Александр Башлачёв рано ушел из жизни. Он оставил нам около шестидесяти песен. Очень непростые для восприятия, они таят в себе необычный мир. Текст словно зашифрован и ждет "ключа", который открыл бы его символику.

За песнями Башлачева закрепилась слава "языческих". И это не случайно: стихия язычества стала их сердцевиной. Как-то в одном из интервью Башлачев – с присущей ему даже в обыденности метафоричностью – назвал русскую песенную традицию "гениальной полудикой язычницей". В этом убеждаешься, открывая в его очень русских песнях целый пласт древней, полузабытой культуры. В них, действительно, "вселилось" язычество, если понимать под этим – особый психологический настрой на ирреальное, основанный на мифах, предсказаниях, приметах... "Язычество" – это ведь от слова "язык", что значит – среди других значений – и "народ". Народное миросозерцание, родившееся, наверное, одновременно с человеком и живущее в фольклоре...

Стихи-песни Башлачева загадочны. Они полны смысловых, звуковых ассоциаций, которые и создают тайну подтекста.

Молнию замолви, благослови!

Кто бы нас ни пас, худом ли, добром,

Вечный пост, умойся в моей любви.

Небо с общину,

Все небо с общину.

Мы празднуем Первый Гром!

В древнем сознании природа и человек были единым целым, одним гармонично уравновешенным организмом. Природа одушевлялась и, подобно человеку, была способна и ликовать, и пребывать в скорби. А человек виделся частью мироздания, человек сам – малый Космос, отражающий в себе Вселенную. Этому образу тысячи лет. В древних легендах о "космической" сущности человека говорится так:

Солнце – мой глаз, ветер – дыхание, вода – кровь, земля – мое тело...

Солнце – мой глаз... Не потому ли мир древних столь "объемен" – видится как бы с высоты? "Панорамностью" назвал Д. С. Лихачев это свойство зрения далеких прадедов. Пространство раздвинуто до беспредельности, оно "сверхпроводимо", дороги широки, препятствия сказочны.

А рождает та земля великанов. Тучи им постель и одежда, рог радуги утоляет жажду, а богатырская кровь становится реками... Только сверху, с высоты птичьего полета, можно обозреть всю масштабность лишенного границ мира.

И эту картину увидишь, лишь приподнявшись над землей:

Я опять на краю

знаменитых вологданьских лесов.

Как эскадра в строю,

проплывают корабли деревень,

и печные дымы – столбовые мачты

без парусов...

("Зимняя сказка")

Башлачев в своих песнях удивительно остро ощущал пространство. Наверное, поэтому символом веры для него стали колокольчики. Очень русской веры – в дорогу, в движение, в простор...

"Широкое пространство всегда владело сердцами русских, – читаем у Д. С. Лихачева.– Чем отличается воля от свободы? Тем, что воля вольная – это свобода, соединенная с простором, с ничем не преграждаемым пространством. А понятие тоски, напротив, соединяется с понятием тесноты, лишением человека пространства".

Вот почему так тяжело дыхание песни Башлачева "Некому березу заломати". Так рван, прерывист ее ритм, так беден паузами насыщенный образами текст. Давит свод мрачной землянки, убога и нища жизнь, клубящаяся там...

Вот и посмеемся простуженно,

а об чем смеяться – не важно.

Если по утрам очень скучно,

а по вечерам очень страшно.

Всемером ютимся на стуле,

всем миром – на нары-полати...

А отчего так страшна песня "Ванюша"? Концентрация боли в ней достигает такой силы, что она ощущается кожей.

Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки,

как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке.

Душа гуляла, душа летела,

душа гуляла в рубашке белой...

Чувствуете тревогу, поселившуюся уже в этом широком зачине? Постепенно участится ритм "Ванюши", воздух сгустится до спертости трактира, где и настигнет героя безжалостная судьба. Может быть, эта белая просторная рубаха, мелькнувшая в зачине, и есть болевая точка песни? Тут же, над обрывом, увидим мы эту "преисподнюю" рубаху ("преисподнее белье" – Башлачев умел находить иррациональный смысл в, казалось бы, обыденных вещах – на человеке, принявшем смерть).

