УДК 821.161.1 Галич

Статья посвящена религиозно-философским воззрениям поэта и барда А. Галича и их преломлению в его произведениях. Показан путь, пройденный им от богоотрицания и богоборчества к обретению веры в Высшую истину. Впервые обосновывается мысль о том, что постепенно поэт пришел к идее духовного, жертвенного служения правде через свое искусство и стал рассматривать его как миссию, подобную пророческой. Путь Галича впервые сопоставляется с судьбой древнееврейского пророка Исайи, который был для него этическим ориентиром.

Ключевые слова: песня, площадь, пушкинский "пророк", образ исайи, диссиденты, путь, служение, православие, судьба пророка, параллели, "псалом", поэтика библии, евангельский текст, иудейская, христианская традиция, неприятие, заповедь всепрощения, справедливость, оптимизм.

"Это был... волевой акт искания правды... И... в этих поисках он понял правду как какое-то служение... поэтому слова Христовы о том, что "блаженны изгнанные правды ради", они справедливо написаны на его... могиле" [13, 424]. В приведенном высказывании духовник поэта, протоиерей А. Мень, в высокой библейской стилистике описывает действительный путь А. Галича. Одной из первых вех этого пути была песня "Петербургский романс" (1968), в которой, как в фокусе, сплелись три смысловые линии: диссидентская, пушкинская, библейская.

Как известно, пушкинский "Пророк" был написан под впечатлением трагической расправы над участниками декабрьского восстания. Центральный образ и библейски-возвышенный стиль стихотворения восходят к поэтике декабристов, стихи которых открывают и имя провидца — Исайя [18, 311]. С библейской книгой Исайи перекликается и пушкинское стихотворение, последняя строка которого "глаголом жги сердца людей" не случайно была процитирована Галичем в одном из интервью [10, 176]. Судя по кругу чтения, поэт хорошо знал книгу Исайи и, соответственно, тот ее фрагмент, который послужил претекстом пушкинского "Пророка" (Ис. 6 : 1–8) [4].

По воспоминаниям "шестидесятников", 21 августа 1968 г. (дата подавления "Пражской весны") стало временем перелома в сознании интеллигенции. События обсуждались в кругу друзей и знакомых Галича [12, 188–189; 16, 453]. Тем не менее поэт всегда настаивал, что не знал о готовившейся на 25 августа акции протеста, так как находился в это время в дальнем Подмосковье. Рассказывая об этом, Галич не без самоиронии добавлял: "...К истории моих скромных пророчеств" [15, 154]. Что пророчества случались не однажды, поэт подтверждает и на другой фонограмме: "Я вообще иногда оказываюсь хорошим пророком..." [9, 219].

Галича занимала мысль о собственной провидческой роли в событиях тех трагических дней, и его отношение к этой роли с годами менялось с самоироничного на возвышенное и мистическое. Впоследствии он повторил этот рассказ уже без подтрунивания над собой, сделав акцент на иррациональном, таинственном характере своего предсказания: "Эта песня удивительным образом, — и я очень горжусь этой своей странной догадкой, потому что я, естественно, ничего не знал о предстоящей демонстрации, — связалась в моем сознании... с этим событием 25 августа 1968 года" (курсив наш. — Р. А.) [10, 96] . Однако во время создания "Петербургского романса" его архитектоника выстраивалась вокруг топоса другой площади — Сенатской — со всеми его коннотациями и аллюзиями, в том числе и с образом Исайи, просвечивающим сквозь пушкинский текст.

В это же время, в конце 1960-х гг., поэт заинтересовался литературой философско-религиозного содержания. "...Мне попалась работа священника отца Александра (протоиерея А. Меня. — Р. А.). ...Я читал, допустим, его рассказ о жизни пророка Исайи и поражался тому, как он пишет об этом..." [Там же, 60]. Исайя — единственное имя ветхозаветного пророка, которое встречается в высказываниях А. Галича. Можно предположить, что с этого имени начинался для поэта путь к Богу и к переосмыслению своего поэтического предназначения.

