В мировой культуре Константин Погодин, врач по образованию и роду деятельности, отметился двумя самопально записанными (разумеется, ночью) альбомами. Насчет остальных он попросил подождать. Мировая культура в отличии от беременной подруги может ждать сколько угодно. Название первого альбома "Вот и все". Второго — "Навсегда". За кажущейся незамысловатостью заголовков скрываются два основных импульса его творчества и одновременно два сугубо экзистенциальных восприятия времени, с которыми живет каждый из живущих, но над чем рискнет задуматься всерьез далеко не всякий. Это ощущение мимолетности и ощущение вечности. Первые песни Погодина о том, что было нечто такое, что не вернется уже никогда. Но "никогда" — это скрытый синоним "навсегда". Поэтому последние вещи про то, что останется вечно, без всякой при этом религиозности. Потом следует точка. Точка — это не просто конец того, что было, это начало того, что другим быть уже никогда не сможет, от чего не спрятаться никому.

"И не помня себя от стыда,

Покрываясь прыщами духовного роста,

Оставляя свои города,

Отступали солдатики,

Не зная, что просто...

Кончился кайф, пришла пора умирать..."

Мне повезло больше других, я услышал погодинские песни тогда, когда я больше всего нуждался именно в таких песнях, тогда, когда их и надо было слушать. Сейчас рукописи еще не сгорели, но уже воспламенились. Последняя русская буржуазная революция 1991-1993 годов, быстро изменившая социальную психологию вместе с формами собственности и политического устройства, словно по мановению волшебной палочки аннулировала независимое мышление и творчество. Возможно, из-за того, что исчезла мода на негативизм. Однако подлинная, а не фетишизированная добропорядочным либерализмом свобода начинается с отрицания, а не с согласия, пускай и самого что ни на есть добровольного. В головах же новых демократических победителей воцарился бардак, свобода исчезла в тот момент, когда все убедились в том, что все теперь свободны.

"От небытия до историчности,

От культа личности до культа наличности..."

Русский рок, мифологизированный публицистами, по сути, не переживший и середины 80-х годов, занялся наконец-то "чистым искусством", стерильность которого гарантировали предприимчивые шоу-дядьки и непритязательная публика, готовая бесконечно долго питать кумиров "скупой слезой" своих мемориальных чувств. Те, кто постарше, катались на "Машине времени", во времена "Аквариума" и "Кино", у младших же просто "Ногу свело". Русский рок, всегда гордившийся тем, что он был настоящим, а не кривым зеркалом подлинной (внешней и внутренней) жизни нашего отечества, запер себя в телевизоре из слоновой кости. Он работал над звуком и подписывал контракты. Лечить было бесполезно, доктор Погодин принял ответственное решение об ампутации.

"...А мы все бродим среди стен

Своих обшарпанных домов

И все не знаем, в чем подвох,

И все гадаем, где сортир,

Из амбразур своих ларьков

По нам стреляет новый мир.

Так что теперь? Смотри вперед,

Считай оставшихся в строю,

Но раз никто уж не поет,

Так, может, я тогда спою".

Кстати, прошло уже довольно много лет с тех пор, как я впервые услышал эту песню. Тогда еще во всю было принято наслаждаться потребительскими чудесами "дивного, нового мира", а не подвергать его критической рефлексии. Я запомнил четкое ощущение того, что начинается какая-то новая история, история другой музыки, других людей. И не ошибся. В узенькую дверцу нового индепенденса только из местных активно долбились и Гаврилин, и Медведев, и Бажин. Мне нравятся песни их всех, но для меня лично все начиналось с Погодина.

Погодин быстро нашел свою собственную "нишу". Он никогда не заигрывал с рациональным эстетизмом, как Медведев, не пробовал себя в языковых и культурологических играх, как Бажин, не пытался приоткрывать дионисийские бездны бытия, как Гаврилин. Погодинские песни — чистейший пример поэтизированной эмоциональности. По его собственному признанию, он никогда не тратил время на отделывание песен, разборку непонравившихся на "запчасти" для последующего включения в понравившиеся, одним словом, не занимался мучительным поиском тематики и средств выражения. Подобная творческая позиция, наверное, не совсем оправдана и очень рискована, ведь велика возможность появления "лишних" песен. Не обошлось без них и у Погодина: многие его вещи способны вызвать ощущение непережеванной пищи, доставляющей боль своим движением в желудок. Однако тот же метод способен приводить к удивительным результатам. Незаэстетизированная искренность таких песен, как "Сын", "Английский язык", "Я не боюсь", "Навсегда", "Куда бежали ручейки", "Новогоднее счастье", "Кончился кайф", "Птица" и многих других безусловных шедевров способна вместо удовлетворенного кивания вызвать настоящий "мороз по коже".

