...Юрия Иосифовича Визбора провожали без особой помпы. Ни длинной процессии, ни слез в эфире. В восемьдесят четвертом году еще считалось, что никакого бард-движения не существует, а лесные слеты — это так, мелкое туристское хулиганство. Спустя двадцать лет со дня смерти бард, давший голос целому поколению, наконец официально причислен к классикам 60-х. Регулярно выходят диски; трехтомник из серии "Голоса ХХ века", выпущенный издательством "Локид-пресс", есть в любом уважающем себя книжном магазине. Вроде бы память почтили, можно успокоиться. Петь? Помилуйте, это же неактуально! Горы, лыжи, палатки, тайга — позавчерашний день, имперский бред великих строек... Бард жив, пока звучат его песни. Визбора поют ровесники — те, кто знал его при жизни, и зеленые новички, осваивающие гитару: благо, визборовские мелодии в большинстве своем просты и доступны. ...Все началось с "Сереги Санина": я переписала лучшему школьному гитаристу Ромке Лернеру слова, он показал аккорды Сашке Романцову, тот — еще кому-то, потом меня научили играть "Подмосковную", а Таня Мяу притащила половину старшей параллели на "Разгуляй". Влюбленность в авторскую песню распространилась со скоростью ветрянки, и никакие санкции со стороны завуча не помогли.

Это было в самом конце перестройки: кругом царила пьянящая кутерьма вольнодумства и вольнотворчества, а мы подхватывали все подряд. Чтобы душевно оттянуться, хором орали Цоя; требовалось блеснуть интеллектом — перекладывали в три аккорда медитативного Бориса Гребенщикова. Но в заветные минуты откровений мы говорили на языке бардов — и ни на каком ином. При свечах, как декабристы, клялись в вечной дружбе, объяснялись в любви, горевали над судьбами своего нелегкого Отечества и слов не подбирали: наши тайны озвучивали Окуджава, Егоров, Никитин и Визбор, особо почитаемый и любимый. Визборовская героика — обыденная, простая, абсолютно не пафосная — дарила веру в себя, не уводя от реальности, а, наоборот, приближая ее, делая жестче, четче. Даже самые романтичные его песни — горные, таежные, дорожные — обладали преимуществом бесспорного факта, облеченного в стихи.

Разминувшись во времени, мы из кухонных родительских легенд, из лесных мифов, упрятанных в тоненькие, ручной распечатки странички, домысливали себе живого Визбора. Мы узнали, что он — душа любой компании, шутник, прикольщик, баечник, артист — был щедро и безоглядно наделен животворным даром искренности, более драгоценным, чем умение превращать камни в золото. За что ни брался, все обретало яркость, облик и смысл. Его творчество переполнялось вдохновением встречи — с людьми, морем, горами, работой, любовью, судьбой; его заветным словом было: "Здравствуй!" Даже в лукавой, бесстыдной стихии поэзии, не знающей грани меж ложью и вымыслом, он оставался прямодушен и от других требовал того же. "Песня должна, как кровь, пройти через сердце" — гласило кредо, определенное им раз и навсегда.

Ю. ВИЗБОР. СТРАНИЦЫ АВТОБИОГРАФИИ

"...Первое воспоминание: солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола с солнечным пятном на них; отец в белой майке стоит спиной ко мне и что-то говорит матушке... Я помню, как арестовывали отца, помню мамин крик. В 1958 году мой отец Визбор Иосиф Иванович был посмертно реабилитирован. После многих мытарств мама отправилась вместе со мной в Хабаровск на заработки. Помню дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм "Лунный камень", арак, в котором мы жили, с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками. Потом мы вернулись в Москву, поселились возле академии Жуковского. Шла война. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, и при каждом немецком налете на нас сыпались осколки. Мама училась в медицинском институте, болела сыпным тифом, но осталась жива. Я ходил в школу — сначала на улицу Мархлевского, затем в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера. На Сретенке в кинотеатре "Уран" шли фильмы "Багдадский вор" и "Джордж из Динки-джаза". Два известнейших налетчика, Портной и Зять, фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного постового по прозвищу Трубка. Все были вооружены — кто гирькой на веревке, кто бритвой, кто ножом. Ухажер моей тетки, чудом вырвавшийся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привез мне с фронта эсэсовский тесак. Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Склифосовского, когда через Москву провели пленных немцев в 1944 году. Я видел первые салюты — за Белгород и Орел. 9 мая на Красной площади меня едва не задавила толпа, и спас меня сосед Витя, бросив на крышу неизвестно чьей "эмки". Вскоре мы переехали на Новопесчаную улицу, где стояло всего четыре дома, только что построенных пленными немцами. Иногда они звонили в квартиру и просили хлеба. По вечерам студент Донат выносил на улицу трофейную радиолу "Телефункен", и под чарующие звуки производились танцы на асфальте..."