Белая точка рубахи, увиденная с небесной высоты... Вот оно, "панорамное" зрение, утерянное нервной современностью. Трагический дар Башлачева.

Он видел землю такой:

Лишь печаль-тоска облаками

над седой лесною страною,

города цветут синяками,

да деревни сыпью чумною...

С незапамятных времен, читаем у знаменитого русского этнографа С. В. Максимова, у древних земля возводилась в ранг божества. Родники и колодцы, питаемые ее недрами, считались целебными. Мать сыра земля была настолько чиста и свята, что никогда не враждовала с людьми. Земным поклоном отдавал человек почести одной из мировых стихий.

У Башлачева земля больна, оскверненная болячками запущенных городов и деревень. А облака, эти мифические вместилища человеческих мыслей, сотканы из тоски...

Для Башлачева время текло по особым законам. В своих песнях он словно путешествовал во времени и никогда не был чужаком на просторах истории...

Во "Времени колокольчиков" особенно заметен этот "прорыв" в прошлое.

Долго шли зноем и морозами,

все снесли и остались вольными,

жрали снег с кашею березовой

и росли вровень с колокольнями.

Если плач – не жалели соли мы,

если пир – сахарного пряника.

Звонари черными мозолями

рвали нерв медного динамика...

Словно фантастическая перспектива уходит в глубь веков, заставляя колокольчики настоящего отзываться вечевому колоколу времени людей-гигантов. Там, в исторической памяти, хранящей массу открытий, кроется и общий корень слов "колокол" и "голос": становится зримей найденный Башлачевым образ колокола – "медного динамика". Звонари возвещали о беде, пели хвалу, созывали на бой. И все – в полный голос, все в масштабах былины...

Отчего Саша (хочется его называть именно так, это был очень обаятельный человек, которого любили все) – отчего Саша ушел из жизни?

Может быть, от постоянного ощущения своей чуждости настоящему? Он будто попал во временной водоворот и так и не смог выбраться из глубин прошлого... Время древних текло по кругу, замыкаясь в годичном цикле. Оно словно застывало в бесконечном повторении; сгорало костром лето, проходила осень, оставляя в наследство гнетущий непокой... Саша жил в вечном холоде зимы:

Кто смажет нам раны

и перебинтует нас,

кто нам наложит швы?

Я знаю – зима в роли моей вдовы.

Он погиб в конце февраля, так и не дождавшись "заболевшей" и опаздывающей весны...

Когда-то христианскими вероучителями было введено понятие "языческая тьма", а временем господства языческих – темных – сил была названа зима. С этим приходится согласиться, когда оказываешься в "зимнем" мире Башлачева, мире трагических предчувствий и заклинаний судьбы.

Как ежегодно природа погружается во мрак ночи, цепенеет в зимнем безмолвии, так для Башлачева зима становится символом смерти. В его "зимних" песнях нет места светлой тютчевской торжественности ("Чародейкою-Зимою околдован лес стоит..."). А есть ощущение закованной в лед мертвой безжизненности.

Ой-е-ей, спроси, звезда,

Да скоро ли сам усну,

Отлив себе шлем из синего льда?

Белым зерном меня кормит зима.

И сойти с ума не сложней,

Чем порвать струну...

"Спроси, звезда" – эта песня словно мерцает синим ледяным светом, в ней Башлачев пытался заговорить судьбу.

"Лирикой предчувствий" назвал Лихачев настрой древнерусской литературы. А там, где она особенно тесно смыкается с фольклором, напряжение ожидания достигает особенной силы. Будущее воспринимается как рок. Кажется, что Башлачев ни на миг не расставался с мучительным ощущением конца.

Я мету сор новых песен из старой избы,

отбивая поклоны, мне хочется встать на дыбы,

но там только небо в кольчуге из синего льда...

"Спроси, звезда" – этим рефреном пронизана вся песня. Повтор, этот пульс судьбы, не только дает песне напряжение; в нем – первобытная вера в могущество слова.

"Будьте слова мои крепче камня и булата" – звучало в древнем заговоре. Как у своей тени человек пытался увидеть собственную бесплотную сущность, так и слово, "отделенное" от человека, становилось силой магической и временной. И сколь беспощадно ни истреблялись во все века маги и чародеи, в людях сохранялась вера в "неведомые словеса", "чары" и "лечъбы".

