К сожалению, не могу себя отнести к КСП, как говорится, "ни с какой стороны": песен не пишу, и не исполняю, и даже ни на одном слёте не была. Песню бардовскую, правда, очень люблю. Да ведь кто же её не любит. Таких любителей в нашей стране, наверное, десятки миллионов. И, тем не менее, судьба КСП интересует меня, более того — волнует. Волнует как человека, интересует как социолога.

"Клуб" — это весьма своеобразная социальная структура. По своим признакам она способна варьировать в огромных пределах: от узкого замкнутого круга людей, интересующихся современными средствами от облысения, — к энтузиастам, собирающим данные о летающих неопознанных объектах, — и далее, вплоть до нашего КСП (который в этом смысле стоит где-то почти на противоположном полюсе) с его миллионным членством, совершенно открытыми и даже "текучими" границами и колоссальной аудиторией, находящейся за их пределами, и всё-таки не совсем за пределами. О признаках этих социальных структур можно говорить много (и, как мне кажется, интересно), а о своеобразии КСП в этом отношении можно написать книгу. Но всё же главное своеобразие и огромное значение КСП, по моему мнению, заключается не в его структурных особенностях, а в той ф у н к ц и и, которую он осуществлял (тут хотелось бы мне написать "и осуществляет", но я почувствовала сомнение) в обществе.

Любой клуб — это ячейка общественного сознания. Не только клуб, разумеется. Но клуб эту функцию осуществляет постоянно, конечно — в очень разном объёме, в зависимости от своей величины, диапазона интересов, их содержания и значения, их соотношения с данной социальной и культурной ситуацией и с прочими, менее важными условиями и обстоятельствами.

Общественное сознание — это вообще очень любопытное и странное образование. Оно постоянно движется, "работает", что-то утверждает, что-то отрицает, переживает свои кризисы и периоды застоев. Его динамика — в его дифференциации. В нём есть важные "представительные" структуры и подсистемы, претендующие на истинность и на то, что они отражают мнение "масс", защищают общественные интересы. И есть там свои "неформальные" образования, менее сильные и устойчивые, зато более подвижные и смелые в выдвижении новых парадоксальных идей и позиций. Есть и "диссиденты", и консерваторы, усиливающиеся быть "святее папы Римского". Всё это шумит, живёт и движется, в нормальном общественном сознании, разумеется. "Представительные" подсистемы обычно черпают свою силу извне, от поддержки сильных социальных образований, поддерживающих их материально, организационно и прочими способами. Сильные социальные структуры — это, прежде всего, структуры государственные, обладающие властью, а потому эти подсистемы общественного сознания, опирающиеся на вышеуказанные силы, часто называют "официальным'' общественным сознанием. И мы его тут так будем называть. Прочие же структуры будут у нас — "неофициальные".

Эти последние, в зависимости от ситуации и момента, бывают "в расцвете", а бывают и "в загоне". Естественно, "силы", пропагандирующие официальное общественное сознание, стремятся сократить, подавить, свести на нет всё, противоречащее ему. В полной мере это никогда не удаётся. Неофициальное сознание "уходит в подполье", в неформальные социальные образования, и там "отсиживается", продолжая вырабатывать свои идеи и поддерживать их. Но в этой позиции оно бывает лишено обратной связи с большим общественным сознанием. Идеи его не расходятся широко, не обсуждаются, а потому и процесс их развития замедляется, много сил уходит на "защиту" и "самооборону". Это — тяжёлые периоды в жизни общества.