Много лет спустя воспоминания воплотятся в "Сретенском дворе" — одной из лучших песен о детстве, глубоко лиричной и точной, как кинохроника. Именно достоверность пережитого, идентичность героя и автора, предельная осязаемость образа были становым хребтом всех без исключения визборовских текстов — песенных ли, журнальных. Он был репортером от Б-га.

Ю. ВИЗБОР. ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

"Я рыбачил, стоял с перфоратором смену, менял штуцера на нефтедобыче, подучивался навигаторскому делу, водил самолет, участвовал во взрывных работах, снимал на зимовках показания приборов, был киноактером, выставлял фотографии, прыгал с парашютом, стоял на границе в наряде, служил радистом, ремонтировал моторы, управлял яхтой, выступал с концертами, тренировал горнолыжников, был учителем в школе, работал на лесоповале, водил в горы альпинистские группы, строил дома, занимался подводным плаванием. Я — журналист. Все это я делал во имя своей основной и единственной профессии. А еще я сочинял песни, рассказы, пьесы, стихи..."

Журналисты входят в "десятку риска", наряду с пожарниками и врачами неотложки. Казалось бы, что сложного? Отбегал свое с агрегатом на плече — и почивай на лаврах... Беда лишь в том, что профессиональная техника, как правило, встроена в самый хрупкий каркас на свете — живое человеческое сердце. Он очень рано ушел. Ему было всего пятьдесят. Песни-репортажи с тех пор никто не сочиняет. Сначала ни у кого не получалось, а потом и пытаться перестали за ненадобностью: времена пришли другие.

...Героику объявили пережитком тоталитарной эпохи. БАМ проржавел, подводные лодки всплыли, как дохлые рыбины, самолеты сгнили, экипажи спились. Россия сплеча рубила очередной лес, и щепок никто не считал. Интеллигенция, вышедшая когда-то из гоголевской шинели, в ужасе забралась обратно. На улицах люди в цветных пиджаках палили друг в друга, и никто не знал, чем этот беспредел закончится. Единственным более-менее надежным убежищем казалось только что обретенное право частного владения. Частная жизнь, частное дело, частная собственность, частные чувства, исключительно частное творчество. Слабые попытки что-то обобщать, к чему-то призывать и вообще выдвигать какие-то идеи в приличном обществе расценивались как посягательство на свободу личности. Песни Визбора, требующие и от исполнителя, и от слушателя определенной позиции, напрочь выбивались из общего размытого контекста. Он оказался слишком тверд, прямолинеен и мужественен, чтобы наступившее десятилетие неразборчивого "хаванья" приняло его как своего.

...У нас все время кого-нибудь норовят сбросить с корабля современности: то Пушкина, то обэриутов, то Вознесенского, то бардов-шестидесятников. При этом корабль начинает немедленно тонуть, заваливаясь на борт. После американской трагедии 11 сентября выяснилось, что миру катастрофически не хватает нормальных героев. Не суперменов — обычных людей, занимающихся самыми обычными земными делами, но готовых постоять за свою землю. Старомодные, безнадежно романтичные слова: верность, честь, долг, любовь — внезапно обрели небывалую насущность и остроту. Времена романтиков — настоящих мужчин, сильных, отважных и великодушных — возвращаются. Вывод? Пора петь Визбора.

По судну "Кострома" стучит вода,

В сетях антенн качается звезда.

А мы стоим и курим, — мы должны

Услышать три минуты тишины.

Молчат во всех морях все корабли,

Молчат морские станции земли,

И ты ключом, приятель, не стучи, —

Ты эти три минуты помолчи.

Быть может, на каком борту пожар,

Пробоина в корме острей ножа?

А может быть, арктические льды

Корабль не выпускают из беды?

Но тишина плывет, как океан,

Радист сказал: "Порядок, капитан!" ...

То осень бьет в антенны, то зима...

Шесть баллов бьют по судну "Кострома".