Телевизор в последнее время я не смотрю — разве что профессиональная нужда припечет. А тут пригласили меня в Москву — прочитать в сентябре доклад "Поэзия и телевидение" — видно, судьбе захотелось, как это бывает в таких случаях, щелкнуть меня по носу: не думай, мол, что ты чем-то отличаешься от других. И пришлось мне, кляня злую долю, но больше — слабохарактерность (согласилась ведь!), тащиться к соседям — смотреть поэтическую передачу. Длилась она ровно пять минут вместо десяти, появились на экране микрофон и стул, а на стуле — гитара. И было бы хорошо, если бы стул так и остался пустым, гитара неподвижной, а звучал бы за кадром голос Окуджавы. Но пришел какой-то артист, поставил ногу на стул, взял гитару и запел его песни. И пел он неплохо — то есть, казалось, он думает о том, что поет (а не о себе), но все равно осталось ощущение, будто мы только что потеряли любимого человека, а пришел к нам кто-то чужой, чтобы утешить нас, — и сел на его место, взял его рюмку, раскрыл его книгу, надел его рубашку (из лучших побуждений, конечно), но тем не менее неудержимо хотелось его выгнать.

Вот почему я не смотрю телевизор.

Но, собственно, сказать я хочу не об этом. Просто вид места, куда Окуджава уже никогда не придет, не поставит ногу на стул и не склонится над гитарой, навел меня на разные мысли. Вернее, на вопросы. Не могу сказать о своем поколении, что мы росли под этот голос — под него росли в первую очередь наши родители, а мы — уже как бы через них. Но как-то так получилось, что шли годы, и ослепительные "Beatles" становились для нас чуточку тише, а этот дребезжащий немолодой голос — все громче.

Бывает обаяние, которое со временем становится более могучим. И вот этот голос умолк, а я думаю — что же теперь будет звучать для нас? Ведь ни Визбор, ни Городницкий, ни прочие барды не перелетели по-настоящему через свое поколение — это случилось только с Высоцким да Окуджавой. Кто же теперь — уже не из прошлого, а из настоящего — заставит себя слушать? (Я, конечно, имею в виду не пугачевых и апиных, да простят меня их поклонники, а так называемую "авторскую песню", которая, кажется, одна во второй половине века пытается говорить и сердцу, и интеллекту — глядя человеку прямо в глаза.)

Многие хотели бы удостоиться чести быть "не книжкой, а тетрадкой", но немногим — даже при самой жестокой цензуре — это удавалось. Тем более при ее отсутствии. И все-таки ходят и сейчас по рукам немногочисленные кассеты, бережно передаваемые из рук в руки, переписываемые, заигрываемые до сипения и треска. Среди них — кассеты Михаила Щербакова, которые я слушаю уже около года с неослабевающим наслаждением. И удивлением.

Пишу эти слова и думаю со страхом, что непременно найдутся люди, которые поймут меня так, будто бы я хочу сказать: "Король умер — да здравствует король!" — мне этого хотелось бы меньше всего. Нет, место Окуджавы свято — и оно пусто, но вопреки пословице, таковым оно и пребудет. И это хорошо, потому что не дай нам Бог еще одной эпохи, когда только такой голос может заменить людям утраченные стыд, совесть и человечность. Долгое время я с грустью думала, что наше собственное время немое, а значит, несуществующее. И вот...

Никакой нарочитой простоты, похлопывающей по плечу каждого в толпе, — мол, я ваш, ребятки! Все очень сложно — рифма изысканная, метафора изощренная, синтаксис витиеватый, ритм изломанный — и вообще, с первого раза этих песенок, как правило, не поймешь. "Не врубишься", так сказать, и все тут — особенно если в компании. Кассету Щербакова (по крайней мере в первый раз) нужно поставить, плотно затворив за собой дверь. Вот тогда этот "сезам" нехотя откроется. И мы услышим про женский скелет — "когда наслажденье вкушают костями, сие недоступно уму моему", и про то, что "ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье, и на земле его никто не ест красивее, чем ты", и про то, как некто "по Фонтанке в белой рубашечке гулял", и про бравого солдата Билли, и про гречанку Марго — "во славу Греции твоей, и всех морей вокруг, десятикрылый наш корабль мы назовем Арго", и про то, как "школяр в объятьях младой Гертруды, дремал на левом своем боку" — и, услышав, изрядно удивимся.

