– Все правильно: я действительно уже года два не сочиняю, так как погрузился в смежную – скажем так – тематику. Те же года два назад Миша Столяр, достаточно компетентный в нашей песенной области человек, начал выпускать журнал "АП-арт" ("АП", как ты, наверняка, догадалась, – "авторская песня"). Зная, что я давно размышляю над песенным феноменом, Миша заказал мне две статейки. В процессе работы над ними я и завяз всеми своими конечностями в этой теме, в результате чего из физики благополучно ушел в философию, лингвистику, филологию, космологию, биокосмологию – что называется, пустился во все тяжкие.

– Чем, все же, занимаешься конкретно?

– Ты не знаешь, есть в русском языке термин "песноведение"?

– Не встречала.

– Даже звучит странно, правда? По-моему, это несправедливость: существуют же литературоведение, театроведение, киноведение и так далее, а вот песноведения нет. А чем теория песни хуже, например, теории оперного искусства?

– Ну, не знаю... Может быть, песня – это не совсем искусство?

– Умница! Вот и у меня в голове все стало на свои места, когда наткнулся на фразу Корнея Чуковского: "Песня, собственно, – не совсем искусство: это, скорее, одна из мировых стихий". Полез я в разные философские книжки и нашел там массу забавного. В частности, как оказалось, многие народы считают, что мир – это Песня Творца. Иными словами, Бог создал мир с помощью песни.

– Согласись, нам с тобой проверить сие утверждение не очень просто...

– Давай обратимся к фактам очевидным. Известно, что вся дописьменная пракультура являлась песенной, а певец считался фигурой сакральной. Ведь почти каждая нация ведет свое начало от фольклорного предка: греки – от Гомера, русские – от Баяна и так далее. Да и у евреев в самом начале была Песня песней... Известный исследователь творчества Булгакова доктор Ирина Галинская замечает, что Данте "помещает" в "Божественную Комедию" всех своих предшественников. И дальше она пишет: "Вся европейская цивилизация, культура и литература выросли, в основном, из песен трубадуров, бардов и минезингеров. Философия на этом настаивала давно, утверждая, что вся европейская цивилизация возникла из греческих рапсодов". Заглянем "чуть" назад – в двенадцатом веке до нашей эры Шу-цзин писал: "Государство строят император и певец". Аристотель говорил, что государство держится на песнопениях: ими можно человека исцелить, а можно и ввергнуть в безумие — последнее, кстати, мы отчетливо наблюдаем воочию. Не случайно многие песенные школы прошлого были закрытыми: прежде, чем дать человеку возможность и право транслировать нечто в этот мир, надо его сначала воспитать. А ты говоришь: "песня" ...

– Это ты говоришь: "песня" ... Кстати, а что это такое вообще?

– Матрица любой культуры в каждый момент времени, здесь и сейчас. Еще важно помнить, что песня – политекст, то есть, результатирующее взаимодействие трех текстов: музыкального, поэтического, интонационного.

– "Поэт выражался вычурно и фигурально"...

– Хорошо, изобразим проще. Н2О – это вода. Если один из атомов не будет являться "ашем" или "о" – получится другой продукт.

– Вот теперь понятно. А сейчас, если можно, – столь же доступное пониманию определение песни.

– Пожалуйста. Если мир – информационная система, то песня – возможность воспринимать и осмысливать эту систему методом тензорной матрицы с нелокальными семантическими резонансами. Доступно излагаю?

– Проще пареной репы! Ты начал говорить о мощном воздействии песни на человечество...

– Культовое песенное начало все более о себе заявляет: в мире идет борьба за песню.

– А мне казалось, что в мире идет борьба за выживание.