Реальный мир в первобытном сознании был нереально зыбок. Тогда даже камень представлялся живым... Тогда к самому солнцу можно было обратиться с просьбой. И верилось, что оно услышит. Миром правила неистребимая магия – тысячелетиями выработанный "подход" к вселенским силам.

В своей песне Саша просил о спасении – звезду.

Звезда – хранительница человеческой жизни... Читаем у известного фольклориста прошлого А. Н. Афанасьева это замечательное предание о звездах. Искра небесного огня загорается при появлении человека на свет. Сказочные Пряхи, Девы судьбы, начинают ткать нить новой жизни, а конец ее прикрепляют к появившейся звезде. Крепка ли будет эта нить? Когда придет ей срок порваться, и звезда, упав, возвестит о чьей-то смерти?

Упадет звезда поднебесная.

Угаснет свеча воска ярого –

Не станет у нас млада царевича...–

поется в народной песне.

Непрочна готовая в любую минуту порваться жизненная нить. Все больше на ней связующих узлов – воспоминаний о трудностях и несчастьях. В одной из песен Башлачева есть и об этом строка:

Но как хочется жить,

Не меньше, чем спеть,

Свяжи мою нить в узелок!

Порой, как сетью, опутывает человека нить судьбы. Слишком много бывает на ней узлов...

Башлачев жил в постоянном напряжении. Гнет, несвобода, оцепенение ("то ли спим, то ли нет, а и не поймешь нас – ни живы, ни мертвы") были для него источником боли. Наверное, поэтому в каждой своей песне он наедине со смертью.

В "Посошке" – с глазу на глаз. В этой песне метель плетет в кружева пеньковую пряжу. Кроит белый шелк для посмертной рубахи. Страшная – сырая – метель, дьявольское кружение темных сил, как у Пушкина в "Бесах".

Тяжел и опасен путь навстречу смерти, уход из мира живых. В этом скорбном путешествии человек сдержан и молчалив...

Эй, налей посошок,

да зашей мой мешок:

на строку по стежку,

а на слова по два шва...

Огоньки блеснут у последней заставы, и горячий штык часового поднимет входящему веки. Зловещ этот страж – хозяин царства мертвых. Он может лишить человека последнего пристанища, превратив в скитальца.

А ты меня не щади, срежь ударом копья,

но гляди – на груди повело полынью,

расцарапав края, бьется в ране ладья...

Кто он, этот неведомый, к кому обращена песня-мольба? Светлый христианский бог, снисходительный к людским слабостям и награждающий добрых? Грозный ли царь тьмы? Сама ли Смерть, то Лихо, которое заказано будить? Мудрый народный разум остерегался поминать словом беду. "Сказал бы словечко, да волк недалечко..." Несчастье можно было и накликать.

И запел алый ключ,

закипел, забурлил,

завертело ладью

на веселом ручье...

...Древний обряд погребения. Царь руссов отправляется в последний путь в ладье. "Подошел ближайший родственник, зажег деревяшку и пошел к вытащенному из реки кораблю. Потом пошли люди с кусками дерева и с каждым из них лучина, которой они зажигали сложенные перед кораблем дрова. И принимается огонь за корабль, за мужа, за палатку и за все, что в ней. И превращается корабль в мельчайший пепел. Потом они построили на месте этого корабля нечто, подобное холму, водрузили в середине его большую деревяшку, написали на ней имя этого мужа и царя руссов и удалились" (Ибн-Фаддан. "О руссах". 922 г.)

...Гигантские погребальные курганы высились посреди степи. Бывало, придавали им форму огромной ступни: словно, выросши в размерах и оттолкнувшись от земли, отправлялся обитатель кургана посланцем к небу – за теплом, светом, дождем. Небо было тем "космосом", то есть "порядком, миром, ладом", где неизменный закон правил светилами и извечным годичным циклом.

Это было время поражающих воображение космических обсерваторий и фантастически-причудливых представлений о мире, человеке и Вселенной.