Как я уже говорил, эти песни вызваны далеко не самыми позитивными эмоциями. Мода на "чернуху" и пессимизм приходит и проходит своими циклами, однако не так уж легко писать по настоящему мрачные песни, когда все стремятся к прозрачной и утонченной гармонии. По сути, в каждой погодинской песне звучит и нагнетается один и тот же мотив: радость и счастье обманчивы, мы полны жизнью, но жизнь разрушает и предает нас, влюбленных и поверивших в нее.

"После нас народятся новые люди,

Это значит, что снова ничего не будет..."

Очень часто в основе яркого творчества находятся либо счастливая уверенность безусловного согласия с бытием как таковым, либо энергия категорического несогласия с ним. Не хочется обсуждать вопрос о том, какой импульс более плодотворен или способен создать более качественную творческую продукцию. Важнее другое. Радикальный рок стремится исключить третью, среднюю позицию. Здесь витийствует иная стихия: все или ничего. Погодинские песни не обвинишь в недостатке радикализма. Он поет о том, насколько страшен мир, в котором остается только "скрываться в толпе под маской счастливого рта", мир, исчерпавший потенциал перемен в силу того, что он благополучен и светел, принят и любим всеми, рационален, нравственно оправдан, а также соответствует человеческому естеству. Мир, который останется таким всегда...

"Так перед кем унижались чебурашки-изгои

В ледяной стране?

А как совсем облажались, собрались толпою

И ушли вовне.

Обернулись жидами, дармоедами, шлюхами,

Вошли в города,

Став отцами, сынами и святыми духами,

На-всег-да!"

Ощущение, стоящее за такими песнями, можно или угадать, или испытать на себе. Автор хочет поделиться им, предупредить о чем-то самом важном, но он не в силах творить чудеса. Это ощущение того, что истина, благополучие и счастье, то, к чему мы все так стремимся, гораздо опаснее искреннего заблуждения и честного страдания. Потому что именно там, на персональных "Эльдорадо", ожидает нас медленное умирание, способное тем не менее дарить своим жертвам счастье и удовлетворение. "Твой сын убъет тебя первым". То, что ты любишь больше всего — тебя и уничтожит.

Где же выход? В беспрерывном скольжении, существовании на грани. Грани молодости и смерти, радости и отчаяния, любви и ненависти. А если в бегстве, то:

"На смятом кораблике дождливого вечера

Давай уплывем, уплывем отсюда

На х.."

Это очень интересный ход. Эскапизм в поэтическом изложении всегда романтичен, это уход "из зоопарка" в мир грез, чистоты, доверия. Погодин великолепно обыгрывает этот излюбленный мотив поэзии. Давай исчезнем, давай потеряемся, убежим, уплывем. Но куда? А просто на х..

Одним словом, всем пора признаться, что мир, окружающий нас, уже никогда не станет другим. Не потому, что он плох или хорош, а потому, что остальные нежизнеспособны. Оптимизм конца 80-х, когда впервые после продолжительного времени многим показалось, что жизнь и действительность — это свободный проект, в котором найдется место мечтам и желаниям каждого, исчерпал себя. Будущего нет, но не в том смысле, что имели ввиду английские панки. Будущего нет, потому что оно уже наступило. Потому больше нет и истории. Ведь любая история — это запас будущего, а не прошлого. Все, о чем мы еще можем мечтать, так это о том, чтобы не разучиться говорить "нет". Хотя бы так, как это получается у Погодина. Ибо только это даст нам возможность осуществить свою персональную историю посреди мира, судьба которого уже разрешилась и была предрешена.

Сергей Шмидт, 3 июня 1996