Я — человек пожилой, стало быть, по смыслу слова, достаточно поживший и кое-что повидавший. Я помню наше общество в первые годы после XX съезда. Это было что-то невиданное. Люди говорили о политике, о идеологии, о морали везде — в поездах, на вокзалах, в скверах и в очередях. Стоило собраться двоим-троим и сесть или стать рядом, как сразу же, без перехода начинался разговор о культе личности. Приводились факты, строились концепции, выдвигались и обсуждались прогнозы и гипотезы. Это был момент, когда общественное сознание, долгие годы находившееся в состоянии искусственно поддерживаемой летаргии, вдруг очнулось, получило информацию, ужаснулось тому, что происходило, и пришло в состояние сильного возбуждения. Оно билось над вопросами о прошлом, настоящем и будущем нашего общества, которые все, собственно, сводились к двум основным вопросам — как это произошло? и что нужно делать (теперь, сейчас, на уровне каждого отдельного человека!), чтобы это не повторилось, чтобы это предотвратить в будущем?

Если визуально представить себе это сознание того времени в виде полусферы (обобщённое большое изображение человеческого мозга), то вся она тогда светилась тысячами маленьких точек, которые вспыхивали, гасли, вновь вспыхивали, двигались, объединялись между собою и тут же распадались. Общественное сознание того времени при всей своей активности и возбуждённости было страшно разрозненным. И вот в этот-то период и возникла впервые авторская песня.

Конечно, появилась не только авторская песня, появился "Один день Ивана Денисовича", появился "Самиздат", "Хроника" и многое другое. Но про авторскую песню можно сказать, что она, по словам поэта, была "оружия любимейшего род". Она была мобильна, доступна и неистребима.

Опять-таки как человек пожилой и повидавший виды, я помню дискуссию в газетах и яростные нападки на бардов. Как можно! Что это за песни? Непрофессиональные, примитивные какие-то, а самое главное н е с а н к ц и о н и р о в а н н ы е, не прошедшие цензуры, рассмотрения, утверждения. Запретить их, не давать им сцены, не допускать до слушателя! Официальные структуры пришли в движение, но "магнитофон системы "Яуза" оказался сильнее. В сотнях, тысячах, а потом и десятках тысяч плёнок бардовская песня расходилась по всей стране, достигая самых отдалённых районов.

А ведь это было не так уж безопасно. Правда, в тюрьму за это не сажали, но могли быть крупные неприятности у человека, иногда и до потери работы. А, тем не менее, переписывали, хранили и слушали. Чем же она так завоевала сердца, эта "примитивная" бардовская песня? Я рискну здесь утверждать, что не великими художественными достоинствами. Хоть, может быть, барды на меня и обидятся. Но ведь сказанное мною вовсе не означает, что в бардовской песне не было таких достоинств. Отнюдь нет! Они были. Я только хочу сказать, что н е и м и была завоёвана её популярность. Смятенному, встревоженному, запутавшемуся в противоречиях и интенсивно ищущему выхода самосознанию личности она предложила ясную и, самое главное, — чистую п о з и ц и ю.

Если взять все бардовские песни 60-х годов и, наверно, первой половины 70-х, и проанализировать их, то, я, например, уверена до всякого анализа, что "в осадок выпадет" самое главное в них — высочайшая ценность, я бы даже сказала — суперценность человеческой личности. Именно всякой личности, каждой без исключения. Это — центр и основание бардовского мировоззрения и мироощущения. Не знаю, читали ли барды Иммануила Канта. Кто-то, может быть, и читал. Но они, конечно, сами пришли к этому постулату, который, по Канту, лежит в основании морали: к человеку нельзя, — никогда нельзя, — относиться как к средству для достижения каких бы то ни было целей, только — как к цели самой по себе.

Сказать, что здесь было сделано какое-то открытие непознанного, конечно, нельзя. Это и для Канта уже не было чем-то новым: он дал такую философскую формулировку древней как мир системе моральных заповедей ("ими же", как сказано нам в Евангелии, "весь закон и все пророки висят"). А заповеди — это ведь банальности, которые все мы знаем с детства. Но в том-то и дело, что только з н а т ь — мало. Знание вообще ничего здесь не даёт и ничему не помогает. Заповедь должна "пройти через сердце" человека, только после этого она становится для него настоящим моральным законом, тем "законом свободы", про который говорил Кант, что никто его не может навязать человеку, он сам полагает его себе, сам в этой сфере законодательствует. Должен "пройти через сердце" — это, конечно, метафора. Но дальше метафоры в этой сложной и деликатной сфере продвинуться крайне трудно. Скажем более научно, моральную заповедь человек должен переживать ц е н н о с т н о. Более научная формлировка, но не более понятная. Тогда обратимся просто к примеру.

