(попытка обобщить говоримое на эту тему в разных местах)

Для начала – несколько в сторону.

Советский союз, будучи наследником Российской империи, лишь продолжил тенденции, начавшиеся в имперских недрах. Из самого известного – реформа орфографии, которая была подготовлена еще в 1913 году и не была принята лишь из-за начавшейся войны, или переобмундирование армии в ''богатырки'' и шинели с ''разговорами''. Куда менее обращается внимание на такую интересную тенденцию, способную прославить в веках любых Сионских мудрецов, масонов и МВФ, как разложение крестьянской общины с целью ее уничтожения в интересах развития капитализма.

Как известно, премьер-министр Столыпин очень хотел разрушить общинное устройство деревни – из экономических соображений. Что он и делал изо всех сил, пополняя ряды городских рабочих за счет разорившихся крестьян, и увеличивая число богатых хуторян, выделившихся из общины.

Социально все это означало, что общинный характер жизни в деревне нарушался. Стремительно распадались традиции. Деревня отвыкала рассчитывать на свои силы и переходила на покупное. Началось это, правда, не при Столыпине, а раньше, еще в середине века. Малоизвестный факт, но до XIX в. дожили передаваемые из поколения в поколение вышитые золотом и серебром (металлической нитью) праздничные крестьянские рубашки – пока хозяева и хозяйки испытывали потребность являться на деревенские праздники в обрядовой одежде, оставшейся от предков (буквально, от предков – два-три поколения минимум долгожительства для рубахи, носимой пять-двенадцать раз в году) – а в конце 1800-х годов бродячие торговцы просто скупали их по деревням десятками, сжигали и добывали свои граммы золота и серебра. Ибо – стало незачем напрягаться и носить какую-то замшелую старину – капитализм на дворе. Лучше уж в ситчик.

Так вот, при Столыпине сельская община, с ее праздниками, кулачными стенками по праздникам, редким питием по праздникам же, хоровыми песнями в те же праздники – пошатнулась.

Второй удар она получила при попытке деревню втащить в коммунизм – при ленинских продразверстках и сталинской коллективизации, когда они вымирали деревнями, тут не до песен.

Но все это время сельская община, поставляя в города своих крестьян, делая из них горожан в первом и втором поколении, отдавала с ними в город частицу своего общинного бытия. Оглядка на мнение соседей, привычка петь за праздничным столом, дружба с соседями (со-общинниками, по сути) – все это было унаследовано городом от деревни, от традиционной культуры.

Похоронили это во времена Хрущева.

Казалось бы, небольшое дело – колхозным крестьянам, как тараканы, пережившим и коллективизацию, и войну, и разруху – запретили держать приусадебное хозяйство. Но это был последний гвоздь в гроб крестьянства, последний осиновый кол. Крестьяне перестали жить своими соседскими хозяйствами, своими силами. Они превратились в сельскохозяйственных рабочих, колхозный пролетариат.

А пролетариату терять нечего, в том числе и уважение. Он никак не связан с собратьями, кроме общего труда – и основа деревенской жизни, с ее общинным трудом и общинным отдыхом, рухнула. Первыми забили тревогу писатели-деревенщики – по сути, все, ими написанное, это один большой и громкий призыв – посмотрите, во времена Ленина-Сталина все было не так страшно, что-то не так с деревенскими людьми в семидесятые!

Не услышали. Критики, как водится с Белинско-писаревских времен, повелись на ярлычки-течения. Началась очередная грызня между "западниками" и "почвенниками".

Между тем традиция все слабела и слабела.

1

Я смею утверждать – потребность петь заложена в человеке от природы, и традиционная культура ее реализует как биологическую. Поют люди, собравшиеся вместе, чтобы подпитать объединяющую их силу, совершить то, что, слава Богу, уже давно заметили и назвали ''песенным со-бытием''. Мое мнение, однако, состоит в том, что эта процедура суть одна из древнейших духовных практик.

Пение, в традиционном смысле, состраивает людей на восприятие единой образной системы, единого образа. Это медитация на саму песню, и проходит она в форме песни же. Уникальный инструмент, одновременно и дыхательная практика, и гармонизация восприятия (за счет приложения музыкальной гармонии к исполнителю), и духовное развитие (например, старое наблюдение – людям с музыкальным слухом иностранные языки даются легче). Как прекрасно заметил один из моих собеседников – даже пьяные бабки у подъезда ухитряются прекрасно попадать и в ноты, и в голоса, и даже в интервалы.

Так вот, в России XX века функцию песенного со-бытия несли всего два слоя культуры: застольное пение (все больше скатывавшееся в пение пьяное) и авторская песня. '’Традиционная культура'' и ''народная песня'' превратилась в постановочный номер, даже если ее исполнители обряжались в рубахи из музея и изучали фольклор. Собственно, подлинную Варфоломеевскую ночь против народной песни совершали последние 100-150 лет этнографы – 99,9 % публикаций народных песен не несли нот, единственное доступное сейчас нотированное собрание народных песен – ''Песни Кирши Данилова'', изданные – по личному распоряжению Никиты Демидова – !!!! – в 1740-е годы. Если это не издевательство над преемственностью народной культуры, и во времена Глинки, и, тем более, во времена магнитофонов ''Яуза'' – то что же тогда считать неуважением к собственному народу?! Сто лет назад старую песню еще можно было выучить на деревенских посиделках. Сейчас – нет. Остается считать, что на русcкий народ этнографам плевать, в отличие от – явно высотой интеллекта и тонкостью чувств не отличавшегося – уральского заводчика.

2

Далее.