– Правильно, но все тоталитарные государства свою идеологию строили на песнопениях, используя их для "промывки мозгов". "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью" , "Весь мир насилья мы разрушим..." – дальше можешь продолжить самостоятельно... Я тут наткнулся на размышления Ницше о Вагнере: "Мир стосковался по новому эллинизму. Современное общество надо строить не на крови, не на железе и не на песке, а так, как строили эллины: на певце, поэте и актере". Прочитав, я очень возрадовался: мои мысли уже кто-то высказал, причем – в более интересной форме. А недавно московский журналист Александр Минкин рассказал удивительную историю. Он пытался баюкать своего малыша колыбельными, но смог вспомнить только одну или две. А что петь дальше? И вдруг из Минкина "полезло": "Мы красные кавалеристы, и про нас..." – оказывается, его самого в детстве дед баюкал революционными песнями. И выяснилось, что все эти песни Минкин помнит от начала до конца. Вот так журналист невольно "наиграл в мою кассу": чем в человека с детства "засеешь", – то потом и "взойдет".

– И что?

– Только то, что человек "воспитуется" песней. Простой крестьянин с пеленок был погружен в поэтику фольклора: обрядовых песнопений, былин, сказок, храмовой литургии, то есть – в поэтический язык. Современный же ребенок растет в пространстве, к поэтическому языку никакого отношения не имеющем. "Словарь полинезийца" за пределы трехсот-четырехсот слов не выходит – это не есть, к сожалению, язык цивилизованного общества. Поэтический язык – совсем иное мышление. Поэтическое мышление является поисковым: все философии утверждают, что первое познание мира шло поэтическим путем. И способности проявляются именно в зависимости от того, на каком поэтическом материале растет человек. Френсис Бекон говорил: "Поэзия есть колыбель науки", а известный русский филолог Александр Афанасьевич Потебня заметил: "Наука возникает после того, как появляются высокоразвитые формы поэзии".

– Послушай, может, – довольно цитат?

– Потерпи минуту: я заканчиваю. Хочу, чтобы ты четко усвоила: поэзия, равно как и песня, – не фигли-мигли, а метод познания мира, становление человеческого мышления и восприятия. Если человек растет вне этого – у него потом неизбежно возникают проблемы.

– Но ведь он может стать не "лириком", а "физиком"?

– Обрати внимание на русскую культуру, из которой мы с тобой выходцы: все величайшие мыслители являются продуктами эвристической русской поэзии. У них, конечно же, мозги не технологические, а очень культурологические. Один из крупных астрофизиков современности, претендент на Нобелевскую премию 1992 года Джордж Барроу, сказал: "Любое непоэтическое раскрытие реальности не может считаться полным и достоверным". Приведением этого изящного высказывания я, с твоего позволения, и завершаю официальную часть своего выступления.

– Как, уже?.. А я уже привыкла, да так, что и сама собралась процитировать одно высказывание... Ты знаешь, чем отличаются хорошие врачи от плохих?

– Наверное, плохие хуже лечат.

– Не угадал. Хорошие врачи лечат, а плохие учат хороших лечить. Чего бы тебе не сочинять новые песни?

– Ах, вот ты о чем... Сначала изложу на бумаге свои соображения, которые ты грубо оборвала, а дальше уж вернусь к песенкам.

– Какой аудитории интересны твои соображения?

– Недавно в Ленинграде проходил "эсэнговский" фестиваль авторской песни. Утром, после первой бессонной ночи, – все встречались, выпивали, разговаривали, пели, – с меня потребовали лекцию. И когда люди, не ложившиеся накануне спать, битком набили лекционный зал, стояли в проходах и два с половиной часа слушали, – я понял, что делаю что-то нужное... В действительности я себя считаю провокатором темы, а вовсе не создателем каких-то там постулатов.

– Все ли барды разделяют твои взгляды? Да и понимают ли вообще, о чем речь?

– Птички – они же поют... Честно говоря, то, о чем я говорю, больше находит отклик в академических кругах. Очень интересуются активы клубов. Даже с меркантильной точки зрения: одно дело просить в городском отделе культуры деньги на выступление бардов, другое – под фундаментальный проект, связанный с русской национальной идеей. Как ты понимаешь, это – совершенно другая статья расходов... А из нашего цеха больше всех меня дергают и подгоняют Дима Сухарев и Алик Городницкий.

– Так ведь оба – ученые, академики.

– Да, они, как раз, хорошо понимают, о чем я говорю.