Иногда, когда по радио вдруг начинает звучать дорогая мне песня, я оставляю свои дела, сажусь поближе к приёмнику и тихо слушаю. И в душе моей возникает какое-то сильное чувство, которое очень трудно уложить в слова и передать другому. Это соединение возвышенной печали и какого-то решительного освобождения души. Освобождение от всего, во что она обычно, повседневно погружена: от целей, желаний, пристрастий, от раздражения, увлечения, забот. Всё-всё вдруг отодвигается даже не на второй план, а значительно дальше, становится значительно меньшим в размерах и совершенно неважным, не имеющим просто никакого значения перед лицом большого, очень значительного, главного для души. Это происходит прикосновение к ценности. Ценность всегда окружена в сознании человека сильнейшим эмоциональным полем. И когда она названа или просто указана, или (чаще) затронута косвенно через что-то, что с ней связано, и о ней напоминает, это поле приходит в движение и начинает мерцать светом, который и оттесняет всё, что не имеет сюда отношения, далеко — на окраины нашего сознания.

У меня, например, это чувство возникает при исполнении песни Городницкого "Атланты" и некоторых других. Какая ценность здесь затронута, мне даже трудно сказать. Но что это ценность высокого ранга — это просто факт, который сомнению не подлежит. А печаль возникает оттого, что я ясно понимаю, что, если жить по-настоящему, надо сейчас же немедленно всё оставить и начать осуществлять именно моральные заповеди, ведущие к этой ценности. А меня на это не хватает. А если я к ней не приближаюсь, то жизнь моя пуста, я не самореализуюсь. Я работаю "на себя" — на поддержание своей жизни, своего благосостояния, своего настроения, — ну, и прочего всего "своего". Это, как сказал бы экономист, "простое воспроизводство". А человек ведь создан не для этого. Потребность в творчестве, в самоотдаче, в самопожертвовании заложена в самое основание его существа. Он ведь тогда только и осознает себя человеком, личностью, когда именно так живёт, т.е. когда самореализуется. Я не самореализуюсь — и это очень грустно. Но с другой стороны, именно песня меня убеждает в том, что кто-то самореализуется, кто-то осуществляет самоотдачу, самопожертвование. И это — прекрасно. Что вообще он, этот "кто-то", в мире есть, что вообще эта ценность, которая для меня имеет такое огромное значение, всё-таки реализуется. Вот атланты держат небо. Небо человеческих ценностей. И не дают ему упасть на землю. Не позволяют уничтожиться окончательно твёрдой границе между добром и злом. Добро не должно смешиваться со злом. Иначе зло "прицепляется" к нему, пачкает, дискредитирует. Человек теряет критерии, не может отличить ясно одно от другого. Кто-то должен стоять на страже и постоянно указывать: вот это добро, а вот это не имеет к добру отношения, хотя и выглядит похоже. Кто-то должен взывать к нашей совести, к нашим ценностям...

Ну, пережил человек такое прикосновение к ценности. Надолго его не хватило, ушло от него это чувство. И живёт он прежней жизнью. Стоит ли сжигать себя для того, чтобы дать ему это ценностное переживание? Каждый, кто сжигает себя, сам решает этот вопрос и делает выбор. Но если бы меня спросили, я бы уверенно сказала, что стоит, даже более того — именно это и стоит делать в первую очередь.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что вот эта позиция — утверждение суперценности человеческой личности — была главным фактором, настроившим общественное сознание против тоталитаризма. А ведь были такие поползновения, все это помнят. Было желание восстановить престиж вождя, было стремление навязать полное единомыслие в идеологии и мировоззрении. Но не прошло это стремление. Почему? А вот я вам скажу почему.

