехал в Америку продолжать свои исследования, так что с самого начала у меня была любимая работа и достаток. Благодаря песням, с самого первого дня нас приветили очень хорошие люди, ставшие нашими близкими друзьями. До недавнего времени появлялись песни. Если что-то и изменилось в творчестве, так это дело не в новой земле, а в новом времени и заботах, да, может быть, в том, что жизнь вошла в какую-то другую, пока еще не вполне освоенную душой фазу. Уже не молодость, еще не старость...

Разлука трудна и тема разлуки трудна. У меня есть песни на эту тему, написанные в Америке, есть песня "Лондонская чума", написанная за месяц до отъезда из Москвы. Есть очень грустная песня, написанная несколько лет назад, "Голубка", о том, что я в неоплатном долгу у близких и любимых людей по ту сторону океана. Хотя бываю там каждый год. Да ведь это наездом не делается. С любимыми людьми надо жить вместе. Так что душа и впрямь порой на части рвется. Я люблю обе страны, переживаю за них и болею душой об их невзгодах.

— Возвращаясь к вопросу о неполитизированности творца. В ваших песнях нет собственно борьбы, выкриков протеста. Но действительно ли все в жизни далось без битв? И приходилось ли проявлять себя при столкновении с реальной мерзостью этого мира? (это к тому, чего поэт должен)

— Ну, что тут сказать... Наверное, был рожден под благополучной звездой. Никогда не боролся с мерзостями, не было никаких комплексов ни на Родине, ни в Америке, не было особых битв. Как-то так идет все само собой – работа, дом, песни, жизнь...

P.S. Его стихи сделаны безупречно и, при всей головокружительной сложности иных пассажей, легки, как выдох, как те живые пузырьки покалывающего лимонада перед старым владельцем таверны, который осознал страшнейшую из истин — конечность собственной жизни но не перестал любить ни жену, ни старые стены, ни мандолину, которую совсем скоро слышать не придется, поэтому надо слушать сейчас, не второпях... ("Кипрский набросок") Там вначале есть такой грустнейший ход на малую сексту вверх — а творец знать не знает ни про сексту, ни про иные обозначения расстояний между звуками по высоте. Но, коря себя за музыкальную безграмотность, он умудряется добывать из потаенных кладовых мелодии — дай бог всем студентам факультетов композиции...

Поэзия Владимира Музыкантова — сочетание разборчивой образованности и бесхитростный разговор с собственной душой — сколь распахнутой, столь порой и необъяснимой (см. цитату из его "Римских каникул"). В жесткий век, когда "езда в незнаемое" завела кого в болото дилетантизма, кого в дебри рассудочных умствований, он пишет и поет песни — то смешливые, то горькие, то понятные не вдруг, не с налету — но по замыслу и сути всегда прозрачные, пробуждающие в уме добрый архаизм "классика". Но — не жертвует делом жизни. Откуда, спрашивается, столько часов в традиционно коротких сутках?

Разгадка, полагаю, проста: человек просто подчиняется божьему дару и не тратит времени на организацию собственных успехов и на режиссуру производимого им впечатления. Потому у него есть в современной русской поэзии собственное место, которое не добыл с бою, не пробил в важных приемных, а достойно, без выкриков и деклараций, занял.