– В отличие, скажем, от меня... Не успели с песней покончить, как вдруг всплывает русская национальная идея... До нее-то тебе что за дело?

– Мы уже договорились, что поэзия формирует сознание, вот и получается, что нация начинается с песни. Иосиф Бродский говорил, что, пока существует такой язык, как русский, – поэзия неизбежна. А "носителем" поэтического языка, "загружателем" его в подкорку является именно песня. Я настаиваю на том, что именно поэтическая песня и должна быть в основе каждой нации, становиться фундаментом национальной идеи...

– Я устала до смерти...

– Значит – передышка... Однажды актриса Наталья Бондарчук, имевшая какие-то виды на бардов, пригласила меня на выступление своего молодежного театра. Пришел я на этот вечер и скромно сел в зале. Шла презентация книги "Анастасия" – о ясновидящей пророчице, которая живет в Сибири и пишет мудрые книги (уж не знаю, насколько мудрые, но продавались они в фойе довольно бойко). Зал был почти полон, сама Наталья что-то вдохновенно рассказывала об авторе, а потом сообщила, что сейчас актеры покажут фрагмент спектакля. На сцене оказались юноша и девушка, которая обратилась к своему спутнику: "В Скандинавии была одна страна, и жило там племя бардов. Творили они чудеса своими песнями... И вот однажды ночью вероломно напало на них другое племя – чужое, враждебное, негодное. Перебило оно всех бардов, только одна женщина уцелела. Прижимая к груди своего малого ребенка, побежала она на берег реки и спряталась. Песни, которые она пела, помогали ей противостоять врагам, но силы начали иссякать. Тогда женщина положила ребенка в лодку, оттолкнула ее на стремнину, а сама еще час продолжала петь и обороняться, но пала. Все". Молодой человек обращается с вопросом: "Так и кончилось племя бардов?" Девушка отвечает: "Нет: этого ребенка течением принесло в некую страну, где возродилось новое племя бардов". Юноша недоумевает: "И что же это за страна?" И девушка, театрально поворачиваясь к залу, говорит: "А ты не догадываешься, что это за страна?" И весь зал в едином порыве взревел от восторга. Тут выходит Наталья Бондарчук и торжественно объявляет: "А сейчас выступает русский бард Александр..." – я вжимаюсь в кресло, – " ... русский бард Александр Атаманов!" На сцену вылетел молодой человек и хорошо поставленным оперным голосом запел о России, которую мы в обиду не дадим, а я, буквально по-пластунски, выполз из зала. Так я увидел воочию, как нормальная философская культурологическая идея может быть интерпретирована черт-те во что. На моих глазах свершилась подмена.

– Объясни, пожалуйста, почему "русской идеей" вечно озабочены евреи (в данном случае – и примкнувшие к ним армяне)?

– Первым человеком, который собрал главные национальные русские идеи, был Иосиф Гершензон: именно он в 1909 году организовал знаменитый сборник "Вехи". Так что традиция не нова...

– А потом "вдруг" начинаются погромы и происходит геноцид.

– Да... Интересно, что одной из первых русских идей было утверждение: "мы – народ нового Израиля". Памятник этой идее стоит неподалеку от Москвы: целый город, который собирались сделать новой духовной столицей русского государства. Называется город Новый Иерусалим... В свое время, когда Алексей Михайлович, "тишайший" царь, приглашал иноземцев, ему московский митрополит говорил: "Негоже ты делаешь, царь-батюшка. Ты забыл, что наши пророки говорили: не смешивайся с иноземцами. И нам, как народу Нового Израиля, следует слушать пророков". "Нам", – представляешь?

– Представляю: всем хочется быть избранным народом. А в общем, конечно, – курьез.