Ещё одно (честное слово, уже последнее) воспоминание. В 1967 или 1968 г. довелось мне встречать новый год в Брянске, у своих друзей, молодых журналистов, только что получивших новую квартиру в "обкомовском доме". Они мне пояснили, что это за дом, как они в него попали, ну и так далее (чтобы я не подумала, что это окружение, в котором они оказались, для них "своё"). Мы встретили новый год в 12 часов и приоткрыли на улицу окно. И были поражены. Мои друзья даже значительно больше, чем я: весь дом, от подвалов до чердаков, по всем этажам, гремел, завывал, хрипел песнями Высоцкого. "Обкомовский дом"!

Со мной долго после этого ездила магнитофонная пленка, записанная в ту ночь. Там были не только песни про "чудо-юдо" и "тау Кита", там были "Штрафные батальоны" и другие, в которых звенела уже не грусть и не насмешка, но открытая, я бы сказала, яростная, прямым текстом высказанная боль за человека, за "маленького", не могущего себя защитить, но чувствующего себя всё-таки человеком.

Правда, кампания за престиж "вождя народов" не очень навязывалась сверху (наверху, я думаю, также слушали бардов, может быть, не переживая при этом "прикосновения к ценностям", а может, что-то и переживая, ведь почти все они прошли ту же войну). Может быть, не испытывали большой приверженности к этой тенденции, а может, и отдавали себе отчёт: те, кто обязан был проводить в жизнь основные идеологемы официальной подсистемы общественного сознания, уже не борцы на этом фронте, не убеждённые патриоты этой подсистемы, а скорее кандидаты в пятую колонну внутри неё. И кампания, пущенная на самотёк, своим ходом не пошла, не развернулась. А могла бы и пойти и развернуться. Если бы "без воды и хлеба, забытые в веках" не держали небо атланты.

Опять оговорюсь: атланты были не только среди бардов. Но барды были сильны тем, что им удалось создать это уникальное образование — Клуб (авторской) самодеятельной песни. Именно благодаря ему, благодаря тому, что они общались, слушали друг друга, как-то относились к творчеству друг друга, оказывали друг другу поддержку, — они сумели выработать эту единую во всём многообразии позицию. Гражданскую и личностную. Человеческую позицию. С точки зрения истории и общества важно, чтобы силы не распылялись, чтобы идеи, которые возникают в такие смутные и критические времена сразу в различных точках, в различных сознаниях и в непохожем друг на друга "обличии", сводились вместе, обсуждались, шлифовались, "пристраивались" одна к другой. Именно так вырабатывается позиция, вбирающая в себя всё удачное, конструктивное и ценное, чтобы затем отразиться и преломиться во множестве непохожих друг на друга образах и ситуациях. Авторская песня применяла эту позицию ко всем сторонам человеческой жизни и деятельности — к любви и к дружбе, к полётам и туристическим походам и в общем ко всему на свете. И это многообразие феноменов, возникших на базе одной и той же позиции, несёт на себе более или менее полный набор тех интерпретаций, которые у социальных психологов называются — определенная ситуация. Каждая ситуация, встречающаяся в жизни человека, должна быть освещена с точки зрения именно этой моральной позиции: вот как бывает; вот как вёл себя человек в этом случае; что правильно, что неправильно, где опасность, в чём выход, "если друг оказался вдруг...", "когда подступает отчаянье..." и т.д. и т.п.

В общем, в результате "обкатки" идеи, прослушивания песен, оценки их и т.д. "миром" решается проблема. И решение расходится волнами, из центра — в "массы". И происходит движение всего общественного сознания. Эффективность воздействия бардовской песни на общество в сильной степени обусловлено было именно возникновением этой социальной структуры — КСП. Ведь что такое общественное движение? — это не просто, как говорил М. Вебер, "массовидная реакция", т.е. одинаковая реакция многих людей, сформированная общими условиями жизни, представлениями и проч. Каждый реагирует сам по себе, но поскольку условия одинаковые, люди реагируют одинаково и получается "массовидная реакция". Здесь мы имеем ситуацию, когда и условия разные и представления весьма разнообразны, а частью и вовсе не сформировались. Реакция не возникает стихийно, но формируется именно подструктурой общественного сознания, в какой-то степени и целенаправленно. В той, в какой есть "авангард".

