Трудно вспомнить, с чего всё началось. Вот, наверное:

Мне быть с тобой ещё полчаса,

потом – века суетной возни.

Малыш, возьми мои паруса,

Весь мой такелаж возьми...

А может быть, с чего-то еще. Не суть важно. А дело было так. У нас на факультете психологии открылся клуб авторской песни. К тому времени я казалась себе человеком весьма искушенным: дома было множество катушек и не так уж мало кассет с записями "классиков". Некоторых из них я успела услышать живьем, была даже на одном из нечастых уже выступлений Окуджавы. Наконец, что дополнительно придавало мне веса в собственных глазах, пела десятка два самых известных песен под свою неплохую в те поры классическую гитару. В общем, явилась я туда "с ученым видом знатока". И вдруг – услышала что-то совершенно новое, категорически не похожее ни на кого из известных мне авторов. Спрашиваю: кто таков? Говорят: Ланцберг. Да еще якобы тот самый, который сочинил общепионерскую "Ребята, надо верить в чудеса" (ну, не писал он этой строчки, не писал никогда, но знакомые, приезжавшие из пионерлагерей, пели почему-то именно так, причём петь полагалось хором и немножко с надрывом: "Ведь без любви на свете невозможно было б жить, и стал бы серым даже алый па-арус..."). Предложили принести послушать кассету – с радостью согласилась. Кассета была странная. Почему-то все песни на ней начинались с оборванного слога – а заканчивались непонятным, уже без всякой музыки текстом, который тоже обрывался на полуслове, после чего следовал магнитофонный всхлип – и начиналась новая песня. Песни ли это были? Когда я поняла, насколько трудно порой петь Ланцберга, сообразила, что еще какие песни. Но первых строчек с тех пор иногда не помню. Вот вторые – уже безошибочно.

Подумалось, что надо бы пойти послушать его концерт. И тут – главное разочарование: оказывается, он еще и живет не в Москве. Как-то привычно было, что все, кого хотелось послушать – в Москве. Ну, в крайнем случае – в Петербурге. А он – в Туапсе. Или даже не в Туапсе, но где-то неподалеку, у моря. В московском Центре авторской песни сказали: ждите. И я стала ждать.

Но вот, наконец, концерт. Если его вообще можно так назвать. Появляется герой: толстый и рыжий, говорит тихо, поёт мало, рассуждает много. Половину рассуждений уловить попросту не могу. Хорошо помню досаду: ну, что же он всё говорит и говорит? Пусть бы пел уже. Зато поняла, почему на кассете вечно оборваны начала и концы песен. Нет у песен ни начала, ни конца. Все они – часть одного большого разговора, к которому не каждый готов прислушаться: куда проще отрезать всё, что без гитары, так и на кассету больше вмещается. Но стоит прислушаться, и немедля – мурашки по коже...

Не выше пояса забвения трава.

Как друг от друга нас дела оберегали,

А мы идем себе другими берегами

И друг от друга глаз не можем оторвать...

Уже тогда более других пришелся мне по душе особый жанр – песни-письма. Казалось бы, две вещи несовместимые – однако более естественной интонации я, пожалуй, не слышала ни у кого. "Каждый вздох, каждый шаг твой мне слышен за тысячу тысяч локтей..." Любая такая песня-письмо – обо всём, обо мне, о том, как не получается быть рядом, когда больше ничего, казалось бы, не нужно. Пусть в ходу там обращения, которых моё поколение уже не застало: "старик", "старина". Да какая разница, как они друг к другу обращаются, если дальше – немыслимо чудесное, такое, что хочется всё повторять и повторять про себя, даже не умея спеть так, как задумано автором:

И глаза наши после дождя –

в этот мир, голубой-голубой,

в этот легкий пока еще груз –

что там думать – впрягись и тяни,

и тяни под гитару про осень,

про дождь, про любовь, про любовь:

вот – любовь, остальное – в тени...

