В песне Щербакова "Опять Париж" ("Париж-2") очень много общего со стилистикой Шарля Бодлера (французского поэта-символиста).

Во-первых, атмосфера, которую Щ. воссоздает в своей песне, очень близка к тому Парижу, который отражен в стихах Бодлера: сочетание мрачных тонов городского убожества ("серых стен больничных и тюремных") и щемящих небесных красок ("дымов и облаков"), и та же грязная Лета (Сена), и ее "мосты, мосты", очень вписанные в бодлеровскую атмосферу. К тому же, у Бодлера есть стихотворный цикл, который так и называется — "La Boheme"! Правда, справедливости ради, стоит отметить, что Бодлер в этом цикле действительно имел в виду скорей не "богему" (в современном понимании), а "цыганщину" — изначальное значение этого французского слова.

Ключевое слово, постоянно повторяющееся в песне — "тени", так же, как и в стихах Бодлера — "les ombres". К бодлеровскому лексикону можно отнести также "ад" и "рай".

Щ. явно обозначает в песне свое путешествие в первую очередь во времени: "блуждать среди теней во временах богемных". То есть, он бродит по былому Парижу, Парижу, которого уже нет (ср. "...адреса, по которым найду мертвецов голоса" — О.Мандельштам).

Если Щ. блуждает в своем богемном прошлом — то почему на чердаках Парижа? В его "богемные" времена ("Ах, эти ночи, ах!") никакого Парижа не было. Так что придется разъять время (молодость Щ.) и пространство (Париж). А если время — XIX век, 2-я половина, парижская богема — то всё сходится!

Причем, это путешествие в "страну теней", которое оформлено метафорой спуска к реке, очень напоминает бодлеровского "Don Juan aux Enfers" ("Дон Жуан в Аду"):

Quand Don Juan descendit a l'onde souterraine

Et lorsque'il eut donnait son obol a Charon,

Le sombre mendiant, l'oeil fier, comme Antisthene,

D'un bras vinguer et fort saisit chaque aviron.

("Когда Жуан сошел к волнам Аида сонным

И молча протянул Харону кошелек,

Он нищего узрел со взором непреклонным,

И тот безжалостно на весла приналег")

— пер. М. Квятковской.

А в конце песни возникает "близнец былой" — для меня это именно Бодлер, который Щербакова по его парижскому маршруту и вдохновляет, и направляет, и даже программирует его действия: тот в "бистро" не хотел "ни устриц, ни похлебок", а только пил, значит и Щ. тоже так поступит. (Так же как в Chinatown'e — непонятно, то ли Бродский по Нью-Йорку бродит, то ли Щербаков, то ли Щербаков вслед за Бродским).

Заметим, что слово "бистро" во времена Бодлера, скорей всего, во французском языке еще не употреблялось, но учитывая ироническую условность поэтического мира Щ., где в самой что ни на есть старинной стилизации попадаются современные аксессуары, можно допустить возможность такого несоответствия. И эта скука в одиночестве в парижском кабаке "среди стекла и пробок" — что-то настолько типичное именно для Парижа символистов, импрессионистов: первейшая визуальная ассоциация — "Абсент" Э. Дега, той же бодлеровской эпохи.

Боязнь зимы, которая упоминается в песне Щ. несколько раз ("И снова тьма, зима, зима, и никакой богемы..." и т.д.), тоже очень характерна именно для Бодлера — см., например, цикл La chante d'automne ("Осенняя песня").

Еще, кстати, вторичная деталь, но очень занятная, которую удалось выявить только при энном прослушивании: в том призраке былой роскоши, который видится как "прошлое из прошлого" (роскошь былой — королевской, "мушкетерской" — Франции, видимая из бодлеровских времен) Щ. перечисляет "огни, пиры, ГАРЕМЫ". Последнее слово явно не из парижского обихода! Но очень вяжется с ориентализмом в поэтике Бодлера, для которого это еще имело и дополнительный интимный подтекст — свою любовницу, креолку Жанну, он в эротической поэзии описывал не иначе, как черную одалиску в восточном гареме.

Все это — отдельные совпадающие детали, но вместе они воссоздают именно атмосферу Парижа XIX века, который "спесив и грязен" в терминах символистов, импрессионистов и прочей "богемы".

Ксения Павленко

15.05.2004