"Авангард" торит пути. За ним поспешают молодёжь и "новобранцы", кто-то догоняет, кто-то бредёт, кто-то "волочится в хвосте", а некоторые тут вообще потому, что были "увлечены потоком". Всё это взаимодействует внутри себя, общается, обменивается мыслями и эмоциями. И на той полусфере, которую в начале нашей статьи мы предложили как модель общественного сознания, образуется слитное, светящее ровным светом, пульсирующее пятно, втягивающее в себя разрозненные точки, входящее в соприкосновение с другими пятнами-подсистемами и пытающееся воздействовать на них. И на косной, светящейся бледным светом подсистеме официального сознания вдруг начинают вспыхивать и мерцать искры "чужой" подсистемы, активно его "атакующей".

Так я представляю себе функцию, выполненную КСП в качестве подсистемы общественного сознания того времени. Это, наверное, лишь одна из его функций, поскольку каждая социальная структура взаимодействует со множеством других структур и по отношению к ним её функции могут быть различны. Можно, например, поставить проблему, что нового внёс КСП в культуру, в искусство и т.д. И, тем не менее, мне кажется, что КСП периода своего расцвета был, прежде всего, именно этой подсистемой — подсистемой общественного сознания, его неформальной сферой, сыгравшей большую роль в преобразовании всего общественного сознания в целом. А все другие его функции выполнялись "через эту" или как "побочные" по отношению к ней. Для меня КСП, прежде всего — идея и позиция, ценностная и моральная. И только затем (и вследствие этого, пожалуй) также искусство и (да!) — человеческие отношения. Тип человеческих отношений, которые в нём культивировались и которые вытекали непосредственно из его генеральной позиции — суперценности человеческой личности. В них разлито было какое-то даже трепетное уважение к человеку, они были как бы освещены и окрашены высокими ценностями, которые защищал и отстаивал КСП как целое, как подсистема общественного сознания.

Всё это получается в прошлом времени. Наверное потому, что эту свою главную социальную роль КСП в ы п о л н и л. Позиция, выработанная им, вошла в сознание общества и закрепилась там. Опасность возвращения тоталитаризма существенно уменьшилась. Но даже если бы и нет, то всё равно "вакцина" против него была уже введена. Пафос утверждения именно этого круга ценностей остыл. Идея ушла. Осталась организационная форма, остался стиль песнетворчества и часть тех отношений, которые сложились в прошлом и пока продолжают существовать. Но они уже не освещаются трепетно-мерцающим светом находящихся в опасности важных человеческих ценностей, которые надо немедленно защищать, которые требуют усилий и жертвы. Э т о т пафос ушёл, погас...

Что же впереди? Здесь мы вступаем уже в зыбкую сферу предположений и того, что называется гаданием на кофейной гуще. Но попытаемся свести разные предположения. Во-первых, может возникнуть новая большая идея и даст толчок работе над какой-то глобальной позицией — ценностной и личностной. И это духовно обновит наш КСП, который внешне останется тем, что есть и теперь, и был в прошлом (потому что, по моим понятиям, уже изложенным выше, его организационная структура удачна и чем-то уникальна). Болевых точек много, проблем великое количество. И многие из них получают отражение в песнях современных авторов. Но глобальной, ценностно обоснованной позиции современного человека по отношению к современному миру, которая объединила бы всё и всё пронизала, — такой позиции в них пока ещё нет. По крайней мере, она пока, видимо, чётко не проявилась.