Великая и трагическая судьба Исайи в изложении А. Меня в некоторых своих чертах волнующе напоминает судьбу самого Галича, чего поэт не мог не заметить. Их обоих можно назвать "баловнями судьбы" — одного по праву рождения, другого — по праву таланта. Исайя, "несомненно, был членом аристократической семьи... та роль, которую он играл в городе... указывает на знатное происхождение" [14]. Галич после окончания школы поступил в театральную студию К.С.Станиславского — предмет вожделения для многих его сверстников. Как сценарист, Галич быстро достиг известности. Фильмы по его сценариям шли на большом экране, он неоднократно бывал за границей, что в СССР было привилегией для избранных [7]. Отказ от восхождения по ступеням успеха и славы совершился исподволь, вдруг — и внешне совершенно немотивированно ("Началось все дело с песенки, / А потом — пошла писать!" [9, 130]). Одномоментно прервалось и прежнее существование Исайи, которого призвал на служение Всевышний ("И услышал я голос Господа, говорящего: кого мне послать? и кто пойдет для Нас?" (Ис. 6 : 8) [4].

Современного поэта, осознавшего свою пророческую миссию, официальные структуры подвергли жестокой травле. Венцом шельмования стало исключение из Союза писателей в декабре 1971 г. [10, 99–103]. Читая в те же годы о судьбе Исайи, поэт не мог не отметить, что и библейский пророк не однажды подвергался осмеянию и жестоким поношениям [14].

В книге А. Меня подчеркивается, что пророки были великими поэтами. Но Исайю автор выделяет особо: "Исайя по праву должен быть признан одним из крупнейших писателей Израиля. Он довел до классического совершенства форму проповеди-поэмы... Его монологи дышат огромной эпической силой; он любил величественные образы, грандиозные картины и смелые обороты речи" [Там же]. Трудно себе представить, что эта вдохновенная характеристика пророческой поэзии прошла мимо внимания Галича. Кое-что из этой характеристики он мог бы приложить и к себе. В частности, новый жанр, который он создал, — "поэму в стихах и песнях" [11, 361] — можно с полным правом назвать поэмой-проповедью. В этот период возраставшего интереса к религии поэт осваивал и другие библейские жанры — псалом и притчу. И здесь уместно обратиться к проблеме православия Галича.

По словам А. Меня, "Галича влекло христианство. Но была какая-то внутренняя преграда... Однако в какой-то момент преграда исчезла. Он говорил мне, что это произошло, когда он прочел мою книгу о библейских пророках..." [13, 423]. Здесь же автор вспоминает о чтении Галичем при первом знакомстве стихотворения "Псалом" — о том, как человек искал "доброго Бога". "Псалом" создан в пору напряженного религиозного поиска, когда, судя по воспоминаниям А. Меня, поэт, с одной стороны, стремился "найти Бога" вообще, с другой — мучительно выбирал между иудаизмом и христианством. По-видимому, выбор ему помог совершить Исайя — самый "христианский" из всех древнееврейских пророков. Духовные метания, которые проявились в тексте "Псалма" через семантику атеизма и богоборчества, постепенно уступают место стремлению найти истинную веру. Главный пафос "Псалма" — в желании поэта запечатлеть свой духовный путь, пройденный в поисках Бога.

Уже во второй строфе стихотворения протестные смыслы реализуются в мотиве схождения с горы ("И с гор я спустился в долину..." [9, 337]). В Библии упоминаются разнообразные горы, но для интеллигенции 1960–1970-х гг. актуальным символом стала одна, определенная политическая реалия — "гора Сион". Галич, несомненно, был в курсе связанной с этим символом проблематики, но не соглашался с сионистами [8, 414].

В Псалтири и в Книге Исайи гора Сион неоднократно упоминается как метонимия Израиля и Иерусалима — святого (возвышенного) града Господня, где находится Храм (Ис. 35 : 10; Пс. 133 : 3) [4]. Долина, в противоположность горе Сион, представляет собой сакральный "низ" мира: "Посмотри на путь свой в долине, познай, что наделал ты" (Ирмеягу, 2 : 23) [20, 1039]. "Скорее всего, пророк имеет в виду ужас принесения человеческих жертв Молоху, которому поклонялись в долине Геином" [20, 1039] (Геином или Гинном — в православной транскрипции Геенна, "впоследствии называлась геенной огненной и стала местом ужаса и отвращения для израильтян" [3, 139]). В этом контексте стих Галича "И с гор я спустился в долину..." читается как уход из Иерусалима, из Храма, демонстративный отказ от веры отцов. Оказавшись в долине, поэт начинает поиски Бога заново. Здесь, помимо мотива восхождения на гору / схождения с горы, возникает еще один амбивалентный мотив, включающий — как и предыдущий — коннотации отрицания и протеста. В пророчествах Исайи не однажды встречается метафора горшечника и глины, описывающая взаимоотношения между человеком и Творцом ("Господи, Ты — Отец наш; мы глина, а Ты — образователь наш, и все мы — дело руки Твоей" (Ис. 64 : 8) [4].

