Мне бы хотелось сейчас поговорить о материи зыбкой – о безотчётном в поэзии, о дыхании стиха. Поговорить свободно, не чинясь – так, как беседуешь, бывало, с приятелем в вечерний час на кухне – со спокойным доверием и с надеждой на взаимную откровенность. Ну... поехали?..

Вот говорят, что до двадцати стихи строчит каждый, после тридцати – поэты, а после сорока – одни ненормальные. И ведь есть в этом доля правды, есть...

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор –

горевал на склоне лет Тютчев. А это уже Пушкин:

Смешон и юноша степенный,

Смешон и ветреный старик.

Общепринятое мнение о лирической поэзии таково: стихи – дело молодое, занятие для влюблённого. На первых порах – так оно и есть. Первые стихотворные опыты напрямую связаны с эротическим томлением, с очарованностью дружбой, юностью, с раскрывающимся во все стороны миром. Сверхзадача этих виршей, насколько помнится, обескураживающе понятна – чтобы девочки любили. Естественно, взрослому такая суета не к лицу. Но – сердцу не прикажешь, природу силком не уломаешь. Поседевший поэт переживает это глубже кого бы то ни было. Тогда поздняя любовная лирика скрашена безнадёжностью, бескорыстием, даже самоиронией, то есть – человечностью. Так – у Гёте, у Тютчева, у Заболоцкого. Но у иных случается, что и не скрашена.

Новое Время, примерно с Возрождения, культивировало молодость и прогресс. Пик этого культа пришёлся на XIX и XX века. Европейская, а особенно американская цивилизации подстроены под темперамент подростка – спорт, скорость, секс, игрушки, успех и т.д. Для возмужания каждый раз необходимы сверхординарные потрясения – война, катастрофа. Не дай Бог, конечно... Но, в общем-то, традиция инициации, традиция своевременного расставания с инфантильностью – утрачена. Современное мифологическое сознание однозначно утверждает: хорошо быть молодым, стыдно быть старым. В результате, куда ни плюнь, кишмя кишат плешивые мальчики и не по годам резвые девочки, разорившие мужей бесконечными операциями по подтяжке лицевых морщин. М-м-да... К чему это я тут разбрюзжался? Впрямь, что ли, старею? Вот чёрт...

Духовное взросление заново ставит поэтический голос. Сравни Пушкина 10-х годов и Пушкина 30-х. Сопоставь "Руслана и Людмилу" и "Медного всадника". Юношеский задорный дискант сменился на глубокий мягкий мужской баритон. Ломка голоса произошла где-то в 1824-26-м – на "Борисе Годунове", "Пророке". Немудрено, что молодёжь 30-х практически отвернулась от Пушкина – это был уже не тот свойский малый, гуляка и шалун. Юность ищет в стихах восторга, фронды, кружащего голову аромата вечной пирушки. А тут – на тебе! "На свете счастья нет...", "Не дай мне Бог сойти с ума...", "И горько жалуюсь, и горько слёзы лью...", "Пора, мой друг, пора". Чёрствый, оплаканный, но единственно насущный хлеб поэзии...

То же – с Борисом Пастернаком. От "Сестры моей – жизни" ко "Второму рождению", к стихам из романа. Некоторые не ценят позднего Пастернака за академичность, но дело не в симпатиях. Пастернаку, как мало кому, было свойственно поэтически хмелеть и охмелять читателя. Стихию необходимо было обуздать, иначе... лучше и не думать, что иначе... Иначе – страшный путь Есенина, Цветаевой...

Очень рано повзрослели Баратынский, Ахматова. От романтики к разочарованию и – к спокойному приятию участи.

Между экспрессией "Столбцов" и поздним классичным Заболоцким – тюрьма и безмолвие. Непомерно жестока цена его духовного возмужания.

Бывает, что голос поэта поставлен сразу от рождения – и навсегда. Брутальный, командный бас Державина. Глухой, торжественный, как бы неторопливо-стариковский рокот Арсения Тарковского. Цветаева называла Мандельштама – "молодой Державин". Но, в сущности, Мандельштам всегда оставался младенцем. Речь его – детский умоляющий лепет, взрослого мира он пугался. "Только детские книги читать...", "С миром державным я был лишь ребячески связан"... Да – младенец сердцем, но умом – умудрённый и памятливый старик. Вот великий поэт.

Марина Цветаева чувствовала искусство как соблазн, как "чару"* ("Искусство при свете совести"). В таком понимании вдохновение – это разнуздывание стихий, экстатичность, в конце концов – опьянение любой ценой. "Безмерность в мире мер"... Обязанность романтического поэта – сомнамбулически лететь на голос Музы, не разбирая, откуда он. Более того. Ольга Седакова заметила, что Александр Блок, как видно из его дневников, буквально планировал каждое своё следующее падение. Для чего? Для полёта. "...Для того, чтобы ярче гореть..." – сформулировал этот жизненно-поэтический парадокс Есенин.

* — конечно, творчество Цветаевой шире и непредумышленней этого самоощущения.

(Есть аналогия из другой области – опытные духовники предостерегают от чрезмерного упоения сладостью молитвы. То есть, даже при полном сердечном растворении в слезах покаяния и любви необходимо сохранять некую внутреннюю строгость – необходимо БОДРСТВОВАТЬ).

Грустно... Жаль Батюшкова, Языкова, Есенина. Муза их, как мне кажется, повзрослеть не сумела. Утрата свежести, обмеление "половодья чувств" ощущались как жизненный тупик. Либо "буйство глаз", либо уж ничего. Оттого и быстрое сгорание. Боже мой... и нечем утешить, и нельзя спасти...

Как стыдно стариться –

.......................................

Я знаю – почему так больно,

Но почему так стыдно, стыдно?

Елена Шварц

Между нами, определение поэзии как хлеба я утащил из интервью Бориса Чичибабина ** (Литературная газета, 1993-95?). Я помню, даже вздрогнул – так хорошо... А ведь, кстати, последняя прижизненная книга Бориса Алексеевича была полностью посвящена любви к Лиле. Целая книга сердечных, горьких, целомудренных стихов...

** — а ещё раньше – из стихов Д.Самойлова, В.Ходасевича.

Если взглянуть в ключе вышеизложенного на авторскую песню – "необходимого" мы найдем не в пример меньше, чем "лишнего". Пение – все-таки удел молодости. Но то, что накопилось зрелого – тем более драгоценно.

Если бы Окуджава оставил лиру в 60-м, мы бы, конечно, помнили и Ваньку Морозова, и "откинув ленточки фартово" и "эй, швейцар, отвори-ка двери". Мило, очень талантливо, ново и заразительно. Но, положа руку на сердце – было бы это крупно по гамбургскому счету? То-то и оно...

С годами поэт дорастает до самого себя. Отвеивается сиюминутное, суетливое. Песенка для своей компании, для развлечения стихает. Зрелость – это одиночество с ближним, но родство с дальним. Жизнь может быть нелепой, легкомысленной, но поэзия в своей сердцевине – серьезная вещь.

Главный дефицит в бардовской песне – дефицит спокойного, несуетного, мудрого слова. Такого слова, которое только и необходимо как хлеб и воздух, которое только и возьмешь с собой в самую дальнюю дорогу...

...О, дай мне соломинку, Боже –

Уж я за неё удержусь...

.............

...Дай же ты всем понемногу,

И не забудь про меня....