Тогда же, наверное, и родилась идея бессмертия. Предки были много мудрее нас, окончательно порвавших связь с породившей человека землей. Древние знали: не может быть конечно человеческое существование, как бесконечна – в смене времен года, умирания и воскрешения – природа. Поистине, это было вполне материалистическое решение проблемы жизни и смерти. "Возносимые с огнем с земли на небо частицы умершего попадают затем разными путями – со светом, воздухом, дождем – в тела живущих людей, т. е. обретают новое существование, вливаются в новый цикл бытия", – читаем в книге археолога Ю. Шилова "Звездные тайны курганов".

Песни Башлачева обладают парадоксальным свойством: неся неизменное ощущение гибельности, каждая из них отмечена печатью высокой умиротворенности. Они словно освещены изнутри – надеждой на возрождение.

Как у великого философа Гёте: "Смерть для жизни новой..." И когда Башлачев писал:

Но завтра – утро. Все сначала

Заплетать на тонких пяльцах

недотрогу-нить, –

он знал, что его песни помогают другим выжить.

Чтоб кому-то полегчало...

...Когда-то человек, взяв в руку первобытный резец, высек на камне подобие "елочки". Оказывается, этой елочкой был увиденный в поле колос. Прадеды мыслили категориями конкретного, видимого мира, и животворящий колос, отдающий земле свои семена, входящий в непрерывный круговорот обновления, стал для них символом бесконечности жизни. Испещряя "елочками" стены каменных гробниц, люди боролись с небытием. А древнейшие мистерии "погребения зерна" служили "школой космического бессмертия" (это замечательное сравнение взято из книги К. Кедрова "Поэтический космос").

Первобытным зрением и колос виделся иначе: как община, содружество, где каждое зернышко – человек. А в небе, как в зеркале, отражалась земля, и зернами становились звезды. Помните: "Все небо с общину"?...

Башлачев жил предельно яркими ощущениями древних:

Глянь, небо какое!

Собрать с неба звезды пречистой рукою,

Смолоть их мукою

и тесто для всех замесить.

А дальше известно: меси свое тесто,

да неси свое тесто на злобное место,

пускай подрастет на вожжах...

Поразительны эти созвучия Башлачева. Они дают слову объем, создавая второй, третий, четвертый план. И "лобное место" становится "злобным" – зловещим вдвойне. "МУкой, не мукОю все приметы засыпает..." МУка – мукА – родство этих слов невозможно постичь умом, корни звуковых ассоциаций – в подсознании. Наверное, внутри словесного ряда "зерно – молотьба – мельница – мука – печь" и кроется разгадка смертельной боли песен Башлачева. Сухими дровами – своими словами, своими словами держи в печке пламя, да дракой, да поркой – чтоб мякиш стал коркой, краюхой на острых ножах...

Песни Башлачева прошли сквозь очистительную стихию огня.

...В особом, исключительном перед другими странами положении находилась лесная и деревянная Русь: по словам С. В. Максимова, она вся, как неугасимый костер, никогда не потухает совершенно... В ужасе и трепете душевном поклонялись наши предки могущественной силе огня. Это тот огонь, который, по древнему преданию, призвал к бытию первого человека, возжег в нем пламя жизни.

Этим огнем горели ритуальные костры, через которые прыгали в таинственную купальскую ночь.

На этом огне сгорел мятежный протопоп Аввакум.

Не отсюда ли неизбывно тревожное состояние русской души? Та страсть, выходящая за границы возможного, которая живет в каждой песне Башлачева. Особенно в этой – "Пляши в огне". В ней сквозь каждую фразу просвечивает славянский миф...

Весело ли, грустно

да по Руси по руслу

течет река.

Ой, как течет река в облака,

да на самом дне

мечется огонь,

и я там пляшу в огне!

"Русь – русло – река". Массу ассоциаций рождает этот ряд. В образной памяти оживает поэзия, та, о которой писал замечательный ученый-фольклорист А. А. Потебня: "Вся область народной магии и обрядности оказалась рудою, где блещет золото неподдельной поэзии". "Русь – русло – река"... Ученые отрицают родство столь созвучных слов, но как глубинна их возможная связь!

Страна и река издавна в народном сознании сливались в единое целое: так, "шлемом испить Дону" значило покорить донскую землю. Река была и почитаемым источником жизни, "водой-царицей". И местом скорби: на берегу ее каялись и оплакивали близких. Она была и печальным потоком богатырской крови, и, конечно же, не случаен этот башлачевский образ в "Петербургской свадьбе": "Из раны бьет Нева в пустые рукава..."