Герой песни последователен. Отказавшись от восхождения на святую гору Сион, он затем отказывается быть глиной в руках Всевышнего и начинает сам творить Бога из глины: "Я вылепил руки и ноги, / И голову вылепил я" [9, 337]. Вторая заповедь ("Не сотвори себе кумира") запрещает идолопоклонство. Таким образом, поэт настаивает еще раз, что он осознанно отверг религию своих предков и начал путь к Богу с самого начала, словно бы с добиблейских времен ("на тихой заре бытия"). Ничтожество и безумие идолопоклонства страстно обличал Исайя. С отвращением отзывается об идолопоклонниках и Псалтирь: "Ненавижу почитателей суетных идолов, но на Господа уповаю..." (Пс. 30 : 7) [4]. Творя себе кумира, поэт мечтает, "Что будет Он добрым и мудрым, / Что Он пожалеет меня!" [9, 337] — однако обнаруживает, что в полном соответствии с предостережениями Библии создал чудовище: "Мой Бог, сотворенный из глины, / Сказал мне: "Иди и убей!.." [Там же].

Проходят годы, и герой творит следующего Бога — из слова. По мнению исследователей, "слово в поэтике Галича категория онтологическая" [2, 66; 17, 110], что согласуется с евангельским "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" (Ин. 1 : 1) [4]. "В талмудической литературе часто говорят: "Тот, Кто сказал, — и возник мир"" [20, 8]. Таким образом, и в иудейской, и в христианской традиции слово является символом рождения мира, созидания его Творцом. Однако в семантическом поле "Псалма" слово становится синонимом зла — и этот смысл оказывается в оппозиции к библейскому и к евангельскому контексту. Это лишний раз свидетельствует, сколь противоречив и труден был путь преодоления художником собственного протеста против существования Абсолютной и Непререкаемой Истины.

Итак, в предыдущих строфах речь шла об отказе от религии отцов, идолопоклонстве и богоборчестве. Затем герой "Псалма" делает третью попытку, продолжая схождение вниз по вертикальной координате мира ("И шел я дорогою праха, / Мне в платье впивался репей" [9, 337]). Прах и репей в библейской поэтике — символы последней отверженности человека, его отпадения от Божественной Милости. Вот как использует эту образность Исайя: "И будешь унижен, с земли будешь говорить, и глуха будет речь твоя из-под праха" (Ис. 29 : 4); "И зарастут дворцы ее колючими растениями, крапивою и репейником — твердыни ее" (Ис. 34 : 13).

Тоска отверженности творит еще одного Бога — из страха. Что скрывается за этой метафорой? Возможно, в ней отразился протест против грозной и жестокой, на взгляд советского интеллигента-гуманиста, власти ветхозаветного Бога, основанной на беспрекословном послушании и страхе Господнего гнева.

Некоторые эпизоды Пятикнижия повествуют о страшном наказании израильтян, обратившихся к другим богам. Таков, например, эпизод убийства Пинхасом (в православной транскрипции — Финеесом) израильтянина и мидьянитянки. Гнев Господа был вызван очередным впадением евреев в идолопоклонство через распутство с язычницами, вследствие чего в израильском стане начался мор. И тогда: "...сказал Бог, обращаясь к Моше: "Созови всех глав народа и повесь тех во имя Бога под солнцем, и отвратится гнев Бога от Израиля". <...> И увидел Пинхас... и взял копье... и пронзил их обоих, израильтянина и женщину ту в чрево ее. И прекратился мор среди сынов Израиля" (Бемидбар (Числа). 25 : 3–4, 7–8) [20, 970].

Галич был воспитан на идеалах интернационализма. До некоторых пор он был уверен, что "для лиц еврейского происхождения в Советском Союзе... самый естественный путь — это путь ассимиляции..." [8, 409–410]. Жестокость, с которой Всевышний карал за проступки, представлявшиеся интеллигенту-шестидесятнику естественным проявлением свободы совести или свободы чувства, должна была вызывать у Галича резкое неприятие ("И Бог, сотворенный из страха, / Шептал мне: "Иди и убей!""). Подтверждением этому служат его слова: "...Чисто националистические тенденции... становятся опасными без поддержки истинной, объединяющей... религии. <...> И отсюда христианство, предлагающее... самый идеальный пример интернационализма... торжествует во второй половине XX века..." [Там же, 415].