А в некоторых других сферах, бывает, проявляется. Например, в афганских солдатских песнях. Может быть, у воинов-афганцев более критическая ситуация, и поэтому там мысль бьётся над жизненно важными для этих людей проблемами, над проблемами, без решения которых невозможно жить дальше. В самом деле, это — люди, которые выполняли свой долг, проявили мужество, верность своим друзьям и своей стране, честность и т.д. Они рисковали своей жизнью, а кто-то и положил её на алтарь Отечества. И всё это оказалось запачканным, перечёркнутым неправедностью тех целей, к которым была направлена данная война. И вот они перед этой проблемой: как же им быть дальше, как же им себя ощущать? Кто они: завоеватели? или люди, выполнившие свой тяжкий и неблагодарный долг? То и другое как-то странно совместилось. Замутились и спутались все моральные представления. И вот в этих песнях, — как в первые годы бардов (те же гитары, те же наспех сделанные, неотработанные тексты, простое сопровождение) — среди воспоминаний, событий и обращений к погибшим вдруг начинает звучать вопрос: неужели мужество и верность не имеют ценности сами по себе? И вдруг за всем этим встаёт какая-то щемящая, горькая и в то же время светлая любовь — любовь к той родине, которая послала человека на неправедную войну, которая обидела его, запятнала его лучшие поступки, его честь. Но это, естественно, уже не та любовь — почти детская привязанность, которая свойственна любому человеку, не любовь-воспоминание, не любовь — тёплое чувство к родным. Это та любовь, почти божественная, которая возвышает человека над обидами и неверностью любимого, над его недостатками и недостойностью, и вообще над всем этим миром, который "во зле лежит". Это та любовь, о которой сказано в Писании, что она "долготерпит и милосердствует", "не превозносится, не гордится", "не ищет своего", "вся любит, всему веру емлет, вся уповает, вся терпит" и "николи же отпадает". Такая любовь (если человек сможет до неё возвыситься, потому что это возможно только для сильной личности!) даёт ему сильнейшую позицию в жизни и средство самореализации, я бы сказала, высочайшего класса.

Так что подсистемы общественного сознания, неформальные и неофициальные, продолжают возникать и функционировать, искать и предлагать свои ответы. (И уже раздаются замечания, что песни воинов-афганцев — примитивны и безвкусны, что их "поднимают на щит" в каких-то идеологических целях и т.д., — всё как в первые годы бардовской песни, только агрессию проявляет не официальная подсистема общественного сознания, как тогда, а другая, неофициальная).

Во-вторых, КСП может пойти по линии профессионализации. Эта тенденция в нём, как мне кажется, уже и сейчас достаточно выражена. Тогда ему лучше всего превращаться в "клуб" в полном смысле этого слова: достаточно элитарный, может быть, в определённой степени замкнутый. Массовость в этом случае придётся сильно уменьшить, так как массовость и профессионализация — это две переменные, ограничивающие друг друга. Массовость и теперь уже, по-видимому, "мешает" в полную силу развернуться тенденции к профессионализации. Во всяком случае, следует их осознавать как разные тенденции, требующие для своего развития разных, иногда противоречащих друг другу форм. Впрочем, может быть и некоторый компромиссный путь: создание двух рядов форм — для работы по линии профессионального творчества и для массовых встреч. Тот и другой ряд затем нужно продуманно соотнести друг с другом. Тогда возникнет новая форма организации, может быть, не менее уникальная, чем прошлый (и современный) КСП.

Этот путь, как мне кажется, не даёт базы для работы КСП в качестве подсистемы общественного сознания. Это по преимуществу не работа с идеями, а работа с текстами и музыкой, т.е. с формой идей. В то время как для разработки н о в ы х идей и того, что выше мы называли п о з и ц и е й, нужна совместная работа именно прежде всего с идеями, с тем, что д о формы. А для налаживания отношений для такой совместной работы нужна очень большая возможность раскованности, непосредственности в поведении. В середине 70-х гг., когда мы (НИИ культуры) проводили опрос на одном из слётов КСП, требование от песни искренности и непосредственности вышло на одно из первых мест в общей системе требований. Профессионализация же, работа с формой (осознанная работа с формой, применение определённых методов и т.д.) — всё это должно сильно ограничивать возможности проявления непосредственности и раскованности, а следовательно, в определённой мере блокировать и совместную работу над идеями (совместно работать можно только над "полусырым", незавершенным материалом).