Другой современный классик, автор "Иерусалимского журнала" родом из города Обнинска, где мне впервые довелось лично познакомиться с героем этого рассказа, сказал в своё время: "Но это всё такие пустяки в сравнении со смертью и любовью..." Как ни удивительно (а может, мне просто показалось после нового, недавнего прочтения), Ланцберг чаще и пристальнее – о смерти, чем о любви. Сколько же у него обращений к Харону... реже уважительных, чаще панибратских... стала вспоминать – сбилась со счёта. И постоянный рефрен: ну, чего он хочет? пусть подождет, пусть погуляет, пусть вдарит по бабам, наконец... а нам и тут хорошо: "Ведь теплое дыханье совсем другой руки меня еще к тебе не отпустило..." То есть смерть смертью, но "вот – любовь, остальное – в тени".

Нет, о Хароне в то время не было и речи. Был Обнинский детско-юношеский фестиваль, потом – "Второй канал" на Грушинском, главное детище Берга (впрочем, как я впоследствии узнала, их, "главных", было тоже много, но так получилось, что я стала свидетелем становления именно этого), царство "думающей песни для думающих людей", выросшее впоследствии в отдельный фестиваль в окрестностях города Серпухова. Помню, с каким трепетом ходила "показывать" что-то из своих тогдашних песенок и одновременно с лауреатством получила нагоняй по полной программе: не надо, мол, гитару, только хуже получается. С тех пор обхожу гитару стороной – во всяком случае, там, где дело касается моих собственных текстов.

Уже на одном из следующих обнинских фестивалей вели мастерскую вместе, а еще год спустя попробовала поработать на мастерских Второго канала, где вплотную разглядела совсем другого Берга, жесткого и острого на язык, ничуть не похожего на чудака и романтика из песен 1970-х годов. Вот ведь поди пойми, каков он на самом деле. Так до конца и не разобралась.

Хорошо помню последнюю, кажется, совсем недавнюю встречу. Снова Москва, университет, целый концерт. Каким чудом? Не понять. Несколько минут посидели в тесной и пыльной закулисной комнатке университетского ДК, поговорили. Непростой был разговор. Он – устало – о том, что будет дальше со Вторым Каналом. Я – неловко – что не знаю, даже и думать боюсь... а впрочем, куда же он теперь денется, Второй канал...

Ухожу в листопад.

Окна дома смотрят вслед,

Смотрят темными печальными глазами.

Осень дрожью дождя

пробегает по листве,

Пробегает по листве, роняя зависть.

Медный звон во дворах –

он сегодня ни по ком:

Эту песню пели латы Дон-Кихота.

Ухожу в листопад –

в листопад, как в непокой, –

Драться, верить, уставать, искать кого-то...

О чем это он? Ведь ушел – именно в листопад. Не знаю, как там в Нюрнберге (хотя привезли мне с кладбища два кленовых листочка – желтый и красный), но в Москве листьев насыпало великое множество. Красивая была осень, красивая и тяжелая. И вспоминалось, словно заклинание:

Я оставлю тебе листопад, листопад, листопад...

И так – снова и снова:

И нас не хватится никто –

Все будут знать, что так и надо.

Лишь вспыхнет пламень листопада...

Все знали. И боялись думать. А он держался: год, другой. Приезжал в Москву, давал концерт – и все шли туда, думая: последний. Но он собирался с силами, приезжал – и снова давал концерт, вопреки ожиданиям, вопреки всему. "Мол, понятно, природа, законы и т. п."... Увы, всё-таки законы.

А потом – еще один вечер, тоже в Москве, но уже без него. Растерянные, но светлые лица. Кинохроника, фотографии. Люди у микрофона – кто как умеет. Помню, что улыбались друг другу. Отчего? А человек такой. Без всякого "был".

Однажды,

разумеется, осенью,

я высохну и рассыплюсь

на тысячу фотокарточек

под общим девизом: "Всё

о микрофонных стойках

последней трети ХХ века"...

Или, точнее, однажды,

всего вероятнее, летом,

я превращусь в километры

шипящей магнитной ленты,

что будет опутывать ноги

каждого, кто попытается

пройти по моей тропе...

Еще вероятней, однажды

ранней весной – не иначе –

пригреюсь я и растаю,

и в коридоре под вешалкой,

где висит моя мокрая куртка,

два башмака будут плавать

в мутной луже меня...

Так ли, не так, но однажды

в студеную зимнюю пору

вряд ли что может случиться,

поскольку в нашем районе

совсем не бывает зимы.

Но вот и она прошла, эта зима.