С точки зрения иудаизма, представления о неоправданной жестокости Всевышнего ошибочны. Сила Божьего гнева не должна затмевать Его милосердия и доброты. В Торе сказано: "Люби ближнего своего, как самого себя" (Ваикра (Левит). 19:18) [20, 691]. "Большинство людей не знают или не отдают себе отчет, что это требование пришло к народам мира из иудаизма" [Там же, 788] и связывают его с заповедями Христа. Галич не был исключением. Он искал доброго Бога и в конце концов нашел его в христианстве.

Поэт принял крещение в 1973 г. [1, 108]). Но что касается духовной сути христианства, то песни Галича, созданные в годы, близкие к времени крещения, показывают, что он не воспринял главных христианских добродетелей — смирения и всепрощения. Гордость, презрение, непримиримость к идейным оппонентам окрашивают произведения 1970-х гг. — "Песню об Отчем Доме" (декабрь 1972), "Опыт отчаянья" (декабрь 1972), "Кумачовый вальс" (1974) и другие горькие, блистательные и совершенно нехристианские тексты. Приняв православие, Галич остался тем же гневным и страстным обличителем зла, каким был прежде.

В интервью 1974 г. поэт изложил свое понимание христианства: "...Христианская религия не есть религия всепрощения, она есть религия милосердия. То есть, мы можем, не простивши, быть милосердными к нашим врагам, к противникам, к злодеям. Но это еще не значит, что мы им простили" [6, 375]. Этот монолог совершенно расходится с Нагорной проповедью, которая, несомненно, есть проповедь всепрощения. Своеобразная трактовка поэтом христианских доктрин возвращает нас к древнееврейским пророкам. Они ничего не знают о всепрощении, но пламенно учат справедливости, милосердию и страху Божьему, который на языке современных представлений можно интерпретировать как метафору совести. Таким образом, этические принципы пророков ближе и понятнее Галичу, чем христианская проповедь.

Оба провидца прозревают страшные времена в грядущем, которые явятся наказанием за безнравственное настоящее. Исайя грозит, что народ будет разгромлен и унижен: "За то возгорится гнев Господа на народ Его, и прострет Он руку свою на него, и поразит его" (Ис. 5 : 25) [4]. Будущее, которое видится Галичу, предстает еще более пессимистичным, так как сталинская система — земное воплощение зла — вечна. Поэт изображает будущее, по сути, в библейских образах, не уступающих яркостью и грозностью образам Исайи. В "Поэме о бегунах на длинные дистанции" Сталин предрекает: "Если ж я умру, что может статься — / Вечным будет царствие мое" [9, 103–104].

В творческом наследии Галича обнаруживаются и другие соответствия разного рода с Книгой Исайи. Так стихотворение "Заклинание Добра и Зла" является фактически реализованной метафорой стиха Исайи: "Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким!" (Ис. 5 : 20).

Поэт обвиняет властителей своей эпохи в создании "безрадостного мира", наполненного насилием и ложью:

Но Добро, как известно, на то и Добро,

Чтоб уметь притвориться и добрым, и смелым,

И назначить, при случае, черное — белым... [9, 444]

Используя риторический прием Исайи, он инвертирует семантику образов добра и зла и создает притчу-аллегорию в духе библейской.

"Заклинание Добра и Зла", "Вот пришли и ко мне седины", авторское отступление из "Поэмы...", как и многие другие стихи и публицистические выступления Галича, по характеру эмоциональности можно отнести к жанру пророческой проповеди, что дополняется библейской образностью и лексикой: "Не судите, да не судимы", "Не бойтесь мора и глада", "Я последний певец Исхода", а также стилистикой прямого и страстного обращения — не просто к слушателям, а к соотечественникам, согражданам, человечеству:

И все-таки я, рискуя прослыть

Шутом, дураком, паяцем,

И ночью, и днем твержу об одном:

Ну не надо, люди, бояться! [9, 290]

Мы вновь наблюдаем характерный для Галича синтез разновременных культурологических мотивов: лирический герой соединяет в себе черты библейского пророка, пушкинского юродивого и советского диссидента.