Я терпеть не могу это истасканное критиками словечко "постмодернизм", но что делать — признаки налицо: автоироничный текст, простеганный цитатами, как ватное одеяло; смысл, иногда нарочито затемненный, версификационные изыски — все это, что мы называем элитарностью, — в сочетании с музыкой, в которой на первый взгляд нет ничего особенного, но чем дальше, тем более пленительной.

Но если бы дело было только в утонченности, от которой время не без успеха пыталось нас отучить, — вряд ли стоило бы об этом говорить. Но многоликий — извините опять же за банальность — "лирический герой" этих маленьких пьесок щеголяет не только нарочитой изысканностью: он осмеливается мыслить, анализировать и говорить правду. Еще Пушкин замечал, какая редкость у нас оригинально мыслящий человек — что же сказать об оригинально мыслящем артисте?

Щербаков чаще всего избегает говорить с нами от первого лица — предпочитает прятаться за какими-либо масками. Вот песенка, написанная как бы от лица тюремщиков, предлагающих тост, "достойный века": "за того, кто кругом посеял злаки, открыл аптеки, создал парники" и вообще, достиг таких высот, что вся Европа, увидев это, "застынет в столбняке".

"Плюс ко всему среди трудов великих,

он ни о ком не думал свысока,

и даже нас, бездарных и безликих,

определил в известные войска.

А потому разгладим наши хаки,

и навека пребудем начеку:

кто, как не он, сидит у нас в бараке,

кто, как не мы, приставлены к замку!

Ку-ку! Ему — салаки,

нам — конфет и коньяку!"

Вот вам и история отечества устами художника.

А вот еще одна песенка — от лица современного солдата-инвалида "В кургузой больничной робе с пятном на сгибе, второго, еще не порожнего, рукава". Она о том, что сладкая ложь хуже откровенного преступления. "В то время как нефть на нуле, гниют семена. Налоги растут не по дням, страна умирает, вы склонны к согласию с кем-то, кто уверяет, что худшей бедой была бы все же война..." Это, действительно, даже не песня, а маленькая пьеса, как у Вертинского — помните, где мать убитого на войне сына бросает в лицо священнику обручальное кольцо. Тут же встречается демагог, который "ликом сияет, как жареный лещ", и калека, участвовавший, может быть, и в неправедной войне, но поплатившийся за преступления страны собственной шкурой: "Изранен, обезображен, судьба в клочки, но это — трагедия тигра, а не койота..." И вот тут наконец звучит собственный голос автора: "Не стоит таращиться так, словно я — дебил, пресекший у вас на глазах девятнадцать жизней, — мне просто иные лозунги ненавистней, "триады"прицелился — выстрелил — и убил".

Вот так-то. Это вам не заплесневелый белогвардейский сиропчик, не популярный коктейль. Это голос русского интеллигента, с трудом и не без потерь выпрастывающегося из советских пеленок, но с темпераментом Киплинга и опасным даром сопрягать музыку и слово. С даром мучительной рефлексии, пронизывающей все песни, но, на удивление, не убивающей музыку. Нерв времени, почувствовав который, постоянно будешь прислушиваться: здесь ли он? болит ли? саднит ли?

Но главное, по-моему, даже не в самом Щербакове, а в том, что у этого, пока не слишком известного, москвича есть слушатели и поклонники, весьма горячие, надо сказать. А это для меня радостный симптом — значит, время действительно изменилось. Конечно, и без Щербакова многие пытаются сказать правду и воспеть красоту и любовь, но, кажется, настал момент, когда главное заключается в том, КАК это сделать.

Татьяна ВОЛЬТСКАЯ, литератор

___________________________________________

Татьяна ВОЛЬТСКАЯ "По дивным песенкам твоим..." // Невское время (Санкт-Петербург).— 02.08.1997