Авторская песня, будучи детищем городов, была двояка по своей сути – она была индивидуальна, в силу тяги авторов что-то написать и спеть, получив слушателя, и она была коллективна, общинна, в конце концов – поскольку любители песни чем дальше, тем больше превращались в массовое движение, где песни пелись хором – сначала как дополнение массовой песни времен СССР, потом как альтернатива, которую, в отличие от официоза, ХОЧЕТСЯ хором петь.

Сразу отмечу: пение хором не совсем совпадает с хоровым исполнением как постановочным номером. У них много общего, но отсутствует одно – целеполагание. Грузинский хор-многоголосье не совпадает с русским народным хором ДК Профсоюзов. Не по репертуару, по заявленной цели – общению. Грузинское застолье, забегая вперед, потому и реже превращается в неорганизованную пьянку, что прокидывает между людьми нити общения и взаимной эмпатии сразу несколькими способами – слабым алкоголем, цветистыми алаверды практически после каждого (!) глотка, и хоровое пение. Русская пьянка конца XX века оставила лишь алкоголь, взвинтив концентрацию, и стремительно теряла другое средство общения – песню.

По идее, авторская песня была направлена на общение с самого начала. Постоянно поминаются авторы, поющие песни друг друга, и междусобойчики авторов в присутствии внимающей публики. Постепенно авторы усложнялись, а публика росла. Появились клубы. И тут, рискну предположить, что, как и многие духовные практики в неожиданных местах, оно прорастало само, просто потому что самое место и время, – из просто массового общения песня вышла на те же роли, что и в крестьянской общине – просто потому, что слушатели себя этой общиной и почувствовали.

На общинном празднике крестьяне, глотнув ритуального (до изобретения перегонки, мед, а потом пиво были главным напитком, потребляемым по ритуальному канону, на праздниках) напитка, снова и снова входили в резонанс друг с другом, выпевая традиционные песни – отращивали умение чувствовать друг друга через песню, находили свою психологическую разгрузку (один из вариантов, другим был пляс), реанимировали душу, выражаясь высокопарным языком. Эти практики держали общину не меньше, чем формальные законы и традиции, формально передаваемых от старших младшим.

Точно так же и КСПшники, не всегда с алкоголем (причем, частота возлияний обратно пропорциональна интенсивности других каналов), но учились чувствовать друг друга. Постепенно это было все ближе и ближе к старой доброй медитации, что проявлялось и во все большей и большей глубине песен (уже не ''Зеленоватые слегка'', а ''Ночная дорога'' или ''Перевал'' Ланцберга), в принципе выходящих на поджанр ''стихтоворение-медитация'', и в откровенно медитативных технологиях (горящий костер заменялся горящей свечой – живой огонь в качестве объекта медитации используется давным-давно. Причем, подделка в виде лампы, вентилятора и красных ленточек не прижилась однозначно и сразу.), и в дополнительных методиках отработки эмпатии – постановка поющих в круг, без выделения одних перед другими (часто используется психотерапевтами), установление равенства всех через ''гитару по кругу''.

Во что все это вылилось?

''Купила гимназисточка кружевной воротничок''.

Одно потащило за собой другое, и сейчас АП имеет вполне сложившийся и обкатанный инструментарий психологической разгрузки, плавно переходящей в духовные практики по развитию эмпатии и остроты восприятия. К сожалению, все они работают лишь при искреннем настрое на медитацию, и предельно одиозны поодиночке. Кто только не прохаживался по поводу этих упертых неудачников, которые поют в кругу, вместо того, чтобы идти на сцену... Как правило, эти "кто" были более чем ироничны в повседневном общении – первый признак тяжелых комплексов, которые прячутся за маской (ирония и осмеяние – самая простая и успешная из психологических масок, отторгающая эмпатию). Именно комплексы заставляют любого клиента психотерапевта в начале сеанса отторгать попытки психологического контакта.

И, когда все складывается удачно, авторская – самодеятельная – песня состраивает восприятие поющих, они медитируют на один предмет – песню, иногда подпирая ее визуальным образом. И, как водится, состояние дзен и прочие измененные состояния психики, лишь следуют за медитативным трансом. Отчасти и в этом – нулевая уголовная преступность в КСП 70-х и 80-х; отчасти и отсюда – успешность и востребованность многих выходцев из АП/КСП. А невостребованность слишком часто напоминает о старом добром институте нестяжателей, которые были и есть в любом обществе, имеющем религию. Святой Франциск и преподобный Серафим нужны обществу не меньше, чем Карл Великий и Леонардо да Винчи. Ибо ''зачем Будде стипендия?''.

3

Однако, весь ужас ситуации в том, что песня бытует в своей среде, и только в ней. Народная песня умерла как народная, когда ее отрезали от народа и упрятали во Дворцы Культуры. Городской романс умер из-за ''размещанивания'' городского населения. Грубо говоря, толпы вчерашних крестьян ушли от народной песни и не пришли к городскому романсу. Жалкие ошметки хранились как ''застольные песни'', но уже в 70-е полный текст самой знаковой застольной песни ''Шумел камыш'', на которой всласть потоптались юмористы, был известен хорошо если каждому десятому сидельцу за веселым столом.

Так вот, жанр авторской песни, имеющий питательную среду и среду распространения в поющих кругах, осознающих себя общиной, кругом, клубом, движением – рискует умереть, превратиться в постановочный номер, интересный лишь дэковскому начальству, если заявления о ''неполноценности'', ''недоразвитости'' и, вследствие этого, ''ненужности'' совместного пения увенчаются разделением на агнцев и козлищ, на авторов и публику. Кроме того, эта публика, утратив за считанные десятилетия XX века почти все атрибуты народной культуры, имеет шанс впасть в духовную деградацию. Альтруизму, отзывчивости и психологизму еще надо учить. Если закроют школу, трудно рассчитывать на будущих абитуриентов и просто воспитанных граждан. Как бы не вымереть, однако.