Исайю считают предтечей современных идей социальной справедливости [14], которые, по существу, он и сформулировал впервые со всей ясностью и прямотой: "Научитесь делать добро; ищите правды; спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову" (Ис. 1 : 17) [4]. Подобные идеи мы находим и у Галича — в их "народническом" [5, 63], возвышенно-романтическом варианте. В одной из передач радио "Свобода" поэт обращается к слушателям фактически словами Исайи: "Не молчите!.. Поверьте... это можно — утешать вдов и сирот. Это... не стыдно — бороться с несправедливостью и ложью, помогать страждущим, вступаться за униженных и оскорбленных" [9, 7].

Сходство довершается параллелью трагической гибели обоих поэтов-пророков. По легенде, Исайя был жестоко убит молодым царем-вероотступником Манассией, не желавшим слушать его справедливых упреков [19, 230]. Безвременно погиб и Галич, обличения которого вызывали не меньшее раздражение власти, и его смерть тоже овеяна мрачной легендой. И все-таки судьбы и произведения обоих провидцев окрашены жизнеутверждающим пафосом. Исайю можно назвать пророком надежды — он чаще других говорил о спасении, он подарил человечеству желанный идеал грядущего, "чаянье исцеления мира от зла" [14]. Несмотря на безнадежный взгляд в будущее, оптимистом на самом деле является и Галич, оптимизм которого, в сущности, сравним с пророческим по своей устремленности к последним дням мира — дням воздаяния и справедливости:

Но будут мои подголоски

Звенеть и до Судного дня...

И даже неважно, что в сноске

Историк не вспомнит меня! [9, 360]

Литература

1. Архангельская А. Когда я вернусь : [интервью] / бесед. К. Смирнов // STORY. 2008. Май. С. 102–111.

2. Архипочкина О. О. Из комментария к песне Галича "Псалом" // Галич: Новые статьи и материалы. М., 2003. С. 62–68.

3. Библейская энциклопедия. 3-е изд. М., 2005.

4. Библия : в 2 т. СПб, 1991. Т. 2.

5. Венцов Л. Поэзия Александра Галича // Заклинание Добра и Зла / сост. Н. Крейтнер. М., 1991. С. 52–70.

6. Галич А. Верю в торжество слова / публ. А. Е. Крылова // Мир Высоцкого. М., 1997. Вып. 1. С. 372–375.

7. Галич А. Генеральная репетиция // Галич А. Песни. Стихи. Поэмы. Киноповесть. Пьеса. Статьи. Екатеринбург, 1999. С. 525–601.

8. Галич А. Интервью в Америке // Заклинание Добра и Зла. С. 409-416.

9. Галич А. Облака плывут, облака / сост. А. Костромин. М., 1999.

10. Галич А. Я выбираю свободу / сост. А. Шаталов. М., 1991. (Глагол; № 3).

11. Зайцев В. А. Поэма в стихах и песнях // Мир Высоцкого : исследования и материалы. М., 2000. Вып. 4. С. 358–378.

12. Ким Ю. Однажды Михайлов. М., 2004.

13. Мень А. Блаженный, значит счастливый // Заклинание Добра и Зла. С. 421–425.

14. Мень А. Вестники Царства Божия. Библейские пророки от Амоса и Реставрации (7–4 вв. до н. э.). URL: //http://www.kulichki.com//moshkow/HRISTIAN/MEN/5_tom.txt

15. Новиков Вл. И. Александр Галич // Авторская песня. М., 1997. С. 121–181.

16. Орлова Р. Чужой и родной // Заклинание Добра и Зла. С. 433–463.

17. Свиридов С. В. "Литераторские мостки": Жанр. Слово. Интертекст // Галич: Проблемы поэтики и текстологии. М., 2001. С. 99–128.

18. Степанов Н. Л. Лирика Пушкина. М., 1974.

19. Тантлевский И. Р. История Израиля и Иудеи до разрушения Первого Храма. СПб., 2005.

20. Тора: Пятикнижие: Гафтарот (дополнения к главам). Ивритский текст с русским переводом и классическим комментарием "Сончино" / коммент. д-ра Й. Герца, главного раввина Британской империи. Москва ; Иерусалим, 2008.

Статья поступила в редакцию 14.04.2009 г.