"Как течет река в облака"... Здесь река – неостановимое время, которое у Башлачева не бесстрастно. Оно горит палящим огнем и сжигает человека изнутри.

Раз уж объявился в аду,

Так ты пляши в огне!..

Но как часто этот огненный поток времени застывает, скрываясь под броней льда:

Я молюсь, став коленями на горох,

Меня слышит бог, Никола, лесная вода,

Но сабля ручья спит в ножнах из синего льда...

Входя в "зимний" мир песен Башлачева, невольно вспоминаешь: "В подвалы слов не раз сойдет искусство, держа в руках свой потайной фонарь" (С. Маршак). Любая песня – это замкнутый мир, в котором захватывает дух от тревоги. И все время ждешь, что вот-вот тьма раздвинется и откроется светлый простор с рождающимся где-то вверху глубоким звуком:

Имя имен

взято ветром и предано колоколам...

Так бывает в старых сказках, когда их героям приходится пройти сквозь трещину горы Кощеева царства, "войти в одно ушко и выйти в другое", побывать в дупле и чреве кита. Чтобы, как сквозь узкое горлышко песочных часов, из настоящего пробраться в другое время, в другое измерение. Порой приняв другое обличье. Это ведь тоже из сказки о перевоплощении – у Башлачева:

Перекрести нас

из проруби да в кипяток...

Саша, наверное, лукавил, говоря, что не знает, о чем "Грибоедовский вальс". Эта песня о том, как трудно побывавшему по ту сторону реальности вернуться на поверхность настоящего. Маленький человек Степан Грибоедов, заблудившись в лабиринтах времени, решил остаться там, в пригрезившемся мире.

Он смотрел голубыми глазами,

Треуголка упала из рук,

И на нем был залитый слезами

Императорский серый сюртук...

В песнях Башлачева свой отсчет времени. Прошлое – настоящее – будущее словно слиты воедино. Как в Древе жизни: корни – ствол – крона. Трагичен этот образ – Древа жизни – в песне "Ржавая вода":

Но ветки колючие

обернутся острыми рогатками,

да корни могучие

заплетутся грозными загадками...

"Когда лес рубят, его рубят на корню, т. е. корни всегда остаются в земле. Они могут тлеть сотни лет, могут смешаться с землей, но они остались – корни этих деревьев..." – размышлял Башлачев в одном из интервью. Мощные силы корней, силы Истории таинственно определяют ход событий.

Отчего же Древо Башлачева лишено кроны и столь безысходны "острые рогатки" будущего? "Было ясно, как он кончит. Другого конца у него не могло быть по всему – по жизни его, по тому, как он ко всему относился... Никто не мог его остановить", – вспоминают друзья. Загадка смерти Башлачева – загадка его "корней".

Это был удивительный человек. Он признавался: "Понимаете, самое главное, когда человек скажет: „Ты спел, и мне хочется жить", мне после этого тоже хочется жить". Башлачев так и не смог "выжить", но одну из своих последних песен он назвал "Все будет хорошо". Откуда же эта светлая одухотворенность песен, написанных в предчувствии конца?

Пала роса. Пала роса.

Да сходил бы ты по воду, мил человек,

мил человек...

Кажется, что эти строки, завершающие одну из последних и одну из самых "зашифрованных" песен Башлачева "Имя имен", несут ключевой – для всего им написанного – смысл. В них – тысячелетняя вера: роса, эта земная влага, посылалась небом как всерождающие зернышки ЖИЗНИ... Может быть, Саша постиг древнюю истину, что человек не уходит навсегда и, уходя, обязательно вернется?

"Смерть для жизни новой..." "Посошок", "Вечный пост", "Зимняя сказка", "Имя имен" – как загадочные курганы посреди степи реальности. Но, как в каждом насыпанном над погребенным кургане древние оставляли выходы-лазы в сторону весеннего солнца, так в любой песне Башлачева есть прорыв из закольцованного времени – к космическому свету...

Имя Имен

вырвет все то,

что до срока зарыто.

В сито времен

бросит боль и былинку,

чтоб истиной к сроку взошла...

Галина ФРОЛОВА