– Даже не курьез, а еще одна грань русской национальной идеи: извечное отождествление "инородца" с ненавистным "верхним" эшелоном... Есть такой замечательный поэт – Вадик Делоне. Его дальний предок был комендантом Бастилии, дед, известный математик академик Делоне, жил в Новосибирске. Вадик – один из восьмерых ребят, в 1968 году ("Пражская весна"!) вышедших на Красную Площадь с плакатами: "За вашу и нашу свободу!". Всех их, естественно, посадили... В 1972 году Вадик освободился из заключения, и мы с ребятами закатили по этому поводу банкет. Водка кончилась очень быстро, я вызвался сбегать. Вадик и говорит: "Нет! Я, как свободный человек, хочу один спокойно пойти в магазин". Пошел, купил, возвращается – и рассказывает замечательную историю. "Выхожу из магазина, в руке – "авоська" с "горючим". Свобода!.. Закурил, иду себе. Сзади слышу голос (после лагеря обзорность – 360 градусов – спиной все вижу и слышу): "Пойди у этого еврея папироску стрельни". А Вадик – высокий, смуглый, красивый такой парень... Подходит мужик, Вадим молча отдает ему папиросу, тот уходит. И Вадик снова слышит сзади голос: "Нет, не еврей: просто морда интеллигентная".

– По-моему, ты рассказал старый анекдот.

– Думаю, анекдот родился несколько позже описанного события... Но факт есть факт: когда "пришлый" растворяется в "верхнем" эшелоне, он обрекает себя на отторжение народом. Странно: мы все стояли в одних очередях, жили в одних коммуналках, но почему-то неизбежно возникает проблема противостояния народа и интеллигенции. Казалось бы, какого лешего? Ни по финансовому, ни по социальному, ни по бытовому принципу мы не различаемся. Разнимся только единственным: принадлежностью к культуре. Либо ты внутри культуры, либо – вне ее. И все, большой привет. Когда я называю себя русским, имею в виду не что иное, как принадлежность к культуре.

– Значит, ты – русский?

– Конечно... Правда, оглядываясь вокруг, все чаще задаюсь вопросом: "Если я русский, то кто эти люди?" У той "общности", что встречаю, просто совершенно нерусское выражение лица. У них могут быть носы любой формы, волосы любого цвета, но что делать с лицами?

– Так ты – расист?

– Да ну тебя... В Израиле я встречаю множество "русских" лиц. Иными словами – благородных, интеллигентных, даже аристократических.

– Ты окончательно меня запутал. Что ж, давай разбираться: что такое русский аристократизм?

– В данном случае говорю о великой культуре, которая "всосала" со всего мира все лучшее. Бонна – немка, значит, гувернантка – француженка. Или наоборот... Гимназия была фантастическая. Вообрази себе домашнее задание: перевести со старого греческого на новый кого-то из поэтов. А назавтра – с ахейского на дарийский диалект, потом – обратно. И обязательно сравните, что у вас получилось... Свихнуться можно, если представить, на каком уровне изучались языки. Ребята читали Гомера в подлиннике, каждый гимназист переводил из Байрона, Гейне, Гетте. Русский язык формировался на дворянской аристократической базе – была создана лабораторная культура языка.

– Так, теперь мы завязли в национальной идее, а об авторской песне забыли начисто.

– В теоретическом смысле она для меня вторична по отношению к песенному феномену вообще.

– А – на практике? Ты толковал про закрытые песенные школы: сначала воспитать, а уж потом самым достойным дать возможность "транслировать". Именно поэтому устраиваются знаменитые Грушинские фестивали?

– Что же делать, если вся культура пошла по линии свободного полета? Может быть, таков закон общества: для того, чтобы достичь некоей высоты культур, нужно иметь очень большие основания. Закрытая школа в современных условиях – чистая теория.

– Но ведь на ваши фестивали графоманы прут!..

– Конечно, прут. Но художник – явление коллективное. Александр Сергеевич Пушкин по определению не может появиться в племени "ням-ням": он не является выразителем данной социальной группы. В авторской песне это хорошо прослеживается.

– И получается, что большинству вообще подавай Киркорова, а других, любителей авторской песни, греет "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались".