"В-третьих", я думаю, существует лишь чисто теоретически. Поставить во главу угла массовость при отсутствии идеи, хотя бы в самом общем, неразработанном виде, — это совсем бесперспективно.

Да и начало работы над такой идеей тоже не требует массовости. Для совместной работы в столь деликатной сфере, связанной с ценностными чувствами, нужен определённый и совсем немалый уровень консенсуса: единомыслие по каким-то важным принципам мировоззрения. Только осознание своего единства с другими в чём-то важном позволяет человеку "терпеть" расхождения точек зрения в чём-то другом, может быть, не менее важном. В противном случае возникает реакция ценностного "отторжения" чужой точки зрения, задевающей мои ценностные чувства. На этом уровне развития совместная работа осуществляется, по существу, также "клубом", только несколько иной формы, чем клуб профессионализирующейся авторской песни.

А впрочем, может возникнуть и такой вариант: оба клуба сформируются и начнут существовать параллельно. Это, по-моему, был бы вариант оптимальный. Но он может "пройти", только если мы будем хорошо осознавать, что эти два возможные параллельные клуба — клубы разные и работать они могут только отдельно, поскольку в основании их должны лежать совсем разные принципы — и организационные, и даже в определённой степени — мировоззренческие, у них будут складываться разные типы отношений между людьми и разные критерии оценки. Они могут не мешать друг другу, только если будут работать отдельно, а взаимодействовать друг с другом без раздражения, только если они будут осознавать и уважать свою "разность".

А массовость должна сама собою возникнуть (или активизироваться, стать функциональной) только на этапе развития того клуба, который будет вырабатывать личностную позицию, а именно в тот момент, когда позиция уже сложится и начнут разрабатываться определения ситуаций. До этого момента можно предусмотреть какие-то формы проявления массовости в виде, например, выхода на широкую аудиторию в определённые периоды и с определёнными целями. Тогда актуальной задачей была бы выработка трёх рядов различных организационных форм — для двух "клубов" и для массовой части и проблема их соотнесения друг с другом в оптимальной мере с учётом интересов всех трёх "сторон". А это интересы очень разные.

А вопрос о том, на чём, на какой проблеме или точке может сейчас возникнуть та новая идея и та глобальная позиция, которая сделала прошлый КСП явлением общественным и (не побоюсь сказать!) историческим, это — вопрос не к социологу. Ещё на рубеже XIX и XX веков Э. Дюркгейм обучал социологов, что не следует с "позиций науки" пытаться занять какое-то особое положение в общественном сознании. Наука — одна из форм освоения мира, как говорят философы. А общественное сознание работает сразу всеми этими формами. А потому представители науки не должны претендовать в чём-то его поучать. Они могут изучать процессы и механизмы, наличное или прошлое содержание общественного сознания. Но формировать новые его содержания они имеют право, только выступая в качестве рядовых его членов, как личности наряду с другими личностями. И всегда будут лишь частичными его участниками, т.е. выражающими лишь определённые слои ценностей, а не всю систему целиком.

Имея в виду всё вышесказанное и "разоружившись" как социолог, могу, как человек, высказать своё частное предположение. Мне кажется, что проблема нравственности личности в какой-то степени уже отработана. Не в том смысле, что все стали нравственными. Такого положения в обществе никогда не было и не будет. Но в том, что некоторые глобальные решения уже предложены. На очередь встаёт, по моему мнению, проблема духовности личности. В частности, и в той позиции, которая наметилась в песнях бывших "афганцев", окончательное решение проблемы выходит за рамки чистой морали — в сферу духовности. Но возможны и другие "повороты". Новое никогда невозможно предсказать. Важно держаться ценностных ориентиров. Только ценности, в конечном счёте, оправдывают (или опровергают) существование и значение всех организационных, практических и прочих деятельностных форм, как новых, так и старых.