– Что же делать – действует закон больших чисел. К сожалению, происходит нивелировка вкуса... На последнем Московском фестивале я привел (уж извини за однообразие) одну цитату и попросил слушателей определить, откуда этот текст: "Сначала на эти песенные сборища собирались послушать исполнителей, которые несли новое слово, поэзию – личностное начало. Постепенно судьи, под давлением масс, стали отдавать предпочтение тем, кого охотнее принимала толпа: пошли у нее на поводу. Лучшие места стали получать люди с более красивыми голосами, в более нарядных одеждах – то, что производило внешнее впечатление". Из зала крикнул корреспондент журнала "Итоги": "Новая газета" за такое-то число". Я ответил: "Вы почти угадали: Лукиан, четвертый век до новой эры". Все в истории повторяется...

– Но как сам господин Мирзаян воспринимает тот факт, что популярен он не столь, сколь, например, Митяев?

– Ну, к Олегу я хорошо отношусь, но вопрос твой понятен. Отвечаю: таково время...

– Были и другие времена.

– Да, конечно. Хорошо помню, как в шестидесятых закончился пик авторской песни: после "чешских" событий нам попросту перекрыли кислород. В залах запретили выступать Визбору, Киму, даже Никитиным – совершенно безобидным людям. Дело в том, что нами занимался не отдел культуры, а отдел идеологии, поскольку песня – идеологический жанр.

– Ты же сам говоришь, что кислород перекрыли даже безобидным исполнителям. При чем тогда идеология?

– Как это – при чем? Душа не может быть открытой: она должны быть либо партийной, либо – никакой. А в этих "сомнительных" песнях проглядывало некое личностное начало, смутные позиции, ценности, которые не назывались, но переживались интонационно, – все это было не близко аппаратным нравам и партийной дисциплине. То есть, возникла некая перпендикулярная литургия, не соответствующая официальной политике.

– Тебе тоже досталось от властей?

– В какой-то мере: "сверху" запретили, оставались лишь домашние концерты. Довольно распространенная, кстати, была подобная практика. Первым на "домашках" начал выступать Окуджава, Галич перед отъездом из страны ими практически жил... В середине-конце семидесятых и я стал активно выступать на домашних концертах – в Москве, Питере, Киеве. Но не ограничивался пением: возил с собой "самиздат", разговаривал о Советской власти, о философии – проводился некий "ликбез"... Хозяин одной из таких "концертных" квартир предоставил мне помещение, смутно представляя, что именно будет происходить. И когда он услышал все, что я там нес, – у него волосы встали дыбом и он вызвал милицию: сам на себя "настучал". Явились стражи закона. Проверили паспорта, прослушали записи – и не очень поняли, что происходит. Забрали магнитные пленки и ушли... Весь фокус заключался в другом: кто именно вызвал милицию, я узнал совершенно случайно, через пять лет – хозяин сам проговорился по пьяной лавочке... эх, записать бы все – жаль, времени нет.

– Ты сначала труд свой научный напиши. Когда, кстати, ждать выхода собрания твоих сочинений?

– Надеюсь, в будущем году.

– ...в Иерусалиме.

– Да, так говорили наши "отъезжанты". Господи, скольких людей я провожал... А теперь в Израиле многих из них встречаю... Знаешь, о чем я подумал? Как в свое время пришлые языки на русский повлияли, так же, думаю, русский при его внутренней мощи может оказать большое воздействие на иврит.

– Уже давно cказал: в иврите масса русских суффиксов, отдельных слов, уже не говорю о мате.

– А я вот как раз собрался о нем поговорить... Однажды цесаревич Александр пришел к папеньке Николаю и употребил в разговоре всем известное слово из трех букв. Отец возмутился и отпрыска взгрел: за употребление матерного слова, да еще и – татарского. Юноша побежал плакаться в жилетку своему наставнику Жуковскому, и тот, как мог, его утешил: объяснил, что слово это никакое не татарское, как принято считать, а абсолютно русское. Происходит оно от слияния двух слов: "ховать" (прятать) и "совать". Таким образом, в глагол "совать", употребленный в повелительном наклонении, перебежала, вытеснив "с", первая буква глагола "ховать" – и получилось то, что получилось... Александр вернулся к папеньке и историю эту ему без промедления изложил. Царь, хитро ухмыльнувшись, велел позвать Жуковского. "За активное воспитание цесаревича – тебе часы. Держи и суй в карман" ...

Полина Капшеева, Израиль

13.06.98